Главная / Публикации / С. Ренер. «Трагедия Мэрилин Монро»

Сиреневая комната

Мэрилин опять предстояло сниматься на лоне природы. Только теперь фоном была не Ниагара, а скалистые горы. На сей раз в фильме «Река, с которой не возвращаются» она снималась в джинсах и яркой кофточке. Приехав на пустынные песчаные равнины, где режиссер Отто Преминджер намеревался орудовать своей камерой со строительного крана, Мэрилин сразу почувствовала себя помолодевшей. Тут вокруг были сплошные пропасти, водопады, скалы, и это вытеснило из ее сознания мысль о таблетках, обеспечивающих ей опасный сон.

Расхаживая враскачку и насвистывая, Мэрилин искала, чем бы развлечься в этом рае из воды, неба и гор. Она с подчеркнутой любезностью здоровалась со всеми подряд. Она завязала на шее маленький шелковый платочек. Она позаботилась о том, чтобы ее комната в отеле, в шестидесяти километрах от места съемок, была вызывающе веселой. Слишком яркие краски ее одежды казались взрывом неестественного смеха.

Мэрилин играла с ребятишками, сновавшими по лагерю, где располагалась съемочная группа, искала, чем бы досадить Преминджеру, который обращался с ней, как со школьницей. На нее обрушивался порывистый ветер. Над головой трещали сучья. А внизу шумела бурная горная река. Эта стихия рождала в ней умиротворение. У нее не было ни малейшего желания висеть на телефоне и приглашать спасительных друзей, друзей сомнительных или ленивых.

Между тем Отто Преминджер проникся дикой ненавистью к Наташе Лайтес, которая взяла на себя функции посредничества между ним и кинозвездой и не давала Мэрилин выполнять его распоряжения. Мэрилин играла неубедительно, она еле двигалась перед объективом, пренебрегала указаниями режиссера, который не хотел считаться с ее прихотями, мигренями и желанием поразвлечься. При виде «этой наглой машинистки, возомнившей себя кинозвездой», Преминджера охватывала холодная злоба. Его настроение день ото дня ухудшалось от одного вида Мэрилин. Он только и делал, что снимал пейзажи, словно для того, чтобы преуменьшить, принизить, сделать совсем ничтожной роль человечка в джинсах.

Мэрилин торчала под тентом, устраивая заговоры с Наташей Лайтес, парикмахершей и гримером Снайдером. «Я хочу развлекаться», — заявляла она. Одолжив велосипед, она уезжала и приезжала, швыряла камешки в реку Атабаска и беззастенчиво нарушала все порядки. Поскольку здесь она не могла систематически опаздывать на съемки, надо было придумать что-нибудь другое. «Если ты будешь баловаться, — угрожала Глэдис маленькой Норме Джин, — придет папа и тебя накажет». Значит, нужно заболеть, потерпеть аварию, быть раненной, чтобы, поскольку нет родителей, сбежались на помощь те, кто вас любит, о вас печется.

Преминджер решил снять заход солнца на дальних снежных вершинах. Когда оно пряталось за горы, загоралось пламя, одна из вершин словно воспламенялась, другую обволакивала голубая дымка, и на ней сверкали, как драгоценные бриллианты, мириады снежинок. Лысый, коренастый, со сдержанной улыбкой, размашистыми жестами и громоподобным голосом Преминджер ждал момента божественного явления света. Целый день он репетировал с Мэрилин и Робертом Митчумом сцену, которую он хотел заснять на фоне этого великолепного заката. Рабочие, ассистенты, осветители — все ждали сигнала «Мотор!». Преминджер сжимал в кулаке люменометр, определяя силу света. Наконец все запылало. Воцарилась необыкновенная тишина.

Камера загудела.

Преминджер подал Мэрилин знак подойти к Митчуму. Но вместо того, чтобы послушаться этого безмолвного приказа, Мэрилин смотрела на режиссера затуманенным взглядом, оскалив зубы и не двигалась с места.

— В чем дело, Мэрилин? — почти беззвучно спросил режиссер.

— Мистер Преминджер, мне необходимо отлучиться... — И на глазах у всей группы она побежала к секвойям, за которыми были оборудованы туалеты. Преминджер побагровел, но смолчал. Он высказался лишь семь лет спустя, выступая по телевидению. Когда его спросили, хотел бы он еще раз снять фильм с Мэрилин, он ответил:

— Нет, если даже мне предложат миллион долларов.

Есть предел и тому, что человек может делать ради денег.

* * *

Одна из сцен снималась на плоту, уносимом течением. Митчум и Мэрилин удирали от индейцев. Мэрилин, наверняка желая лишний раз позлить Преминджера, упала в воду. Она ушиблась о выступ скалы. По диагнозу медсестры съемочной группы, а затем и врача, она порвала себе связки. У нее распухла лодыжка.

Джо Ди Маджио каждый вечер звонил из Сан-Франциско. Он не упускал ни одного случая спросить ее, не приняла ли она решение выйти за него замуж. Вечером того дня, когда произошел несчастный случай, услышав ее смущенный, взволнованный голос, он подумал, что все в порядке.

Рыдая, она сказала ему, что повредила ногу и наверняка будет хромать очень долго, возможно, всю жизнь. Еще она сказала, что Преминджер хотел ее погубить. Ди Маджио с трудом улавливал смысл слов, прерываемых стонами. При словах «серьезно пострадала» он заявил, что немедленно прилетит, что привезет ей лучшего доктора, какой только есть в округе.

Фильм был закончен — оставалось доснять в Голливуде несколько павильонных сцен. Врач наложил на ногу гипс, и Мэрилин, опираясь на руку Ди Маджио, отправилась в Сан-Франциско, словно ища передышки от преследующих ее злоключений.

Впервые она состарила компанию Ди Маджио перед телевизором. Временами с улицы врывались крики бродяг или пьяных матросов, с рыбацких лодок доносилось пение тенора-любителя. У итальянцев с потолка свисала оплетенная бутылка с вином; в китайском квартале — лакированный цыпленок. Некоторые итальянцы проводили отпуск на родине, китайцы же попадали на свою родину только после смерти, когда покойников перевозили тайком. Трамваи разного цвета позвякивали колокольчиками, продвигаясь сквозь толпы гуляющих, которые, казалось, впервые в этой моторизованной Америке захлестывали потоки машин.

Мэрилин любила Сан-Франциско, но этого было недостаточно, чтобы заставить ее выйти за Джо. Решиться на этот шаг ее заставило несчастье — смерть.

Во время ее визита утонул в заливе Бодега один из братьев Джо — рыбак, как и их отец. Его вытащили из воды в красной куртке, которую он носил только по воскресеньям, но в тот день надел в честь знаменитой гостьи.

Джо был убит горем. Его широкие ладони не успевали стирать со щек слезы. Даже его галстук горошком утратил от слез веселый вид и стал похож на мокрую тряпку. Мэрилин сделала утешительный вывод, что у Джо доброе сердце. Она давно уже искала мужчину с отзывчивым сердцем. Похороны брата и объявление о предстоящей женитьбе Джо состоялись на одной неделе.

Свадьба была назначена на 1 января 1954 года, но Мэрилин оттянула ее еще на две недели.

В сущности, сдержать обещание ее вынудила ссора с «Фокс». Ей предлагали роли, которые ее не устраивали. Наташа Лайтес подбивала ее ни на что не соглашаться без ее одобрения. Она больше чем когда-либо воображала себя «его серым преосвященством». Перед Рождеством Мэрилин хотели навязать музыкальный фильм «Дьяволица в розовом трико». Но Мэрилин утверждала, что ее унижает уже одно название фильма. Она решила также, что ставка в размере тысячи пятьсот долларов в неделю теперь для нее неприемлема.

Студия дважды отчисляла ее. Мэрилин находилась в Сан-Франциско и отказывалась даже разговаривать по телефону с «Фокс». Съемочная группа «Розового трико» тщетно ожидала прибытия героини фильма. Каждый день простоя обходился студии в двадцать пять тысяч долларов, но Мэрилин никак не соглашалась.

История учительницы, ставшей танцовщицей в притоне, была ей не по душе, роль девицы легкого поведения внушала ей отвращение. «Понимаете, — повторяла Мэрилин всем и каждому, — Занук затеял это специально назло мне. Учительница, которая доходит до того» что показывает ляжки... И все почему? Потому, что он знает, как я обожаю классиков!» «Но в конце концов, — возмущался Занук по другую сторону баррикады, — учительница или не учительница, что же еще, кроме этого, собирается Мэрилин показать своему зрителю?»

Джо Ди Маджио, вмешиваясь в спор, хотел разрешить его в свою пользу.

— Давай совершим свадебное путешествие в Японию.

— Можно поехать в Японию и не выходя замуж, — возражала Мэрилин.

— Чувство собственного достоинства не позволяет тебе сыграть девицу в розовом трико, а поехать со мной в такое долгое путешествие, не будучи моей женой, ты можешь!.. Да это было бы все равно, что разгуливать нагой на глазах у всей Америки, когда все следят за каждым твоим шагом, — глупость во сто крат большая, чем сыграть учительницу в розовом трико!

Наконец Мэрилин согласилась.

Услышав «да», Джо бросился к директору своего ресторана и поручил ему все устроить. Директор ресторана сел за телефон и поднял всех на ноги.

Джо волновался, как перед матчем. Теперь в его ресторане не будет отбоя от клиентов. Присутствие Мэрилин и известие о его женитьбе так увеличат спрос на эскалопы и кьянти, что все конкуренты взвоют.

Джо подарил невесте браслет, на котором висело золотое сердечко с выгравированным именем «Джо»

* * *

Мэрилин нервно позвякивала им.

Джо и Мэрилин вылетели самолетом из Сан-Франциско в Гонолулу. На аэродроме толпа окружила зал ожиданий, и Мэрилин испытала первое удовлетворение — все жаждали прикоснуться к ней. Несмотря на четырех полицейских, охранявших ее, людям удавалось дотянуться до нее, ее дергали за волосы так, что она расплакалась.

Новобрачные пересели в самолет, летевший на Токио. В аэропорту Мэрилин представился американский генерал и со всей серьезностью предложил ей посетить корейский фронт, чтобы поднять воинский дух солдат. Она посмотрела на Джо, тот пожал плечами. Медовый месяц мог обернуться месячником фронтовым. Кто бы мог подумать? Но намечался и еще один маршрут». Фанатичные поклонники Мэрилин в Токио, стремясь получить и свою долю блаженства, ни за что не желали отпустить кинозвезду, не обласкав ее своим вниманием и не возвеличив ее. Восхищенная, визгливая толпа запрудила улицы, отели, кабинеты — она всюду преследовала Мэрилин. Стоило ей показаться — и бешеные овации возникали, как вихрь.

Мэрилин убегала через служебные выходы. К чему прилагать столько усилий, добиваясь того, от чего впоследствии приходится спасаться бегством? Во время одной такой встречи где-то треснула стеклянная дверь. Мэрилин услышала стоны, увидела на тротуаре кровь. Ну а Джо довольствовался тем, что составлял часть ее свиты. Он либо придерживал двери, либо бросался их открывать, неприлично соперничая со швейцарами. Он еще не полностью усвоил мысль, что спальня Мэрилин — общественное место.

16 февраля Мэрилин прибыла самолетом в Сеул. Порывистый ветер развевал ее волосы и юбки. Ей тут же предложили одеться в форму американского солдата: кожаную куртку, брюки, бутсы. Вертолет взял направление на восточный фронт. Где-то назойливо гремели пушки. На земляной насыпи поставили эстраду. С одной стороны ее задрапировали парашютным шелком. Было холодно. Мэрилин переоделась в палатке. Сменив военное облачение на декольтированное вечернее платье, она вышла на эстраду. В ее ушах раскачивались огромные золотые серьги. Мэрилин простудилась. У нее был хриплый голос. Тысячи солдат ритмично хлопали в ладоши.

Мэрилин пела: «Меня кто-то любит» и «А ну-ка еще!». Она млела, приоткрыв рот. Американские парни жмурились и рьяно аплодировали. За два дня она выступила перед сотней тысяч мужчин.

* * *

По возвращении из Кореи Мэрилин Монро, теперь уже миссис Ди Маджио, поселилась в Сан-Франциско в двухэтажном доме квартала Маринас. Ди Маджио был доволен. Он стал мистером Мэрилин Монро, а это великолепная, небывалая реклама. Он был готов терпеть те маленькие неприятности, которые доставляла ему Мэрилин. Например, он ничего не находил на месте, Мэрилин всюду учиняла беспорядок, и ее даже нельзя было за это упрекнуть, в таком случае она поднимала страшный крик.

Джо Ди Маджио больше не был спортсменом, но он был по уши занят рестораном в Причале рыбаков, другим недвижимым имуществом и телепрограммами бейсбола. Он надеялся, что Мэрилин ради него оставит кино, у него было на что ее содержать. Он поручил своим родственникам окружить Мэрилин защитным кордоном. Для всего клана Ди Маджио, включая детей-малолеток, Мэрилин стала живым развлечением, игрушкой, которую подарил им дядя Джо. Дети этого клана и ребятишки всего квартала приходили к Мэрилин за автографами, которые служили предметом обмена в школьных дворах. Что касается ресторана Ди Маджио, то теперь в нем всегда было многолюдно. Люди рассчитывали позубоскалить и лишний раз, вне программы, увидеть Мэрилин.

Неожиданно, и именно в этот период, Ди Маджио заметил, что его Мэрилин была вовсе не той, которую он видел на страницах «Плейбоя». В этом журнале, созданном преподавателем университета Хью Хеффнером, помещалась где-нибудь в середине огромная фотография нагой девушки, сложенная втрое. На других страницах журнала эту же девушку показывали за ее обычным занятием — студентки, служащей или секретарши.

Фото Мэрилин и прежде часто появлялось на страницах «Плейбоя». Но с той поры она утратила инкогнито и стала своего рода национальной достопримечательностью, наподобие Ниагарского водопада, гейзера в Йеллоустоне, бойни Чикаго и «Золотых ворот» Сан-Франциско. Трудно шутить с женщиной, вызывающей всеобщую страсть.

Ди Маджио начал подкалывать ее и просто потому, что у него сдавали нервы и, быть может, с тайным намерением разбудить куколку из «Плейбоя».

Но у Мэрилин не было намерения стать для Ди Маджио куколкой — она хотела учить. За пределами съемочной площадки, где ее уже не гипнотизировали объективы кинокамеры, ум значил для нее больше, чем тело. Она ощущала себя учительницей в точном значении слова, и, конечно, ей было ни к чему розовое трико — ее костюм в некоторых фильмах. Она была столь наивна, что намеревалась приобщить мужа к литературе, и уже на следующий же день после свадьбы заставила беднягу читать классиков.

Ди Маджио это было не по душе, и кончилось тем, что он порвал несколько книг. Она обозвала его иконоборцем и еретиком. После свадьбы Мэрилин подарила Джо брелок с выгравированными на нем словами Сент-Экзюпери: «Видеть можно только сердцем...» Джо рассердился. Он сказал: «И зачем нужно было портить вещь этой надписью?»

Мэрилин стала спать с Ди Маджио в разных комнатах. Он ночевал этажом ниже, когда Мэрилин была особенно не в духе, проводил ночь на диване в своем ресторане. Два живых аттракциона Америки — сексуальный символ и чемпион по бейсболу — избегали общения. Так продолжалось до тех пор, пока Мэрилин не выдерживала и ей было необходимо вновь почувствовать хоть немного человеческого тепла в том холодном мире, в котором она жила. Ведь в ее жизни не было иного тепла, кроме того, что исходило от юпитеров при съемках.

* * *

В мае 1954 года Мэрилин вернулась «на круги своя» в Лос-Анджелес. Ей сразу же предложили фильм «Веселый парад» — музыкальную комедию из закулисной жизни актеров. Мэрилин должна была играть певичку кабаре, кстати и некстати дрыгавшую ногами. Роль эта не была ни более интеллектуально насыщенной, ни более утонченной, чем в фильме «Дьяволица в розовом трико», но Мэрилин дала согласие.

Желая вознаградить Мэрилин за ее согласие, студия пообещала ей роль в фильме Билли Уайлдера «Семь лет раздумий».

Ди Маджио снял великолепный коттедж на Беверли Хиллз, холме кинозвезд. При нем был внутренний дворик, бассейн, большой розарий и даже веранда, а также специальное приспособление для того, чтобы зажарить тушу быка целиком, замаскированное среди фруктовых деревьев. В доказательство любви Ди Маджио нужны были «хорошо прожаренные бифштексы». Он легко, без переживаний и комплексов переключился на пиво, и теперь перед телевизором выстраивались, словно кегли, десятки бутылок.

Наташа Лайтес часто посещала их дом; вернее, она жила у них чуть ли не безвыездно. Такая же страшная, как и прежде, эта неудачница с помятым, сплющенным лицом, с кругами под глазами, с волосами, завитыми до самых корней, усаживалась в гостиной и начинала вещать что-нибудь умное, вроде теории о драматическом искусстве.

Еду подавали Наташе первой, а Джо был низведен в ранг слуги. Наташа играла в доме двойную роль: роль тещи и одновременно мужа. Мэрилин требовала пронзительным голосом: «Джо, сходи в сад за букетом роз для Наташи...» Наташа, глупо хихикая, нежно гладила прелестную ручку Мэрилин.

Мэрилин сообщала:

— Сын Джо будет жить с нами... Мы уже оборудовали комнату... для маленького гостя.

Только что весело болтавшая Мэрилин вдруг закутывалась в свое недавно купленное норковое манто. Ее знобило, как будто ребенок уже жил с ней — этот маленький гость. Казалось, она вся как-то съеживалась, свертывалась в комочек, чтобы не застудить свою маленькую надежду. Самой красивой мебелью в коттедже была кровать. Мэрилин пожелала, чтобы она была очень широкой и массивной. Она как бы служила ей съемочной площадкой. Возлежа на ней, Мэрилин выкрикивала реплики своей роли.

Случалось, когда Наташа и Джо оставались одни в гостиной, до них вдруг доносился ее крик с постели. Они прибегали в испуге — одна с чашкой кофе и сценарием, другой с бутылкой пива. Мэрилин подтрунивала над ними, лежа под простыней, натянутой до подбородка, чужая им и далекая, как некто потерпевший кораблекрушение, на плоту, среди океана.

Она была счастлива — на ее крик прибежали люди. А это значит: она обрела семейный очаг.

* * *

На съемочной площадке «Веселого парада» Мэрилин столкнулась с мастерами музыкальной комедии: Дональдом О’Коннором, Этель Мермэн, Дэном Дейли. Рядом с этими с легкостью танцующими и поющими актерами она сразу почувствовала себя тяжеловесной, неуклюжей, разочарованной. Роберт Альтон, крупный хореограф Бродвея, был встревожен тем, что Мэрилин, казалось, была более готова пройти курс обучения танцам, чем сниматься в музыкальном фильме. С неуверенностью калеки, вытаращив глаза, она с застывшей маской боли на лице безнадежно пыталась подражать другим.

Она несколько раз падала на площадке в обморок, и дошло до того, что она стала мишенью насмешек голливудского журналиста Харрисона Кэролла, которого то ли из-за того, что артисты ему не нравились, то ли из садизма интересовали лишь неудачи кинозвезд.

О Мэрилин Монро уже не ходили пикантные анекдоты, которые обычно возникают на съемках очередной музыкальной комедии, — фильм продвигался от одного бюллетеня о состоянии здоровья к другому. Казалось, Мэрилин пробуждалась ото сна, только чтобы пропеть: «Когда получаешь, что хочешь, тебе это уже не нужно». Оператором «Веселого парада», который ставил Уолтер Ланг, был славный Леон Шамрой — тот самый оператор, который снимал Мэрилин для пробы.

Однажды вечером он сопровождал Ди Маджио и Мэрилин в китайский ресторан Уонга, что на бульваре Синега. За два часа, пока длился ужин, Джо почти не открывал рта, только один или два раза он нарочито заявил: «Эта Мермэн бесподобна!» Мэрилин пожала плечами. За весь вечер он больше ничего не произнес. На следующий день Шамрой шутливо отозвался Мэрилин о красноречии ее мужа. Мэрилин ответила: «Вот уже десять дней, как он со мной не разговаривает».

Результатом такой войны нервов было обострение язвы двенадцатиперстной кишки у Джо. Мэрилин же первый и единственный раз в жизни начала было пить. «Дева любви должна смачивать горло», — говорила Мэрилин. Так, потягивая виски, чтобы скрасить одиночество, она перешла от фильма «Веселый парад» к фильму «Семь лет раздумий». Режиссер Билли Уайлдер милостиво согласился с присутствием рядом с Мэрилин Наташи Лайтес.

Джо Ди Маджио, смирившись, проводил время за игрой в покер или биллиард, за рыбной ловлей или за игрой в гольф. Вечерами бывал с приятелями. Он повсюду, спокойно, с видом философа говорил, что женщины — ничто, лучше холодный душ или телевизионная передача. Он заявлял не без юмора: «Ну, допустим, вы сжимаете в объятиях сверток с костями, мясом и шелком — и что это вам дает?». А подвыпив, тыкал пальцем в свои ботинки и хныкающим голосом добавлял: «Опять я чистил их сегодня утром сам!»

Теперь Мэрилин являлась на съемочную площадку с таким же чувством, с каким ходят в школу.

Став звездой, она уже не ждала от своей работы откровения, сюрприза, спасения, любви. Работа актера перестала быть для нее и проникновением в трепетную тайну будущего. Она стала привычной неприятной обязанностью. Хотя Билли Уайлдер вел себя с ней весьма терпимо, по-отечески, Мэрилин с первой съемки начала все переворачивать вверх дном. Поэтому с каждым днем усиливались насмешки в ее адрес. Она опаздывала. Ни с кем не здоровалась. Без всякого повода приходила в ярость. Ее не устраивала ни одна сцена. Уайлдер никогда не выходил из себя, не старался ее обуздать, принимал ее критические замечания спокойно.

Натурные съемки предполагалось провести в Нью-Йорке в Манхэттене. Ди Маджио против своей воли в конце концов возненавидел Наташу Лайтес и заявил, что поедет в Нью-Йорк, если туда не поедет эта «говорящая пиявка». Мэрилин ответила ему, и уже не в первый раз, что без Наташи она не способна ни на что хорошее... Даже если Наташа и не давала ей полезных указаний, ее присутствие необходимо для Мэрилин, как «ребенку, который не может играть в саду, если рядом нет матери».

Мэрилин появилась на аэродроме в Айдлуайдле в восемь утра в бежевом трикотажном платье, с горжеткой из песца на плече и без чулок. В ответ на аплодисменты зевак и обслуживающего персонала она сказала улыбаясь: «Я только что с постели!». Она шла, раскачиваясь на своих высоких каблуках.

В одном из эпизодов картины она прогуливается со своим поклонником по Лексингтон-авеню. Стояла жаркая августовская ночь. Рядом оказалась вентиляционная решетка метро. Чтобы освежиться, героиня становится на решетку, и, когда проезжает состав, сильное дуновение воздуха высоко поднимает ее юбку. Чтобы избавиться от зевак, Билли Уайлдер решил снимать эту сцену в половине третьего ночи. Он выбрал место перед театром «Транс Люкс» — на улице, обычно безлюдной даже днем. Но, прослышав про съемки с участием Мэрилин и про то, что ее платье по ходу действия будет развеваться на ветру, сюда глубокой ночью сбежалось тысячи четыре зевак. Толпа любопытных, решивших не упустить такой сенсации, запрудила место съемок.

Большой электрический вентилятор, поставленный возле Мэрилин, создавал ветерок, задиравший ей юбки. Съемки этой сцены длились четыре часа, и девяносто четыре раза повторялось одно и то же. Каждый раз толпа вопила, и каждый раз Мэрилин бессмысленно смеялась. И каждый раз Билли Уайлдер, словно ангел, не теряющий надежды на пришествие судного дня, сладким голосом призывал в рупор толпу к спокойствию. Как раз в момент, когда заработала камера, в конце улицы возник пожар, к которому рекламные агенты «Фокс» были непричастны. Огонь полыхал вовсю. Пожарники усиленно сигналили клаксонами, а затем пустили в ход брандспойты. Уайлдер что-то шептал. Юбка Мэрилин развевалась от ветра. Толпа гудела.

Джо Ди Маджио приехал в Нью-Йорк еще накануне. Он не смог противостоять уговорам известного журналиста, назначившего ему по телефону свидание в его излюбленном ресторане Шора. Уинчелл расспрашивал Ди Маджио. Он хотел подробнее узнать о его супружеской жизни. Только владение бейсбольной битой давало робкому Джо, отпрыску бедной семьи, не блиставшему умом, чувство достоинства. Одинокому мальчику, над которым смеялись в классе и на улице, подростку, страдавшему от отсутствия культуры, наконец удалось вызвать восхищение, потому что он умел бросать мяч. Таким путем он обеспечил свое положение и завоевал уважение себе подобных.

Итак, в тот вечер этот здоровяк с неизменной жалкой улыбкой согласился последовать за известным Уолтером Уинчелом на Лексингтон-авеню и посмотреть, что же там происходит. В конце концов, Мэрилин была его женой, как напомнил Уинчел.

Прежде всего Джо увидел мятущиеся по улице лучи прожекторов. Они создавали впечатление катастрофы, как бывало во Фриско, когда какая-нибудь лодка терпела бедствие в открытом море напротив Причала рыбаков и ее искали прожектора. Он увидел также железные лестницы, сохранившиеся в некоторых кварталах Нью-Йорка на случай пожаров. И толпу — толпу, трясущуюся от непристойного раскатистого смеха. Джо сжал кулаки. Он не мог смеяться вместе с другими над тем, что у этой женщины каждые три минуты задиралась юбка, не мог притворяться, что не знает ее: ведь это была его жена. Всеобщий смех придал ему решимость.

Он задвигал локтями и вытащил из карманов свои карикатурно огромные руки. Его шаги отдавались по тротуару, как падение пушечных ядер. Он почувствовал себя снова ребенком, над которым все насмехаются, который слишком рано вырос, путешественником, потерявшим дорогу.

В ту ночь Мэрилин заставила его впасть в детство в буквальном и трагическом смысле слова.

Чуть слышно, нечленораздельно простившись, он скрылся, подгоняемый порывом ветра, поднимавшего в очередной раз юбку Мэрилин под всеобщий хохот толпы.

* * *

Развод состоялся 7 октября 1954 года. Мэрилин Монро была в черном шелковом вечернем платье с глубоким вырезом. Джо Ди Маджио сопровождал управляющий его рестораном в Сан-Франциско. Покидая мирового судью в Санта Моника, Джо заявил осаждавшим его журналистам, что намерен уехать, чтобы заниматься своим давно запущенным садом, и удалился в своем траурном кадиллаке. Что до Мэрилин, то она, тоже в кадиллаке, вернулась к себе переодеться.

Беспечные и циничные, шпионящие и равнодушные репортеры следовали за ней по пятам. Они ждали случая, чтобы взять ее под обстрел своими неизменными и пустыми вопросами.

Мэрилин натянула джинсы и распустила волосы.

Газетчики заметили, как она отшвырнула лежавшую на веранде забытую Ди Маджио спортивную сумку с клюшками для гольфа — все с позолоченными ручками. Потом зашагала по дворику, закрыв лицо руками и сотрясаясь от рыданий. Она плакала в опустевшем коттедже так же горько, как тогда, когда здесь был Джо, который мешал ей это делать. Она вновь повесила на стену портреты Авраама

Линкольна, Достоевского, Артура Миллера и Наташи Лайтес, которые однажды в порыве гнева Джо сорвал и запер на ключ в ящик. Он считал их всех своими соперниками.

Голливудские сплетники были вне себя от того, что не только не сумели предвидеть столь нашумевшего развода, но даже после разговора по телефону с Мэрилин неоднократно опровергали подобные слухи. Она их вводила в заблуждение, отвечая равнодушным голосом: «Джо играет дома в покер» или «Сегодня вечером мы ужинаем вдвоем при свечах, с хорошими французскими винами». Сплетники не могли простить подобного обмана.

Они организовали успех Мэрилин на страницах светской хроники; они могли тем же способом и уничтожить ее. Луэлла Парсонс, в частности, неоднократно хвалилась, что Мэрилин для нее все равно что родная дочь. Накануне развода она заверяла, что семейная размолвка между Монро и Ди Маджио — это слух, распространяемый злобствующими элементами и лишенный всякого основания. В доказательство она давала руку на отсечение. Поскольку рука была отсечена, она собиралась теперь нанести неблагодарной Мэрилин смертельный удар культей.

Светские ворожеи решили объединиться против «бездарной потаскухи», злоупотреблявшей своим положением в Голливуде. Журналисты продолжали наблюдать за домом 508 на Палмер-драйв. Адвокат, оформлявший развод, считался в Лос-Анджелесе специалистом по криминальным делам.

Кумушки начали судачить, что Мэрилин привлекла специалиста по преступлениям, связанным с наркотиками, не иначе как с целью раздуть даровую рекламу, какой оказалось для нее это событие. Поговаривали также, что фильм с участием Мэрилин Монро, который выходит на экраны, ничего собой не представляет. Какой еще неприличный трюк придумает она, чтобы удержаться на волне успеха?

Лишь один человек, казалось, радовался этому разводу — Наташа Лайтес. Каждому, кто ее расспрашивал, она отвечала: «Мне давно все это надоело! Из-за Джо стол превратился в ринг, а кровать — в больничную койку».

Впрочем, с этим разводом для Мэрилин почти ничто не изменилось. За девять месяцев, что она была замужем за Джо, он двести семнадцать ночей провел на первом этаже перед телевизором, а Мэрилин тем временем тщетно пыталась заснуть на втором в своей слишком широкой постели.

Спустя несколько дней журналисты, оцепившие коттедж в ожидании сенсационных событий, покинули свой наблюдательный пункт. Повредив розы, они набросали вокруг мирного гнездышка любви пустые бутылки и окурки. Кончился праздник для импровизированных туристов. Обивая пороги, копаясь в душах тех, кто приобрел известность, они обрушили на Мэрилин град вопросов, но так и не поняли главного. Не поняли, что Мэрилин наняла для развода адвоката-криминалиста, потому что испытывала чувство вины, выставляя себя напоказ ночью на Лексингтон-авеню, и Джо бросал ее как виновную...

За то, что она подняла юбку на тротуаре Нью-Йорка перед четырехтысячной публикой, она опять была осуждена на одиночество. Она начала уже отбывать свое наказание. Конечно, она и раньше систематически принимала снотворное, но все-таки, когда, лежа в постели, она звала Джо, тот прибегал, как верный пес.

* * *

Мэрилин снова сменила квартиру в надежде избавиться от своей меланхолии и душевного беспокойства. Но она просчиталась. Эти тягостные чувства не оставляли ее и в роскошном двухэтажном особняке на углу авеню Лонгпре и Харпер, близ Сансет-Стрип. Она расставила тут свои трудные для понимания книги, громоздкие сушилки и многочисленные флаконы.

Вечером она бродила по бульвару Сансет. Она снова заходила в «Швабадеро», заказывала, как когда-то, кефир. Перелистывала журналы. Но теперь на обложке было ее фото. Значит, она одержала победу. И все же ее одолевала смертельная тоска.

Фильм Уайлдера был закончен. В Лос-Анджелесе, как всегда, стояла жаркая погода. Птицы никогда не покидали здешних мест, и растительность не обновлялась. Приходилось выносить это нещадное солнце.

Желая отпраздновать завершение работы над фильмом, Фельдман из агентства, представлявшего интересы Мэрилин, устроил в ее честь вечер «У Романова». Пришли все боссы и звезды кино. Они принимали Мэрилин Монро как хорошенькую младшую сестру.

На сей раз она явилась без опоздания, благоразумно одетая, как молодая вдова, в черный тюль, без откровенного декольте. Она хотела походить на других женщин и изображала свеженькую, веселую американку.

* * *

После банкета «У Романова» Мэрилин зажила спокойно. Она бродила по улицам, паркам и дому так, словно, распростившись с прошлым, хотела лучше понять жизнь, прежде чем вернуться к ней снова. Она уже не торопилась поглощать еду, а ложась спать, не впадала в отчаяние от страха, что скоро рассвет. Она не снималась в фильме. Не расточала силы на ссоры с супругом, который каждый день просил ее позволить ему еще раз попытать счастья, то есть все начать сначала, — такая отсрочка неизменно оборачивалась против Мэрилин.

Она не желала больше такого брака, когда в муже видишь противника. Она открыла для себя удовольствие просто легко дышать, когда ни беспокойство, ни сожаления, ни сведение счетов и никакие другие раздражители не омрачают прилива радости.

Этот период раздумья, благотворного переучета сил. этот итог, предшествовавший вступлению в новую жизнь, это перемирие, заключенное где-то в глубине души с самым вредным в себе, длилось ровно пять недель — период между банкетом «У Романова», на который Мэрилин явилась без опоздания, не дав повода себя оговорить, и прибытием визитера из Нью-Йорка, посетившего ее 16 ноября 1954 года.

То был фотограф Милтон Грин. Он всегда носил с собой трубку, которая иногда начинала скрипеть у него в зубах, — это означало, что он задумался. На лице его дежурила своеобразная улыбка, скорее оскал. Это означало, что его, мол, не проведешь, он не поддастся на удочку и иену себе знает. Он был всегда болтливым, улыбающимся, деятельным.

Мэрилин познакомилась с Милтоном Грином ровно год назад. Он работал фотокорреспондентом в журнале «Лук». 17 ноября 1953 года в журнале были опубликованы сделанные им фотографии Мэрилин. С того дня Грин вообразил себя гением. Ему было тридцать два года. Он постоянно, словно пропуск, вынимал из карманов сделанные им фото — Мэрилин в толстом свитере с гитарой, прикрывающей живот, или Мэрилин в черном платье на черном фоне. Он не расставался в этими снимками, словно день, когда он их сделал, был днем рождения Мэрилин. Он утверждал, что именно он вознес ее. Прослышав о разводе Мэрилин с Джо Ди Маджио, он подскочил, как если бы он был соблазнителем-авантюристом, держащимся начеку, чтобы в надлежащий момент явиться за вожделенной добычей.

Но Милтон Грин не собирался соблазнять Мэрилин. У него были другие планы. Он видел в Мэрилин не женщину, а курицу, несущую золотые яйца. Отныне она должна нестись под его присмотром. Грин критиковал альбом «Немых фотографий» Мэрилин, но главное — разговаривал «гипнотизирующим интеллектуальным языком», которому актриса внимала с благоговением, так как ее привлекало все необычное. Для нее это был язык священный, язык избранных, дававший ей надежду разом перестать быть «несерьезной» и превратиться в «человека понимающего».

Год назад, когда тщеславный фотограф затягивал сеанс позирования только для того, чтобы подольше держать Мэрилин в своей власти, актриса пожаловалась ему на Занука, который упорно заставлял ее играть идиоток, выставляющих напоказ «ножки и все прочее». Милтон Грин, выдававший себя иногда за служителя чистого искусства, не пропустил этих слов мимо ушей. Он вскричал; «Вы настолько известны, что можете играть роли по своему выбору. Например, героинь Достоевского, без всяких там «розовых трико». Она восхищенно захлопала в ладоши, как маленький ребенок. Тогда Грин добавил, что все боссы кино похожи друг на друга, они ни в чем не разбираются и проворачивают большие дела по воле случая, а их «гуманность» сродни гуманности Луи Б. Майера из «Метро — Голдвин — Майер». Однажды к нему в кабинет вошел Роберт Тейлор и категорически потребовал повышения гонорара. Он вышел от Майера со слезами на глазах. «Вы своего добились?» — спросили Роберта Тейлора. «Нет, ничего не вышло, но он сказал, что хотел бы иметь такого сына, как я».

Грин сказал, что приехал для переговоров о задуманном им альбоме «звуковых» фотографий Мэрилин. Однако это был только предлог. На самом деле, когда Мэрилин приняла его, он без обиняков перешел к сути мучившей его проблемы, прибегнув к «психологическому воздействию».

— В чем вам предлагают сниматься в настоящий момент, Мэрилин?

— В «Бунгало для женщин»!

— Это история Мэми Стоуэр, потаскухи, жалкой неудачницы в Голливуде, разбогатевшей на Гавайях, где она продается американским солдатам? Неужели вы согласитесь сниматься в этом позорном фильме?

— Конечно, нет!.. Но им всегда удается меня уговорить... Понимаете, Милтон, кончается тем, что я соглашаюсь не из-за денег... а чтобы не одолела скука, чтобы не быть одной... И еще потому, что, говорят, работа — лучшее лекарство от ипохондрии... а поскольку ничего другого делать я не умею...

— Вы должны порвать с Голливудом, — сказал Милтон Грин. — Вы могли бы работать... не связывая себя с этими шакалами. Помните слова Гарри Кона, босса «Коламбии»: Кино не бизнес, а рэкет». Вы не должны участвовать в рэкете! Сейчас подходящий момент уйти... Сегодня вы еще фигура, понимаете?!

Грин вынул изо рта трубку и раскрыл свои карты. У него был наготове целый план. Речь шла не об альбоме звуковых фотографий кинозвезды, а о всем ее будущем — ясном, безупречном, огромном...

— Вы станете интеллектуалом в обществе таких же интеллектуалов, — сказал Грин.

Эта формулировка убедила Мэрилин, и он добился ее согласия. Наконец-то, добавил он, вы ощутите радость творчества. Продолжая играть бесцветных персонажей, похожих друг на друга, неинтересных, вы подписали бы свой смертный приговор. Занук и ему подобные — это торговцы пленкой, эксплуатирующие кинозвезд, а никакие не творцы и не знатоки человеческих душ.

Мэрилин смеялась и плакала.

— Человеческое достоинство, — сказал в заключении Грин, — обязывает нас жить в согласии с самими собой. Горе тем, кто идет на уступки из-за своего бессилия, по расчету или из-за отвращения. Они расплачиваются за эти уступки собственной плотью и кровью.

Мэрилин постепенно уступала этому словесному натиску, поддаваясь льстивым комплиментам ее уму. Пока Грин излагал свой проект, она уже начала рисовать себе шестиэтажное учреждение — сплошь из железобетона — «Монро продакшнз». Эра сиротки Джин Бэйкер заканчивалась. Ее фирма начнет как равная соперничать с другими, самыми крупными — «РКО», «Метро — Голдвин — Майер», «XX век — Фокс». Она не была больше одинокой женщиной в затруднительном положении. Она вся была поглощена той разумной, многосторонней, бурной деятельностью, которая закипит на шести этажах ее фирмы. Она уже не была просто Мэрилин. Она была президентом — генеральным директором административного совета «Монро инкорпорейтед». Она станет отдавать распоряжения подписывать чеки, выбирать, в каких фильмах ей сниматься... Она привлечет к работе самых крупных писателей, здравствующих и усопших. Она освоит наконец свою профессию, чтобы подняться до уровня Гарбо, а не оставаться фальсифицированной Монро.

— А что, если Занук, не согласится пересмотреть условия контракта?

— Что ж, — сказал Грин, — мы не будем сниматься три с половиной года, пока не истечет срок вашего контракта.

— Он, Занук, может принять такой вызов. Он-то продержится. А вот я?.. На что стану я жить это время, чем буду платить за квартиру? — спросила она прерывающимся голосом, с расширившимися от волнения глазами. — Чем я расплачусь за квартиру?

Грин просиял, — настал момент, когда он нанесет последний удар этой очаровательной, трагичной, наивной Мэрилин. Грин аккуратно положил трубку в пепельницу и наставительно сказал:

— Вы с полным доверием можете подписать бумаги, которые я подготовил. В одном из документов сказано, что я, Милтон Грин, обязуюсь обеспечивать ваше существование до истечения срока контракта, связывающего вас с «Фокс». Я обязуюсь оплачивать вашу квартиру, питание, туалеты и даже косметический кабинет.

Она расплакалась от радости в его братских объятиях. У нее было такое чувство, будто она вновь обрела — и очень скоро после бегства Ди Маджио — столь желанный семейный очаг.

* * *

Мэрилин начала все чаще выходить по вечерам в общество, она тащила за собой и Милтона Грина, бумаги которого она все еще не подписала, — он стал для нее верным рыцарем, будто она покорила не опытного дельца, а умного ухажера, для которого она была незаменимой.

Она одаривала чаевыми метрдотелей, швейцаров, посыльных, чтобы своими расшаркиваниями и улыбками они придавали ее жизни видимость значимости, в которую ей так хотелось верить. А по утрам ее слава ускользала от нее так же, как и деньги. Снова наступал день, который был для нее ненавистным, потому что днем никто ни на кого не обращает внимания, нет больше ни вина, ни музыки, ни руки, на которую можно опереться. При мерцающем свете зари ей случалось видеть нищего, обшаривающего мусорные ящики. Он листал раскопанный среди отбросов свежий номер журнала и гладил толстыми потрескавшимися пальцами женское фото.

Рестораны «Чирос», «Мокамбо», «Крещендо» закрывали свои двери. Короли ночи становились обездоленными днем. Каждому из них приходилось опять влезать в свою шкуру, возвращаться к стихийному бедствию — ко сну, обязанностям, еде — к жизни.

Грин, оставивший жену в Нью-Йорке, звонил ей в течение всей ночи, из каждого ресторана, чтобы успокоить ее, приглушить ревность, сообщить, что дело «зреет», что Мэрилин для него не женщина, а самая потрясающая статья дохода, о какой только можно мечтать. Он твердил, что каждая ночь, проведенная где-нибудь с Мэрилин, приближала их — миссис Грин и мистера Грина — к великому дню.

Тем временем «Веселый парад» вышел на экран, критики, авторы светской хроники и сплетники неистовствовали. Мэрилин открыто критиковали, ее обвиняли в вульгарности и неразборчивости, ее бедра, бюст, походка тоже вызывали упрек. Критиковали бессодержательность фильма, в котором она согласилась сниматься, безнравственность героини, в образ которой она перевоплотилась с такой легкостью.

Именно это и послужило толчком, заставившим Мэрилин принять решение выбрать бегство. Все они тысячу раз правы: она мерзкая, она должна спрятаться, сгинуть, она виновата, она должна искупить свою вину. Решение, с которым она не могла бы согласиться, рассуждая спокойно, было принято ею в состоянии душевного кризиса. Раз ее не любили, она не может больше любить себя. Ей не оставалось ничего иного, как тотчас же ухватиться за протянутую руку и слепо последовать туда, куда ее поведут, не раздумывая. Она подписала бумаги.

Милтон заехал за ней поздно вечером, чтобы не привлечь внимания. Как злоумышленники, добрались они до международного аэродрома в Лос-Анджелесе. Эту пару можно было принять за убегающих любовников — совращенная девушка, ступающая нетвердой походкой, молчаливый и взволнованный возлюбленный. «Итак, Мэрилин, вам предстоит одной свершить то, что в 1919 году, объединившись, сделали большие актеры, — избавиться от губительного влияния студий. Так Чарльз Чаплин, Мэри Пикфорд, Дуглас Фербэнкс и знаменитый режиссер Гриффит создали свою собственную кинокомпанию «Юнайтед артистс». Разве вы не поступаете так же, как они, в этом новом, 1955 году? Вы идете по стопам великих».

Мэрилин соглашалась со всеми его доводами, вздыхала, хныкала или заливалась смехом. Она надела черный парик, черное платье, черные очки. Она добровольно состарила себя. Она не ощущала больше своего тела, не ощущала ничего, кроме работы мозга.

— Я назовусь Зельдой Лихтенштейн, — неожиданно заявила она. И добавила: — Правда, так будет благоразумнее?

— Почему Зельдой?

— Зельдой звали жену Скотта Фицджеральда. В своем безумном воображении она создала себе крошечное королевство. Возвращаясь ночью домой, пьяная, она залезала на уличный фонарь, как мартышка, затерявшаяся в мире людей.

— А почему Лихтенштейн?

— Это самое маленькое государство в мире. И я тоже стану маленьким государством. Тогда мое имя будет хоть как-то оправдано.

В аэропорту Айлдуайлд, близ Нью-Йорка, их встретила торжествующая миссис Грин. Она прикидывалась школьницей-шалуньей, конский хвост, вздернутый носик, детское подпрыгивание при выражении восторга. На кудахтанье Мэрилин она отвечала своим кудахтаньем, но не таким же естественным, а заученным. Надо было приручить редкую птицу.

Грины улыбались так же блаженно и обезоруживающе, как и их семимесячный младенец Джош. Перед Мэрилин предстала картина безоблачного семейного счастья, о каком она так мечтала сама. Ничего, кроме очаровательного ребячества! Опьяненные жизнью родители казались такими же глупенькими, нетвердо стоящими на ногах, как и крошка Джош. Мэрилин в ее экзальтированном состоянии и в голову не приходило, что все это показное и притом временное. Грины еще не надели свои боевые доспехи.

На следующий день после «интеллектуального умыкания» Голливуд еще не знал, где скрывалась Мэрилин, но адвокаты, работавшие на Грина, уже начали закидывать удочку. Они заявили, что очень скоро в жизни Мэрилин произойдет метаморфоза, что в ее карьере совершается настоящий переворот, что ее не увидят больше в роли легкомысленной очаровательной простушки и она наконец вступит в ранг настоящей кинозвезды. Одно время даже опасались, как бы какой-то «подпольный» хирург-косметолог не уговорил Мэрилин сделать пластическую операцию, чтобы придать ее священному лицу другой вид. Но Мэрилин вверяла Гринам вовсе не лицо, она вверяла душу, открываясь им с полным доверием, жадно порываясь ко всему трио Гринов — чистенькому Милтону, его жене, прикидывающейся девочкой, и их малышу, прелести которого усердно подчеркивались, так как и он участвовал в операции шантажа и захвата звезды из чистого золота.

Грины упрятали Мэрилин на первом этаже в комнате для прислуги, где никому и в голову бы не пришло ее искать. Она открывала дверь только на условный стук. Мэрилин нравилась эта детская игра. Ее комната называлась очень странно — «сиреневой» — по цвету стен. Мэрилин чувствовала себя в этой приятной тюрьме превосходно. Она была покорным призраком, во всем слушавшимся своих хозяев.

Их дом находился близ Уэстона, в Коннектикуте, и, собственно говоря, представлял собой искусно перестроенный сарай. Когда собирались гости — друзья Грина, они и не подозревали, что Мэрилин Монро находилась здесь, в двух шагах от них. Во время их визитов, частых в уик-энд, Мэрилин, совершенно обессиленная, любезно — «для собственного блага» — позволяла просто-напросто запирать себя на ключ. И пока гости, оккупировав весь дом, смеялись, пили, веселились, Мэрилин должна была сидеть в сиреневой комнате, боясь пошевелиться, чтобы не обнаружить своего присутствия.

Милтон Грин пришел к убеждению, что, коль скоро всемирно известная актриса так легко подчинилась его безоговорочной власти, значит, богатство ему обеспечено, ведь он считал себя искушенным соблазнителем и одновременно опытным бизнесменом... Ему было и невдомек, что для бывшей приютской девочки из Соутелля решетки на окнах были лучше пустынного дома с распахнутыми настежь дверьми, где нет ни души.

Занук отказывался реагировать на исчезновение Мэрилин. Занука волновал только Занук. Сначала журналист, потом сценарист, не сумевший добиться признания, он наконец, движимый лишь собственным неистовством, в тридцать три года стал вице-президентом «Фокс». Он велел построить себе кабинет такой же, как у Джорджа Вашингтона, с восточной баней наверху, с акустикой, как в соборе, и потолком, разрисованным фресками, изображавшими его во время охоты на льва, носорога и слона. Он держал свои длинные сигары, словно скипетр, ежечасно обращающийся в пепел; где-то в глубине души он сожалел, что должен рекламировать других, а не собственную персону.