Главная / Публикации / Э. Саммерс. «Богиня. Тайны жизни и смерти Мэрилин Монро»

Глава 28

Психиатрическая клиника «Пейн-Уайтни» в Корнельском медицинском центре занимала высотное здание из белого кирпича, выходившее на Восточную реку Манхэттена. Эту больницу порекомендовала Мэрилин ее постоянный психиатр доктор Марианна Крис. За последние два месяца пациентка посетила ее около пятидесяти раз. Теперь доктор сумела убедить актрису в том, что та нуждается в специальном лечении, чтобы остановить процесс сползания в беспамятство, вызванный наркотическим действием употребляемых ею лекарственных препаратов.

Для Мэрилин больница всегда была местом, где можно расслабиться и хорошенько отдохнуть. Вот почему прием, оказанный ей в «Пейн-Уайтни», вызвал у актрисы настоящий шок.

В клинику Мэрилин приехала, закутанная в огромную шубу. Она зарегистрировалась под именем «Фей Миллер». После чего ее провели на этаж, предназначенный для «умеренно беспокойных» больных. Как явствует из ее собственных воспоминаний, она тут же почувствовала себя скорее заключенной, чем пациенткой. Дверь изнутри запиралась на замок. Одежду актрисы немедленно забрали. В ванной комнате двери не было. Разговоры по телефону были строго ограничены.

Впоследствии Мэрилин рассказывала Сьюзен Страсберг: «Я всегда боялась, что стану сумасшедшей, как моя мать, но когда я попала в палату с психическими больными, я поняла, что они на самом деле были помешанными — а я просто была не совсем здорова».

Медсестра из «Пейн-Уайтни», через много лег дававшая интервью журналу «Лайф», вспоминала, как Мэрилин стояла за дверью и не переставая кричала: «Откройте дверь! Я никого не побеспокою, только выпустите меня. Пожалуйста! Откройте дверь!» Дверь оставалась запертой.

То, что произошло дальше, Мэрилин объяснит потом тем, что решила: «Ладно, раз вы вздумали обращаться со мной, как с чокнутой, я и вести себя буду соответствующим образом».

По свидетельству другого работника больницы, Мэрилин сняла одежду и нагая стояла у окна. Тогда ее доставили в охраняемую палату на девятом этаже, где в стеклянную дверь она запустила стул.

Больничная медсестра сказала в интервью: «Нам всем хотелось защитить ее. Мы все чувствовали себя так, словно хотели взять ее на руки, успокоить и сказать: «Теперь все хорошо». Такое чувство вызывают у вас маленькие и одинокие дети. Знаете, хочется осушить им слезы, погладить по головке или подержать их ручки».

Спустя несколько месяцев Глория Романова, подруга Мэрилин, услышит от актрисы ее мрачную историю о больничном заключении. «Это было похоже на ночной кошмар, — сказала она. — Они держали меня в смирительной рубашке. Они давали мне столько успокоительного, чтобы я не впадала в забытье. Возможно, ты не поверишь, но по ночам то и дело приходили врачи и медсестры поглазеть на меня. А я со связанными руками была не в состоянии защитить себя. Я была для них любопытным объектом, а мои дела никого не волновали».

Газетчики вскоре узнали, что Мэрилин попала в клинику и что причина ее госпитализации, как уверяли агенты актрисы, — это заболевание «неясного происхождения». Один врач отверг предположение, что это шизофрения, однако отметил, что актриса «находится в неустойчивом психическом состоянии, так как слишком много работала».

Тем временем Мэрилин вела борьбу за свое освобождение. Ниже приводится со всеми ошибками текст записки, которую она бросила Страсбергам:

«Дорогие Ли и Паула,
Доктор Крис упекла меня в нью-йоркскую больницу — психиатрическое отделение, где за мной присматривают два идиота врача. Они не должны быть моими врачами.
Вы не получали от меня известий по той причине, что я сижу здесь в заточении со всеми этими бедными помешанными. Уверена, что, если еще задержусь в этом кошмаре, то прикончу одного аз этих психов. Ли, умоляю, помоги мне, это последнее место на земле, куда меня можно было поместить, — может быть, если ты позвонишь доктору Крис и сумеешь убедить ее в моей повышенной чувствительности и в том, что мне нужно вернуться к занятиям... Ли, я пытаюсь всегда помнить о том, что ты однажды сказал на уроке, что «искусство превыше науки».
А все, касающееся науки, что окружает меня сейчас, я хотела бы забыть, — например, визжащих женщин и т.п.
Пожалуйста, помоги мне, — если доктор Крис станет уверять тебя, что со мной все в порядке, можешь заверить ее, что я не в порядке . Мне здесь не место!

Люблю вас обоих.
Мэрилин.
P.S. простите за орфографию — и здесь не на чем писать. Я на этаже для особо опасных, здесь как в камере. Можете себе представить — бетонные блоки и они засунули меня сюда, потому что наврали что пригласили моего доктора и Джо а сами заперли дверь ванной и я разбила стекло но кроме этого я ничего такого не сделала что выходит за рамки».

Но из больничной неволи Мэрилин вызволили не Страсберги. Это сделал Джо Ди Маджо. Актриса, воспользовавшись положенным ей на телефонные разговоры временем, позвонила ему во Флориду, и он незамедлительно вылетел в Нью-Йорк. Вечером Мэрилин тайно вывели по подвальным коридорам. Следующие три недели она провела в неврологическом отделении Колумбийского пресвитерианского медицинского центра. Сведений о приступах истерии и каких-то драматических событиях нет.

Из документального фильма, снятого в день выхода Мэрилин из больницы, видно, как бесстыдно и безнравственно вела себя толпа репортеров, которые на протяжении всех этих лет освещали неблагополучные моменты ее личной жизни. Стискиваемую со всех сторон, Мэрилин в окружении шестнадцати полицейских и охранников из больничного персонала вели к ожидавшему ее лимузину.

В описании этого события всех своих соперников переплюнул журнал «Нью-Йорк. Джорнал-Американ», поместив на своих страницах в высшей степени бестактную историю. По утверждению репортера, Мэрилин якобы сказала: «Я чувствую себя замечательно». Затем автор добавил:

«Мир стоит, как стоял, ребята, так что не бойтесь, не бойтесь. Лицо Мэрилин по-прежнему выглядит как призрачный лепесток розы, тонкая улыбка мягка, как всегда, фигура — ах, эта фигура, — лучше всего они развязали ее нервные узлы».

Норман Ростен, несколько раз проведывавший Мэрилин в больнице, вынес другой вердикт. «Она была больна, — писал он позже, — и не только физически и психически, но больше всего была больна ее душа, основной источник желаний. В ее глазах не было света».

Большую поддержку в ту весну оказал ей Джо Ди Маджо, бывший муж, который так и не смог ее забыть. В его жизни не нашлось места для другой женщины, и, когда Мэрилин позволяла, он дарил ей относительный покой. И на этот раз он провел возле нее много дней. Мэрилин вылетела к нему во Флориду, где он тренировал свою старую команду нью-йоркских «Янки». Потом в Нью-Йорке Ди Маджо иногда оставался у нее на ночь. Прислуга знала об этом, и поползли слухи, что они собираются снова жениться. Но Мэрилин была в том состоянии, которое не позволяет предпринимать серьезные шаги.

Шло время, и возникла идея предложить Мэрилин роль Сэди Томпсон в телевизионной постановке «Дождь», по новелле Сомерсета Моэма. Но планы пришлось отложить в долгий ящик.

Ходили разговоры о том, что Мэрилин собирается играть в фильме «Фрейд», который задумал поставить режиссер Джон Хьюстон по киносценарию Жана-Поля Сартра. Сартр считал Мэрилин «одной из величайших актрис современности». Она должна была получить роль Сесили, одной из пациенток Фрейда. Но доктор Гринсон, ее калифорнийский психиатр, отсоветовал делать это. Одной из причин было то, что дочь Фрейда, с которой Гринсон был знаком, возражала против создания фильма. В тесном кругу он признавался, что эта роль могла бы нанести Мэрилин непоправимый ущерб.

В 1961 году Мэрилин совсем не работала. В течение лета она дважды оказывалась на больничной койке, но на этот раз из-за физических недомоганий. В мае в Лос-Анджелесе актрисе сделали еще одну гинекологическую операцию. Врачи обнаружили непроходимость фаллопиевых труб, которая возникла, по всей видимости, в из-за неумелых хирургических вмешательств после абортов.

А через месяц, уже в Нью-Йорке, Мэрилин, прижимавшую простыню к лицу, на носилках внесли в поликлиническую больницу. На сей раз у нее было острое воспаление желчного пузыря. Доктор Ричард Коттрел, которому пришлось заниматься пациенткой, ужаснулся, узнав, что такой обаятельной внешностью наделено создание, нашпигованное физическими недугами.

В заключительной сцене из «Неприкаянных», вселяющей в зрителей надежду, Гейбл и Мэрилин ночью едут на свет звезды, которая должна привести их домой. Теперь в больнице Мэрилин вместе с доктором Коттрелом вышла на балкон и посмотрела в небо. «Взгляните на звезды, — пробормотала она, — как ярко светят они там в вышине, но каждая из них, должно быть, очень одинока». Позже она мрачно скажет: «Это выдуманный мир, правда?»

Доктор Коттрел не совсем для себя уяснил, какой же была она, Мэрилин. Он обратил внимание на то, что актриса, вероятно вспомнив о своем происхождении, зарегистрировалась в больнице под именем Нормы Джин Бейкер¹. К этому имени она не обращалась уже много лет.

В 1961 году ситуация у Мэрилин была ужасающей. Ее новая секретарша в Нью-Йорке Марджори Стенджел, работавшая ранее у Монтгомери Клифта и Фей Данауэй, вспоминает о тридцатипятилетней Мэрилин как о «самом пустом человеке из всех, с кем я встречалась». На вопрос своей парикмахерши, пытавшейся разузнать у нее о каких-нибудь подробностях из жизни самой известной в мире кинозвезды, она ответила: «Моя дорогая, двадцать четыре часа твоей жизни являются более интересными и занятыми, чем две недели Мэрилин Монро».

Появившись у Мэрилин, Стенджел отметила, что теперь ее квартира стала «мерзкой, грязной и унылой, с запятнанными собакой коврами». Она говорит: «На самом деле ее жизнь была пуста. Она не встречалась с друзьями, никуда не выходила, я даже не видела, чтобы она что-нибудь читала, за исключением только одного случая, когда она держала в руках книжку Гарольда Робинса. Она ничего не делала, были только телефонные звонки. Длинные тайные телефонные разговоры, которые она вела из другой комнаты, часто с ее психоаналитиком из Калифорнии. Это вызывало чувство гадливости».

У Мэрилин, по словам Стенджел, вошло в привычку сквернословие. Она все чаще и чаще в разговоре позволяла себе резкий тон, ничем не напоминавший едва слышный, всем известный детский голосок.

Несмотря на все усилия психиатров, актриса продолжала отравлять себя лекарствами. Стенджел говорит: «Квартира ее была завалена полупустыми пузырьками с пилюлями, выписанными на мое имя, ее имя, имена друзей. Некоторые доктора пойдут на это для вас, если вы богаты и известны».

Во время ее пребывания в Калифорнии прической Мэрилин занимался молодой парикмахер Джордж Мастерс. Он вспоминает, что вскоре после выхода актрисы из больницы увидел ее в каком-то «порванном махровом халате. Она сказала, что живет на икре, шампанском и сваренных вкрутую яйцах. Она могла позволить себе целых две недели выглядеть как старая карга. Иногда от нее пахло, волосы она не расчесывала неделями. Поэтому требовалось порой часов девять, чтобы привести ее в порядок и воссоздать образ прежней Мэрилин Монро».

Однажды Мэрилин вызвала Мастерса из Калифорнии в Нью-Йорк, чтобы тот сделал ей прическу. Встретив его у порога, она сказала, что, к сожалению, слишком устала, чтобы принять его. Возмещая парикмахеру затраты, она сунула ему чек на сумму в две тысячи долларов.

Мастерс также был свидетелем того, что Мэрилин злоупотребляла лекарствами. «Помнится, однажды, — рассказывает он, — она предложила мне таблетку нембутала. Предложила так, как люди угощают вином. Я подержал ее во рту, а потом выплюнул. Мне кажется, глотать таблетки она начинала спозаранку. Порой мне приходилось ждать ее по два часа: она была в ванной и якобы умывалась. Два часа! Согласитесь, это очень странно».

«Когда я начинал трудиться над ней, — говорит Мастерс, — она вдруг менялась — почти как хамелеон. Иным делался ее голос, другой манера поведения. У меня мурашки по спине бежали, когда она постепенно превращалась в Мэрилин Монро».

У Мастерса создалось впечатление, то Мэрилин стала «бесполой. Я думаю, если у нее к тому времени и оставалось какое-то желание, так это только завоевывать мужчин. Это был вызов, и, похоже, это заводило ее. Думаю, в ней было два человека, а может, и три: она сама, Мэрилин Монро и бесполое, расчетливое существо, заботившееся только о себе».

* * *

Летом 1961 года Мэрилин вернулась в ту же квартиру на Дохени, где жила в начале пятидесятых годов. Джин Кармен была ей старой подругой. Они познакомились несколько лет назад в «Экторз Стьюдио» в Нью-Йорке. Теперь, став соседками, сблизились.

Дом на Дохени представлял собой низкое, не поддающееся описанию, угловое здание. На почтовом ящике Мэрилин значилось только имя ее секретарши с Востока Марджори Стенджел. Актриса занимала одну из квартир, выходивших окнами во внутренний дворик. Темный коридор вел в большую и еще более темную спальню, непроницаемая тьма в которой поддерживалась благодаря тяжелым черным гардинам на окнах. Первоначально предназначенная под гостиную, эта комната теперь стала спальней. Главное место там занимала огромная двуспальная кровать. Комната сделалась, как выразился один из друзей, «алтарем сна». В ней совсем не было картин и очень мало личных вещей.

Здесь, на Дохени, Мэрилин и Джин Кармен за выпивкой и разговорами коротали время, преимущественно ночные часы. Двадцатисемилетняя Кармен была на восемь лет младше Мэрилин. Будущая актриса, она иногда выступала под именем Сейбер Даро. Свою карьеру начала так же, как и Мэрилин, снимаясь для обложек журналов, затем стала получать роли во второстепенных картинах.

Кармен считала способность Мэрилин выпить большую дозу спиртного «олимпийским стандартом». Что же до лекарств, то у них было много общего. «Я, пока жила в Вегасе, пристрастилась к снотворным пилюлям, — говорит Кармен, — в потреблении препаратов мы стали с ней, как родные сестры. Мы обе принимали секонал и нембутал, иногда заимствовали друг у друга рецепты. Но на ночь мне хватало двух-трех таблеток; Мэрилин к тому времени, когда мы встретились, глотала их пригоршнями...»

Подруги болтали о сексе и мужчинах. Мэрилин говорила о ребенке и утверждала, что родила одного, когда была еще подростком, и боялась, что Господь накажет ее за то, что не оставила малыша себе. «Из того, что она говорила мне, — рассказывает Кармен, — явствовало, что секс не давал Мэрилин ровным счетом ничего. Она никогда не испытывала оргазма, а только делала вид, что испытывает. Она чувствовала себя так неуверенно, — вспоминает Кармен, — она не сомневалась, что потеряет даже лучших своих друзей, когда станет старой и безобразной и останется без средств к существованию...»

Мысли о самоубийстве по-прежнему не отпускали Мэрилин. «У меня нет иного выхода, кроме смерти, — говорила она, будучи навеселе, — мне хотелось бы уйти во всем белом, в белой атласной ночной сорочке и на белых атласных подушках. И чтобы нашелся кто-нибудь, кто сделал бы меня красивой. А ты не могла бы стать для меня тем человеком?»

В мае того года Мэрилин, нуждаясь в психиатрической помощи, снова прибегла к услугам доктора Ральфа Гринсона. Тот, расстроившись из-за «ужасного одиночества» Мэрилин, принял решение, полностью противоречащее традициям психиатрии, — открыл для актрисы двери собственного дома.

Это решение Гринсона резко критиковали его коллеги. В то же время, по словам его вдовы, Мэрилин частично получила то, чего ей так не хватало, — защиту и чувство семьи. К тому же доктор по-настоящему сочувствовал тридцатипятилетнему приемышу. С этого момента он, его жена и двое их детей стали для Мэрилин родной семьей.

Гринсоны жили в прекрасном доме мексиканского стиля, построенном на вершине единственной горы в Санта-Монике. Избавляя Мэрилин от визитов к нему в кабинет, доктор обычно принимал актрису у себя в доме. Мэрилин, что для нее несвойственно, приходила заранее. Вероятно, это связано с замечанием Гринсона, что непунктуальность — признак неуважения. Дочери Гринсонов Джоан был двадцать один год, и она изучала искусство. Ей приходилось встречать Мэрилин, когда доктор был занят. Вдвоем они прогуливались около бассейна и любовались открывавшимся сверху видом на город и Тихий океан.

Для Джоан Гринсон встречи с кинозвездой первой величины были хлопотны, но притягательны. Вскоре она стала навещать актрису, возить ее по городу. Так начиналась их необычная дружба. Мэрилин делилась своим женским опытом, давала советы по поводу макияжа; она показала Джоан, как обесцвечивать волосы, оттенять верхнюю губу. Они даже обменивались платьями.

«В ту пору только начиналось увлечение твистом, — вспоминает Джоан, — и она учила меня танцевать твист так, как она себе это представляет, учила всем этим телодвижением с прижиманием, то есть тому, что можно увидеть по телевидению, ничего неприличного. Мэрилин относилась ко мне, как к младшей сестре. Она никогда не показывала мне свои фотографии в обнаженном виде и никогда не говорила, что спала с кем попало. Мне она преподносила себя как совершенно невинное создание».

Дэнни Гринсон, двадцатичетырехлетний брат Джоан, никогда не думал, что у него с Мэрилин будет что-нибудь общее. Студент с радикальными, по современной мерке, политическими взглядами, он ожидал увидеть «богатую голливудскую шлюху». Вместо этого он оказался под влиянием женщины, которая «ни в коей степени не была напыщенной или фальшивой, от нее исходило душевное тепло». Мэрилин в черном парике сопровождала Дэнни, когда тот ходил в поисках жилья для себя. Они говорили о политике, и он убедился, что она симпатизировала его самым левым настроениям.

Мэрилин с доктором Гринсоном встречалась шесть, а то и семь раз в неделю. Он принимал ее, вернувшись из клиники домой. Она, естественно, была последней назначенной пациенткой. Выпрямившись, сидела актриса на стуле и весь отведенный ей час изливала доктору свои печали. Потом они вместе выходили из его кабинета и присоединялись к семье. Примерно через день-два к столу подавались спиртные напитки. Из холодильника доставали персональную бутылку Мэрилин с шампанским «Дом Периньон», зачастую уже початую, если она была принесена накануне. Иногда Мэрилин оставалась на ужин, после которого помогала на кухне вымыть посуду, сопровождая это занятие рассказами на «вечнозеленую» тему о своих домашних обязанностях в пору сиротского детства.

В мае 1961 года Гринсон с надеждой писал, что «дела у нее обстоят довольно хорошо». Было это до того, как Мэрилин перенесла операцию на желчном пузыре, за которой началось прогрессирующее ухудшение. Он добавлял: «Меня ужасает пустота ее жизни в смысле человеческих отношений. По своей сути это явно нарциссианский способ существования... В целом наблюдается некоторое улучшение, но не могу сказать, насколько глубок этот процесс или как давно длится».

Три недели спустя, в день своего тридцатипятилетия, Мэрилин прислала доктору Гринсону телеграмму, в которой говорилось:

«ДОРОГОЙ ДОКТОР ГРИНСОН, Я СЧАСТЛИВА, ЧТО В ЭТОМ МИРЕ ЛЮДЕЙ ЕСТЬ ВЫ. У МЕНЯ ПОЯВИЛАСЬ НАДЕЖДА, ХОТЯ СЕГОДНЯ МНЕ СТУКНУЛО ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ. МЭРИЛИН».

Начало 1961 года ознаменовалось для Мэрилин сближением с Гордоном Хивером, к которому она прониклась неожиданным доверием. С этим англичанином она была знакома уже много лет. В пятидесятые годы Хивер жил в Голливуде и работал в сценарном отделе «Парамаунта». Он принимал участие в нескольких фильмах Хичкока, а потом женился на деньгах. Он весьма гордился своей уникальной способностью запоминать факты и события, за что Хичкок прозвал его «мистер Память», по аналогии с персонажем из «Тридцати девяти шагов» (Thirty Nine Steps).

В начале января 1961 года, рассказывает Хивер, Мэрилин сообщила ему, что у нее недавно состоялось «свидание с будущим президентом Соединенных Штатов». По тому, как она это сказала, он понял, что Мэрилин имела в виду то, что она переспала с Джоном Кеннеди. Разговор этот состоялся за несколько недель до приведения президента к присяге. Информация об инаугурации Кеннеди и разводе Мэрилин печатались одновременно.

Рис. 5. Телеграмма Мэрилин своему психиатру в день ее тридцатипятилетия, 1 июня, 1961.

Роман с президентом, а потом дружба с Робертом Кеннеди, Фрэнком Синатрой и его приятелями, — все это и легло в основу того мифа, которым стали последние дни Мэрилин Монро.

Примечания

1. Бейкер была фамилией первого мужа ее матери, умершего еще до рождения Мэрилин.