Главная / Публикации / Э. Саммерс. «Богиня. Тайны жизни и смерти Мэрилин Монро»

Глава 18

В конце апреля 1955 года, через три недели после появления в телевизионной программе с Мил-тоном и Эми Грин, Мэрилин, никем не замеченная, посетила часовню городского похоронного бюро на Лексингтон-авеню в Нью-Йорке. Она пришла туда проводить в последний путь британскую актрису Констанс Кольер, умершую в возрасте семидесяти семи лет. Мэрилин сидела рядом с писателем Труменом Капоте, с которым она встретилась не так давно в ночном клубе «Эль Морокко». Капоте вспоминал, что одета она была во все черное «и все время грызла начисто откусанный ноготь большого пальца... время от времени снимая очки, чтобы промокнуть струившиеся из ее серо-голубых глаз слезы». Она сказала Капоте: «Я ненавижу похороны. Мне не нужны похороны — хочу, чтобы мой прах бросил в волны один из моих детей, — если они у меня будут...»

С Констанс Кольер Мэрилин познакомил Тру-мен. Капоте. В течение нескольких недель, до кончины великой актрисы, Мэрилин брала у нее уроки актерского мастерства. Кольер, которая последние годы только и занималась тем, что готовила американских актеров, вынесла Мэрилин короткий приговор: «О да, в ней что-то есть. Она красивое дитя. Но я не могу назвать ее актрисой, во всяком случае в традиционном смысле слова. То, чем она владеет, — эта аура, это свечение, этот трепетный ум — может так и не проявиться на сцене. Все это так хрупко и трудноуловимо, что может быть ухвачено только камерой. Это — как колибри в полете: только камера в состоянии запечатлеть поэзию этого. Тот, кто полагает, что эта девушка просто вторая Харлоу или шлюха, или что там еще, — просто безумец. Я надеюсь и молю Бога, чтобы она прожила как можно дольше, чтобы раскрепостить странный чудный талант, который ищет выхода в ней, подобно заточенному в темницу духу...»

* * *

Потеряв свою наставницу Кольер, Мэрилин пыталась найти того, кто помог бы ей выпустить свой талант на волю. Такого человека она нашла в Ли Страсберге, основателе «Экторз Стьюдио» (Актерской студии), кузницы актерских талантов Нью-Йорка, которая стала самой знаменитой театральной мастерской в мире. В число его учеников в пятидесятые годы входили: Марлон Брандо, Джеймс Дин, Эли Уоллэч и Анн Джексон, Пол Ньюмен, Монтгомери Клифт, Стив Мак-Квин, Шелли Уинтерс, Морин Стэплтон и Том Иуэлл, партнер Мэрилин по «Зуду седьмого года». Своего учителя, вспоминает биограф Страсберг, одни ученики называли равви, другие отцом, третьи гуру, богом, гением, жуликом, шарлатаном, либо «Последней усадкой» (Ultimate Shrink).

В том клубке противоречий, который составлял сущность Мэрилин, Страсберг открыл существо, обладавшее опасной силой. Она, в свою очередь, нашла в нем учителя, воспитателя для своей личности и новую зависимость.

В Голливуде Мэрилин уже встречалась с женой и дочерью Страсберга и говорила о своей мечте — хоть один день поучиться у маэстро. В марте 1955 года Мэрилин сидела напротив продюсера Черила Крофорда, одного из соучредителей «Экторз Стьюдио». Она рассказала о своем желании стать серьезной актрисой, и тот пообещал оказать содействие. На другой день Мэрилин уже очутилась у Страсберга, в его тесной, уставленной книгами квартире на углу Бродвея и 86-й улицы. После короткого собеседования он согласился взять ее как частную ученицу; стать полноправном воспитанником актерской студии могли только те, кто имел опыт сценической работы. Первые уроки Страсберг проводил дома, так как он сразу увидел, что Мэрилин принадлежала к «типу людей с определенными проблемами эмоционального плана».

Пока Мэрилин рассказывала Страсбергу о своем прошлом (именно тогда она призналась ему, что работала девушкой по вызову), он отметил, что она очень нервная. От страха ученица буквально заикалась. Но новый педагог приободрил ее.

Потом Страсберг вспомнит: «Я заметил, что она казалась не той, кем была на самом деле, и то, что происходило внутри, не соответствовало тому, что делалось снаружи, а такие вещи всегда означают, что есть над чем поработать. Создавалось впечатление, что она ждет, когда нажмут на кнопку. Когда же кнопка была отжата, дверь открывалась и вашему взору представала сокровищница, полная золота и драгоценностей».

Говоря о Мэрилин, Страсберг не боится прибегать к самым смелым гиперболам. О ее присутствии он сказал следующее: «Вокруг нее полыхало таинственное зарево, как у Иисуса во время Тайной вечери, когда вокруг его головы сияет нимб. Такой же яркий белый свет окружал и Мэрилин».

Но в 1955 году Страсберг воздерживался от таких цветистых фраз. Вместо этого он многие месяцы нагружал ее изнурительными упражнениями. В святая святых американского актерского мастерства все были равны, там не существовало звезд. На занятия Мэрилин приходила в мешковатом свитере и джинсах, без грима, и усаживалась в самое неприметное место в комнате. Сначала актер Кевин Маккарти даже не замечал ее, хотя они сидели рядом, бок о бок и наблюдали за плохо сыгранной сценой из «Трех сестер» Чехова. Когда он наконец узнал ее, то открыл у Мэрилин интересную способность то «включать», то «отключать» личность Монро, переходя из состояния неприметности к состоянию яркого свечения, о чем говорит Страсберг.

«Это взъерошенное человеческое существо, сидевшее справа от меня, — вспоминает Маккарти, — было невесть чем. Но пятнадцать минут спустя, после того как я прервал сцену каким-то справедливо грубым замечанием, я снова взглянул на него и увидел, как из этого ничтожества появляется живая, пульсирующая Мэрилин Монро... Помнится, я смотрел и думал: "Боже мой, это она — она только что ожила"».

Мэрилин быстро подружилась с Эли Уоллэчом, который совсем недавно вернулся из Лондона и играл в «Чайном доме августовской луны». Уоллэч, который, как и Маккарти, будет играть с ней в «Неприкаянных», также был поражен феноменом моментального преображения Мэрилин Монро. На улицах прохожие могли вдруг остановиться и пялить на нее глаза, хотя всего минуту назад все проходили мимо, не замечая. «Просто в какое-то мгновение я почувствовала, что я Мэрилин», — будет объяснять актриса.

Иногда уроки актерского мастерства Страсберга казались выше разумения Мэрилин. Один из ее коллег Фрэнк Корсаро стал даже называть себя «переводчиком Мэрилин». Он говорит: «Почти половину она не понимала из того, о чем говорил Ли».

Пэгги Фьюери, которая в настоящее время ведет театральную мастерскую в Лос-Анджелесе, не соглашается с ним: «В актерском мастерстве Мэрилин вполне преуспевала. Ее проблема состояла в том, что она так боялась, что у нее ничего не получится, что становилась скованной, и поэтому все считали ее тупой».

С некоторыми заданиями Мэрилин справлялась лучше других: у нее все получалось более естественно. Так, на уроках импровизации она всех превосходила в изображении котенка. Для репетиций Мэрилин попросила котенка у знакомых и часами наблюдала за ним, а потом подражала ему до совершенства. Главная трудность ее состояла в том, чтобы преодолеть страх, страх сцены, который появляется у человека, когда нужно вести диалог в присутствии зрителей.

Вне студии защиту Мэрилин теперь взяли на себя Ли и Паула Страсберг. Поскольку она все больше времени проводила в городе и меньше в доме Гринов в Коннектикуте, сирота по призванию, она охотно прильнула к груди еще одной семьи. В доме Страсбергов, предоставив полную свободу, ее принимали как свою. В шумном еврейском семействе Мэрилин стала третьим ребенком Паулы Страсберг. Праздники она проводила на Огненном острове, где у семьи был дом, куда они выезжали на выходные.

В одной комнате с Мэрилин иногда жила семнадцатилетняя дочь Страсберга Сьюзен, тоже актриса. По утрам, лежа в кровати, Сьюзен с благоговейным трепетом наблюдала за тем, как Мэрилин готовила для дня свое знаменитое тело, которому скоро должно было исполниться тридцать лет. Вечерами она становилась свидетельницей того, как Мэрилин, сбросив туфли, в одиночестве танцевала на середине комнаты, если не случалось никого, кто мог бы составить ей компанию».

Однажды, когда гостья обронила, что завидует людям, умеющим рисовать, Сьюзен одолжила ей блокнот для эскизов и перо. Способность Мэрилин к рисованию стала для всех сюрпризом. «У меня сохранилось два ее эскиза, — говорит Сьюзен. — На одном, быстрыми округлыми линиями запечатлев чувственную кошачью грацию и движение, она изобразила себя. На втором была маленькая негритянская девочка в жалком платьице, со спущенным чулком». Этот рисунок Мэрилин назвала «Одна». Несколько ее рисунков сохранилось. Несмотря на любительское исполнение, в них ощущаешь проницательность и чувство. Один рисунок, изображающий элегантную женщину с бокалом шампанского в руках, она назвала: «Ах, что за черт!»

По прошествии лет за гостеприимство Страсберга Мэрилин своеобразно и щедро вознаградила его: она оплатила расходы своего учителя, связанные с поездкой в Советский Союз. Его сыну Джону в день восемнадцатилетия она подарила свой автомобиль «Тендерберд». Во время сбора средств в пользу студии само присутствие Мэрилин обеспечило приток многих тысяч долларов.

В своем завещании Мэрилин все свое личное имущество оставляла Страсбергу. Платья, меха, кинонаграды, книги, письма, даже белье однажды будут доставлены в дом Страсбергов в Нью-Йорке. Позже нежданно-негаданно Страсберг унаследует все права на один из фильмов Мэрилин, «Принц и хористка». Многие из ее личных вещей и сегодня неусыпно оберегаются второй женой Страсберга, Анной.

В завещании Мэрилин также упоминалась одна нью-йоркская чета, которую никак уж нельзя заподозрить в том, что они использовали актрису. Речь идет о поэте Нормане Ростене и его жене Хедде. Они ввели Мэрилин в свою компанию, где она была как рыба в воде. Вероятно, в ее жизни это были самые долгие чисто дружеские отношения. Дружба эта началась совершенно случайно, в дождливый весенний день 1955 года.

Норман Ростен сидел дома в Бруклин-Хайтс за письменным столом, когда позвонил его приятель, фотограф Сэм Шоу, и спросил, можно ли зайти. В районе Проспект Парка его с товарищем застиг ливень. Через несколько минут Ростен видел, как по ступенькам лестницы вверх поднимался Шоу, а за ним следом семенила фигурка в промокшем пальто из верблюжьей шерсти. Шоу невнятно познакомил свою спутницу с хозяином дома, тому показалось, что прозвучало имя «Мэрион». Девушка взяла томик стихов, написанных Ростеном для своей дочери Патрисии, и погрузилась в чтение. Только позже, когда Хедда Ростен спросила, где девушка работает, та застенчиво назвала свое имя, Мэрилин Монро.

Кроме Ростена и его жены, среди восточных друзей Мэрилин практически не было никого, кто интересовался бы самой Мэрилин. «Нас на самом деле совершенно не интересовало, кем она была, — говорит Ростен, — в реальной жизни она очень отличалась от созданного стереотипа. С нами она была само очарование. Такое странное человеческое существо...»

Все лето 1955 года, а потом в течение последующих семи лет Мэрилин часто и с удовольствием уединялась с Ростенами. У них сохранилось несколько ее записок и писем, которые являются подлинной ценностью, поскольку имеют отношение к женщине, практически не оставившей после себя письменных свидетельств. После первой встречи Мэрилин написала из «Валдорф-Астории»:

Дорогой Норман,
Мне немножко странно писать имя «Норман», поскольку меня саму зовут Норма, и тем не менее мне кажется, будто я вывожу собственное имя.
Во-первых, спасибо, что Вы в субботу позволили Сэму и мне посетить Вас и Хедду, — было очень мило. Я была рада познакомиться с Вашей женой. Как бы то ни было, она встретила меня с большой теплотой.
Огромное спасибо за Вашу книгу стихов, с которой я все воскресное утро провела в постели. Она очень тронула меня; я всегда думала, что, если бы я имела ребенка, мне хотелось иметь только сына, — но после Ваших «Песен для Патрисии» я знаю, что маленькую девочку любила бы ничуть не меньше, — вероятно, прежнее чувство было в какой-то степени фрейдистским.
Я когда-то тоже писала стихи, но обычно это происходило в моменты депрессии. Те немногие люди, которым я их показывала (по правде говоря, их было двое), сказали, что они произвели угнетающее впечатление, — один из них даже плакал, но это был старый друг, которого я давно знаю.
Надеюсь, что мы снова увидимся.
Еще раз за все спасибо.
С наилучшими пожеланиями Хедде и Патрисии, и Вам.

Мэрилин М.

«Ей нравилась поэзия, — вспоминает Ростен. — Для нее это было кратчайшим путем. Она с интуицией поэта понимала, что это была прямая дорога к сути переживаний».

После встреч с Ростенами, где часто звучали стихи, ее увлечение поэзией сделалось устойчивым. Двумя самыми любимыми авторами были Уолт Уитмен и У.Б. Итс, ставший для нее настоящим открытием. На вечерах у Ростенов каждый по очереди брал книгу стихов и вслух читал поэтические строчки на той странице, на которой книга открывалась. Мэрилин досталось читать стихи Итса «Никогда не отдавай все сердце» (Never Give All the Heart). Ростен вспоминает: «Она читала довольно медленно, мягко, как на уроке, тихо, но напряженно».

Не отдавай ты сердца без оглядки,

Любовь с людьми порой играет в прятки.

Но страстным женщинам так хочется влюбиться,
Хоть даже им не может и присниться,
Что с каждым поцелуем чувство тает,
Что красота обманчива бывает.
Без лишних вздохов, ахов и печали
Они свои сердца игре отдали.
Но не дано в нее легко играть
Тому, кто, полюбив, не может есть и спать.
Но коль душа другому отдана,
То, значит, все уплачено сполна.

Читать Мэрилин закончила в полной тишине. Ростен говорит: «Она считала, что поэты были загадочными, замкнутыми, не похожими на других людьми. Я пытался разубедить ее в этом...» Вскоре Мэрилин прислала Ростену свои собственные опусы, написанные в порядке эксперимента. Вот некоторые строки:

Жизнь —
Я оба твои направленья,
но все же больше существую в холоде мороза.
Сильная, как на ветру сеть паутины,
Оттягиваемая больше книзу.
Как-то сохранясь,
Те капельки света имеют краски,
что видела я на картинах, — ах жизнь,
они тебя надули...
Паутинной нити тоньше,
простого проще, —
она цеплялась,
удерживаясь крепко на сильном ветре
и опаленная скачущими жаркими огнями, —
жизнь, в которой я одновременно
сосуществую в обоих направленьях —
но как-то остаюсь висящей,
оттягиваемая книзу,
и оба направления меня терзают.

Для Мэрилин 1955 год стал годом познания — самой себя, актерского мастерства и искусства, на которое у нее в прошлом никогда не хватало времени. Иногда она «заимствовала» Ростена у его жены, чтобы пойти с ним на спектакль или концерт. Однажды в «Карнеги-Холл» их пригласили познакомиться с русским пианистом Эмилем Гилельсом. Он поцеловал Мэрилин руку и сказал, что ей нужно приехать в Советский Союз. Мэрилин ответила ему то, что говорила всем вместе и каждому по отдельности: что в данный момент читает Достоевского.

Когда пресса обнаружила, что Ростен сопровождает Мэрилин, в колонках светской хроники замелькали сплетни, намекавшие на любовный роман. Ростен, считавший свой брак счастливым, заметил, что эта идея всерьез никогда не приходила в его голову. «Лечь в постель с Мэрилин — это не означало бы лечь в постель с одной женщиной, это означало бы лечь в постель с целым учреждением. Кто мог бы вынести это? Как жутко было бы оказаться на его месте!»

Ростены увидели в Мэрилин существо, которому нравится быть домашним до тех пор, пока домашний труд является приятным развлечением, а не обязанностью. Она любила похвастать своим искусством в приготовлении того или иного блюда, доставшимся ей, как она говорила, в наследство от годов детского рабства в приемных домах. Повариха Мэрилин своих новых друзей использовала как подопытных свинок. Ростен вспоминает превосходное тушеное мясо и рыбу, тушеную в белом вине, и жуткие салаты, залитые уксусом. Он говорил: «Ее цветовая гамма» (горох и морковь), если не поражала, то все же оставалась постоянной. Однажды она предложила, чтобы «смягчить» остроту приправленного блюда, воспользоваться феном для сушки волос!»

Дочь Ростенов Патрисия, которой в ту пору было восемь лет, сохранила отчетливые детские воспоминания о новой знакомой, с «которой было очень весело оставаться вдвоем, потому что она все делала против правил, а дети любят проводить время со взрослыми, которые способны на такое. Когда Мэрилин прикасалась ко мне или тискала меня, я чувствовала ее тепло и мягкость, которые действовали прямо-таки успокаивающе. Это было все равно, что ухнуться на стеганое одеяло, цвета шампанского, что украшало ее кровать».

Однажды Мэрилин застала Патрисию врасплох, когда та сидела в ее спальне, засунув любопытный нос в огромную коробку с декоративной косметикой. «Она усадила меня перед зеркалом на туалетном столике, — вспоминает Патрисия, — и сказала, что покажет, как нужно делать эту работу правильно. Я наблюдала, как ее умелые руки превращали мое детское лицо в нечто великолепное, даже по моему разумению. Благодаря ей мои веки засияли, мои скулы стали отчетливее, а губы порозовели. Она также собрала волосы в элегантную французскую прическу, убрав их с плеч. «Что ж, — подумалось мне, — так я могла бы сойти и за семнадцатилетнюю». Тогда, гордая своим творением, она взяла меня за руку и отвела вниз в гостиную, чтобы показать взрослым».

Иногда Ростены приглашали Мэрилин в дом, который они снимали на Лонг-Айленд. Поездка в ее компании никогда не проходила спокойно. Ростены вспоминают о выходных, когда Мэрилин проводила время, скромно сидя на берегу в купальном костюме, соломенной шляпке и солнечных очках, укрывшись в тени зонтика.

«Медленно, почти неприметно для глаз, — говорит Ростен, — как будто новость распространилась телепатическим способом, вокруг собралась группа молодых людей в плавках и, прежде чем мы успели что-либо сообразить, окружила нас. Они пялились на Мэрилин, не веря глазам, словно она была миражом. Они подошли ближе, издавая радостные восклицания, протягивали руки, чтобы потрогать ее. Толпа росла, и оживление толпы вышло из-под контроля, когда Мэрилин отшатнулась назад и в ее глазах блеснул страх.

Рис. 3. Письмо Мэрилин поэту Ростену, написанное в середине 50-х. Она все еще способна подшучивать над собой.

«Я был поражен таким двойственным эффектом: любовь толпы и потребность в низкопоклонстве — и в то же время невыразимый страх. Она нервно рассмеялась, и внезапно вырвалась из круга и побежала к воде, от которой ее отделяло около пятидесяти ярдов. Юные поклонники с ликованием устремились следом. Она поплыла, позвав меня плыть за ней. Я тоже немного испугался, особенно когда шумные ребята окружили ее, а мне пришлось распихивать их...»

Вдруг Мэрилин начала разбрызгивать воду и захлебываться. «Я не слишком хороший пловец, даже когда я в форме», — выкрикнула она. По-видимому, ее доблесть на воде, десять лет назад поразившая Томми Зана, мастера серфинга, осталась в прошлом. Ее и Ростена вызволила из беды команда проходившей мимо моторной лодки. Стоявший за рулем парень, которому, наверно, не исполнилось и двадцати, водил лодку кругами, не сводя завороженных глаз с измученной женщины на борту. Это могло продолжаться бесконечно долго, если бы Ростен не вернул рулевого к действительности.

Иногда Мэрилин проникалась сочувствием к людям, узнавшим ее. Однажды в платке и темных очках она в мужской компании остановилась на автобензоколонке на Ист-Сайд-драйв, чтобы заправить машину. Работник заправки, перемолвившись несколькими словами со своим напарником, объявил: «Я только что на десять долларов поспорил с другом, что вы Мэрилин Монро».

Сидевший в машине с Мэрилин мужчинам ответил: «Нет, это не так, но ее часто путают с Монро».

Они уже отъезжали, когда Мэрилин воскликнула: «Мой Бог, он платит приятелю десятку». Она подозвала рабочих, сняла очки и сказала: «Верните ему деньги, я — Монро».

Джим Хаспил, фанат, ставший ее другом, в конце первого года пребывания Мэрилин в Нью-Йорке отправился с ней за рождественскими покупками в «Сакс» на Пятой авеню. Она «замаскировалась», завязав под подбородком шелковый платок и надев бейсболку «Лиги Айви». Вместо макияжа на лицо нанесла гормональный крем. Но это не помогло. Когда Хаспил на несколько минут оставил ее, условившись встретиться у прилавка отдела мужских галстуков, то, вернувшись, увидел, что ее поджидало «восемь» продавцов, а вокруг толпилось «около двухсот пятидесяти» покупателей. Все другие отделы магазина были девственно пусты.

Мэрилин, пробравшись через толпу к Хаспилу, прошептала: «Пожалуйста, не называй меня по имени, я не хочу, чтобы догадались, кто я». Хаспил подумал, что она так давно жила, окруженная толпой, что больше не замечала ее. Но можно предположить, что, когда это было удобно, Мэрилин нравилось быть узнанной.

Норман Ростен считает, что Мэрилин нравилось чувствовать себя женщиной и упиваться властью, обусловленной этим. «Она физически ощущала разницу в психологии мужчин и женщин, — полагает Ростен, — она никогда не порицала мужчину за то, что он первым, так сказать, обнажал оружие против женщины. Мы могли желать ее, мечтать об обладании ею, но никто не должен быть обиженным. Она могла завлекать и согревать, и одновременно смело сойтись один на один со всемогущим Голливудом, в котором заправляли мужчины, и выиграть битву».

Через несколько месяцев после их первой встречи, ближе к концу 1955 год а, Мэрилин попросила Ростена, чтобы тот взял ее на выставку работ Родена, открывшуюся в художественном музее «Метрополитен». «Две вещи привели ее в восторг, — говорит Ростен, — "Пигмалион и Галатея" и "Десница Бога"».

«Десница Бога», выполненная из белого мрамора, — это изгиб ладони, удерживающей мужчину и женщину, застывших в страстном объятии. «Они вместе и в то же время отдельно, — вспоминает поэт. — Волосы женщины струятся из камня. Мэрилин кругами ходила вокруг этого маленького мраморного чуда. Глаза у нее расширились, что стало заметно, когда она сняла темные очки».

* * *

В тот год жизни в Нью-Йорке, словно выйдя из забвения, Мэрилин стала говорить друзьям, что встретила свою любовь. Безусловно, она приблизилась к тому, чтобы исполнить свое давнее намерение: на крючке у нее оказался самый выдающийся драматург Америки. Теперь ей только останется вытащить рыбку на берег.