Главная / Публикации / Э. О'Хоган. «Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро»

Глава пятая

В небе было уютно и безопасно — по крайней мере так говорили. Уставший бизнесмен с пятничным лицом и рукой, отсохшей от рукопожатий, мог чудесно там отдохнуть, а бурбон со льдом и симпатичная девица в форме «Трансуорлд эйрлайнс» помогли бы ему забыть о хлопотах. Если верить рекламе (а мы все верили), в рождественские каникулы 1960 года над облаками только и делали, что закатывали вечеринки — вдали от земной суеты.

У Фрэнка был личный самолет, но в тот месяц он не летал. Ранние годы реактивной авиации идеально подходили Фрэнку: он словно родился для отгороженных канатами дорожек и улыбчивых стюардесс первых авиалиний.

— Рады вновь приветствовать вас на борту, сэр, — сказала девушка. — Давно вас не видели! — Белый воротничок-стойка бодро торчал вверх; стюардесса выжидательно перегнулась через ограждение. Вскинутые брови, смешливые глаза, алые губы — всем своим видом она соглашалась на любое непристойное предложение.

— Какой чудный песик! — сказала девушка.

— Нравится?

— Конечно! Барбра, ты только глянь на этого красавчика! Разве не прелесть?

— Ага, — ответила Барбра. — Щенок тоже ничего.

— Ну даете, девчата! — улыбнулся Фрэнк. — Одно беспокойство от вас. Хлопот не оберешься. Закатим сегодня пирушку, киска?

— Вряд ли, мистер Синатра, — ответила девушка. — Барбре утром в церковь. — Они захихикали. Первая стюардесса провела языком по зубам — весьма и весьма развязно. — Ей теперь нельзя хулиганить. Она же молится.

— Вот озорницы! Ладно, вели Барбре принести мне пару облаток.

— Сейчас-сейчас. Барбра, сделай мистеру Синатре двойной «Джек Дэниеле» со льдом.

Фрэнк всегда следил за тем, чтобы его права соблюдались. Он подмигнул старшей стюардессе, она нагнулась прямо к нему, и он сунул ей в ладошку пятидесятидолларовую банкноту.

— И смотри, никаких Харви-простаков ко мне не подпускай, — сказал он. Никакая добродетель, никакая общность интересов, никакая страна и никакой умоляющий тон не могли помешать Фрэнку вести собственный образ жизни¹. Он делал что хотел — плохое и хорошее. И все же в пору нашего знакомства он излучал доброту, от которой окружающие люди становились лучше.

В самолете мне полагалось безвылазно сидеть в переноске, но я ведь был с Боссом: он сразу меня освободил, и я устроился на отдельном сиденье. Впрочем, путешественник из меня вышел старомодный. В смысле я жутко перепугался. Кстати, современные авиакомпании больше не стараются, чтобы пассажиры чувствовали себя в безопасности, — теперь им важнее, чтобы клиенты не скучали. Фрэнк тут же подлил масла в огонь, развернув номер «Нью-Йорк таймс» и погрузившись в чтение статьи о вчерашней авиакатастрофе над Стейтен-Айленд. Я отвернулся к иллюминатору, но все равно слышал каждое слово, которое Фрэнк пропускал через свой тугой умишко. Он прочел статью четыре раза. Такой уж он был человек, и к последнему разу мы уже парили в ослепительных облаках высоко над Невадой. Читая газету, Фрэнк жестом попросил у стюардессы еще выпить, потом еще: история про авиакатастрофу на всех наводила ужас, а его утешала. (Плохое случается только с другими людьми.) Обломки одного из двух столкнувшихся в небе самолетов упали на Парк-слоуп в Бруклине, спалив несколько особняков, и убили дворника, расчищавшего снег, и продавца рождественских елок. Мальчик, летевший из Чикаго рейсом 826 «Юнайтед эйрлайнс», чудом выжил: в тяжелом состоянии его доставили в Нью-Йоркскую методистскую больницу. Он вспоминал, что за несколько секунд до столкновения глядел на парящий над городом снег. «Это было как в сказке», — сказал мальчик.

* * *

Потом был вечер в гостинице «Уолдорф-Астория». Помню, как Фрэнк орал на строй посыльных, замерших под огромной люстрой. Он требовал начистить ему обувь. Подать две дюжины белых роз. Коктейль. Лимузин и личную телефонную линию, вашу мать. Желания Фрэнка всегда звучали как настойчивые угрозы, но мальчики были только рады повиноваться и с готовностью открывали светлые юные лица навстречу его оскорблениям и обязательным щедрым чаевым. У меня затекли лапы, все тело ныло после долгого сидения в тесноте — эти чувства я пытался передать обычными средствами, то есть наскуливая маленькую арию и скача по тротуару. Полагаю, на следующий день Фрэнк понял намек: он отправил водителя погулять, и мы пошли пешком от «Уолдорфа» до дома номер 444 по Восточной Пятьдесят седьмой улице. Вообще-то Фрэнк никогда не ходил пешком. День стоял чудесный, снежный, и я с удовольствием скользил лапами по обледеневшему асфальту. Фрэнк то и дело бранился, все сильнее натягивая на себя шляпу и часто дыша. Король Сицилии дергал поводок, приговаривая: «Рядом, черт тебя дери, рядом!» — и я, волоча его за собой по Парк-авеню, наслаждался короткими мгновениями вселенской справедливости. «Да не беги ты, кроха! Медленней, б...!»

Когда мы стали подходить к Саттон-плейс, Фрэнк глубоко втянул воздух Ист-Ривер и предался ностальгии. Люди нередко испытывают к себе подобную жалость (этим, помимо прочего, они мне и милы), а Фрэнк, который считал себя выше всего этого, неожиданно отправился в странствие по выцветшим фотографиям своей матушки, чья грубая настойчивая любовь когда-то мешалась для него с плеском реки. Он поднял глаза на мост Куинсборо. По ту сторону торгуют паприкой и колбасой, подумал он, а здесь сплошные парфюмерные лавки. Любые чувства довольно быстро покидали Фрэнка, не успевая подорвать его стойкую убежденность в том, что жизнь — это бред собачий. Он поймал себя на мысли о лавках с паприкой, потянул носом ветер и со словами «Вот дрянь-то!» сунул руку в карман.

Швейцара дома номер 444 звали Винс. Когда мы поднимались по ступенькам, голубь, клевавший медную решетку возле двери, сказал: «Здорово, приятель! Слушай, этот малый — шизик. Ты надолго сюда? Он просто чокнутый». Винс вышел из холла с улыбкой умственно отсталого неудачника. Надо сказать, Винс обладал редкими качествами, и я искренне восхищался этим малым. Во многих людях меня больше всего смешит их отношение к жизни. Они думают, будто другой у них никогда не будет, и потому под завязку наполняют ее страхами, болью, принципами и славой; они могут летать на железных птицах из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, но при этом не разумеют главного: Господа нет на рабочем месте, и он не отвечает на звонки — поняли? Вас ждет не спасение, братья и сестры, а лишь перевод на новую должность. Из всех моих знакомых только Винс это понимал — всю предыдущую жизнь он, верно, был свиньей и валялся в собственном дерьме. Мы не помним, как нам жилось раньше. Нам не дано это знать. Винс беззаботно хохотал над происходящим и шлепал себя по жирной ляжке, уплетая пончики и радостно ухмыляясь, словно каждый день для него — праздник (а ведь так оно и есть: мы отдыхаем от своих прежних сущностей). Винс был первым моим знакомым, не считавшим себя хозяином жизни.

— Ой, гляньте, какой хорошенький английский лор-дик! — запричитал он, гладя меня по голове (я все еще сидел на руках у Фрэнка).

— Вообще-то я шотландец.

— А как мило тявкает! Мистер Синатра, он будто бы поет для нас песенку, правда?

— Не спускай глаз с этого плейбоя. Она готова?

Фрэнк показал глазами наверх, и Винс понял его без слов.

— О да, и ждет вас! Поднимайтесь прямиком в квартиру 13Е. Я пока накормлю этого аристократа обедом.

Золотой человек! Мы провели с ним вместе добрых полчаса: он открыл для меня банку «Дэша» и выложил содержимое в миску. Вот она, идиллия: любимая печенка с печеньем «Нэшнл бисквите» на гарнир, а вокруг зеркальный вестибюль, освещенный электрическими свечами; Винс за маленькой конторкой слушает трансляцию футбольного матча со стадиона «Янки», «Джайантс» играют против «Кливленд Брауне». «Дэш», пожалуй, — самые вкусные американские консервы. Конечно, с домашними запеканками миссис Хиггенс их не сравнить, но после тюремной баланды и пирожных миссис Гурдин — она кормила собак так называемыми «Наполеонами» — мне было очень приятно познакомиться с мистером Винсом из Джексон-Хайтс, Куинс.

Плутарх считал, что животные могут жить одними добродетелями. Какая прелесть! Что ж, и на философа бывает проруха. Мне приятно, что он признавал за нами дар речи, но, увы, нашего скверного характера Плутарх не разглядел: а ведь мы без зазрения совести рвем в клочья мясо и пугаем овечек. Но ведь для того мы и учимся, чтобы обуздывать свои инстинкты, не так ли? Вместе со знаниями приходит и нравственность. Словом, когда я впервые задремал на том холодном плиточном полу, изо рта у меня пахло печенкой — я переваривал мертвечину и боялся, что не понравлюсь новой хозяйке.

Двери лифта отворились, и Винс протянул меня Фрэнку: тот насвистывал что-то в темном коридоре, вертя шляпу на указательном пальце. Он придумал отличную шутку: запустить меня в квартиру, чтобы я сам нашел дорогу к Мэрилин. Дверь была открыта. Я перешагнул через туфли на шпильках, усыпанные ярко-серыми стразами — «Феррагамо», — гласила надпись внутри, — и погрыз лямку сумки «Гуччи», примостившейся возле сервировочного столика. Мэрилин нигде не было видно, и я уселся на номер журнала «Пари-матч».

— Ну иди же! Пошел, пошел! — театрально зашептал Фрэнк, нагнувшись и подгоняя меня вперед. Ковер был белый, пушистый и пах карболовым мылом — английский запах гниющих цветов. В гостиной я услышал ее голос. Она сидела на стуле в провинциальном стиле эпохи Людовика XV, крашенном в желтый и цвет слоновой кости. На ней было кружевное платье. Рядом стоял маленький белый рояль, а сама она говорила по телефону, запрокинув голову и поглощая глазами свет, падающий от хрустальных часов над телевизором.

— Эта история не для Мэрилин Монро, — говорила она в трубку. — Да, он хороший писатель, но героиня — потаскушка, так? Что ж, Лью. Могу тебя заверить, так она не разговаривает. Не может. В этом нет ничего ни от Душечки, ни от Шери — Бог мой, Лью, там нет меня. По-твоему, это не важно? Если уж играть потаскуху, то я лучше снимусь в «Дожде» для Эн-би-си. Ли Страсберг считает, что я готова. Я нужна мистеру Моэму, понятно?

Меня она не заметила. Мэрилин слушала так, как слушали в старые добрые времена: готовясь узнать что-то новое, измениться, постичь неожиданную мудрость, которая все перевернет. Она то грызла ногти, то теребила телефонный провод... Для моих голодных ушей это был настоящий пир.

— Да, такое тоже возможно... Да, я все это знаю... Роль не для меня... Но неужели тебе никогда не хотелось чему-нибудь удивиться, Лью? Ну то есть встать и не... Бог мой, как это унизительно. Я не хочу пародировать саму себя, ясно?.. Что ж, мне очень приятно это слышать, Лью... я действую на человеческое подсознание. Может быть. Надеюсь. Какую роль? Эту? Вряд ли. Я могла бы стать другим человеком. Разве это невозможно? Я знаю, какая она — вовсе не такая. Я теперь борец за свободу, Лью.

Она рассмеялась и плеснула в бокал шампанского из бутылки, которая стояла рядом с телефоном.

— Ты меня слушаешь, Лью?.. Я чудовище, понятно? Смирись с этим. А теперь слушай... Но... Да, нервы — это у меня врожденное... Послушай, Лью...

Я никогда не видел, чтобы люди были так поглощены телефонным разговором. Мэрилин как будто начисто забыла про Фрэнка, а меня заметила, только когда положила трубку.

— Ух ты! — воскликнула она. — Бог мой! Надо же! Хэтти! Лена! Фрэнки! — Женщины, которые умеют восклицать шепотом, мне больше не попадались. Мэрилин взяла меня на руки и расцеловала словно героя, вернувшегося с войны. На миг я действительно почувствовал себя особенным: она так сжимала меня в объятиях, будто уже не надеялась, что я вернусь домой.

Да, встретили меня на славу, товарищи. В комнату влетели слуги Мэрилин и хохочущий Фрэнки.

— Ну как?

— Он прелесть!

— Ах, Боже мой.

— Малыш, какой малыш!

— Совсем кроха!

— Я подобрал эту собачонку на Западном побережье. Он родом из Англии.

— О, истинный джентльмен!

— Похоже на то... Он чудесный, Фрэнки!

— Вот и славно, малышка. Дарю его тебе.

— Я от него без ума!

— Мать Натали Вуд занимается собаками, — сказал Фрэнк. — Находит их и... ну, вроде как коллекционирует. Так я и добыл этого мальца.

Кухарка Хэтти и домработница Лена покинули комнату в облаке теплых и нежных восклицаний. Похоже, они мне обрадовались.

— У каждой девушки должен быть мужчина в доме, — сказал Фрэнк.

Глаза Мэрилин наполнились слезами.

— Бог мой!

— Как назовешь? — спросил Фрэнк. Она потерлась ледяным носом о мой нос.

— Этого маленького бандита? Ну надо же!

— Мне нравится «Бритт», — предложил Фрэнк.

Баюкая меня на руках, Мэрилин выглядела очень нежной; длинный светлый локон падал ей на глаза. Она затаила дыхание и обворожительно улыбнулась.

— В смысле — британец, англичанин?

— Не-е, — ответил Фрэнк. — В честь новой жены Сэмми. Она шведка. Бритт — прекрасное имя для блондинки.

— Нет, он же бандит. Назову его Мафия — Красавчик Мафия.

— Отлично придумала, малышка.

Мэрилин поцеловала меня еще раз и безудержно захихикала.

— Нравится?

— Свежо. Ты обчиталась газет, дорогая.

— Что ты, я их вовсе не читаю. Если мне хочется увидеть себя, я смотрю в зеркало.

— Я тебе покажу мафию, разбойница! — Фрэнк улыбнулся и пошел искать свое пальто.

Сиззл, Мальтиец, Красавчик Мафия. Сколько можно? Когда это прекратится? Скотт Фицджеральд однажды сказал, что нельзя написать хорошую биографию писателя, потому что в писателе, если он чего-то стоит, живет слишком много людей. Я с этим согласен. Полностью. Писатели много значили для Мэрилин. В Нью-Йорке она всюду таскала с собой толстый русский роман. Мэрилин читала очень медленно и, вероятно, была о нем излишне высокого мнения. С книгой ей казалось, что она не одна.

Так я получил кличку Красавчик Мафия — сокращенно Маф. На Восточном побережье дни плавно перетекали один в другой. Впервые после отъезда из Англии я почувствовал себя уверенно: у меня появилась надежная постоянная компания, всегда одна и та же горничная и одна домработница. Видимо, мне предначертано получать удовольствие даже от самых коротких пребываний где бы то ни было, и все же ту квартиру в доме номер 444 я и по сей день считаю своим настоящим домом. Мэрилин была странным и несчастным созданием, но в то же время в ней от природы было больше юмора, чем во всех остальных моих знакомых. Больше юмора и больше искусства. Упрямый отказ от нелепостей жизни был не для нее: Мэрилин так тонко чувствовала юмор и нравственные драмы, что все корифеи психоаналитической Вены пришли бы от нее в восторг. Она быстро стала моей лучшей подругой.

— Маф, сегодня у нас фрикадельки. — То была Лена Пепитон, которая занималась гардеробом и иногда стряпала. Большую часть времени она проводила в чулане: чинила подол какого-нибудь облегающего платья от Жана Луи, нашивала отлетевшие пайетки, откусывала нитки, но иногда выходила на кухню и готовила для всех большой итальянский ужин. Работала Лена под офортом Ренуара «На пляже в Берневале». Я всегда считал, что Ренуар перегибает палку: все эти легкие, бесконечно прелестные штришки — у меня от них голова болит. Тело должно быть немного безобразным, чтобы жить. Вот Фрэнк — другое дело, он знал толк в уродстве: он подарил Мэрилин набор золотых зажигалок с логотипом своего курорта и казино, которые теперь лежали на полке рядом с подносом зубочисток и томиком «Мадам Бовари».

В квартире на Пятьдесят седьмой улице явственно чувствовалось присутствие третьих лиц: начиная от памятных вещичек из главным образом выдуманного прошлого и заканчивая многочисленными портретами самой Мэрилин (в основном нарисованными ее поклонниками). Я очень быстро стал ощущать себя ее защитником — чувство весьма тривиальное и даже в чем-то напускное, но для нас обоих оно много значило. Меня как будто прислали, чтобы заботиться о Мэрилин. Теперь, когда она вновь осталась одна, на душе у нее было одновременно свежо и пусто: ей хотелось научиться принимать себя всерьез², ценить собственный опыт. И все же она не могла избавиться от человека, которым всегда была, от обворожительной и доступной девушки, которая сейчас стала пить и принимать снотворные. Ей было тяжело. Она устала. Когда она стискивала меня в объятиях — своего защитника, хранителя и отраду, — я чувствовал гнет разочарования, как будто трудности, выпавшие Мэрилин в жизни (и в любви), только выявили ее слабые места, поставили ее перед собственной несостоятельностью. Но той зимой она радовалась своей свободе от Артура и от его закоснелой безупречной репутации.

А еще в квартире стоял мощный дух отступившего негодования, как будто Мэрилин наконец освободилась от человека, который излучал разрушительную энергию, — человека, ничуть не стремившегося подкреплять то хорошее, что в ней было, и то, без чего она не могла жить. Супруги зачастую состязаются друг с другом, верно? А плохие хотят не только уничтожить любимых, но и сокрушить саму их способность дарить любовь. Такие люди считают, что никто потом не вспомнит их вранья, нападок и капризов, но в действительности, кроме их ужасного поведения, в памяти бывших возлюбленных ничего не остается. Супружеским парам стоило бы поучиться у собак: сперва разобраться с собственной лавочкой, а уж потом открывать совместное дело с другим человеком.

Всего этого больше не чувствовалось в квартире. Вместе с пишущими машинками исчезли и упреки. Но в моей вселенной (уж будем откровенны, это вселенная полов и ковров) я то и дело натыкался на свидетельства того, что мистер Миллер пытался просвещать Мэрилин. Все книжки были новые, и ни одна из них не имела отношения к интересам двадцатилетней или совсем юной Мэрилин. Рядом с ванной, на очередной коробке из-под туфель «Феррагамо», выстроились следующие тома: «Корни американского коммунизма» Теодора Дрейпера, сочинения Рабле, «Демократия в Америке» Токвиля, «Часть моих мыслей» Эдмунда Уилсона и блестяще иллюстрированный «Маленький отважный паровозик». Все книги, кроме последней, Мэрилин читала только перед камерами, когда фотографы приходили снимать ее в домашней обстановке. В журнале «Лайф» она всегда появлялась с томиком «Улисса» или стихами Генриха Гейне на трепещущей груди. Жаль, я не мог посоветовать ей оставить всю эту чушь жлобам: читать умеют все, а Мэрилин помогала людям мечтать (как и Лена — до сих пор помню ее чудесные тальятелле в мясном соусе). Через некоторое время я стал замечать, что Лена обращается со мной так же, как доктор Сэмюэл Джонсон обращался со своим любимым котом Ходжем. Котяра изъяснялся александрийскими стихами — великий моралист их не слышал, но все равно кормил его устрицами, и кот был очень счастлив.

Мэрилин повсюду таскала меня с собой. Мы пережили немало веселых минут, гуляя по улицам: Мэрилин иногда заматывалась в шарф, надевала солнечные очки, и мы вместе мчались навстречу ветру, раскрыв рты, предвкушая новый опыт. Думаю, мы испытывали одинаковые чувства к невзгодам и несчастьям того времени — инстинктивное желание уничтожить пропасть между высоким и низким, которое со временем отчасти объяснит глубину нашей дружбы. Если во мне Мэрилин открыла актера, то я открыл в ней философа. Мэрилин, которую я знал, была пахучей, веселой и творцом до кончиков ногтей.

Мне нравилось сидеть на белом рояле и наблюдать, как она готовится к выходу в свет. Было что-то безупречно бесстыдное в том, как Мэрилин любовалась своим отражением: она точно сходила с центрального фрагмента замечательного триптиха Ганса Мемлинга «Земное тщеславие и божественное спасение», на котором тщеславие изображено рядом со своей белой комнатной собачкой, образцовой компаньонкой, стоящей на ковре из свежих цветов. Я молча наблюдал: тональный крем «Лейхнер», ресницы, тени «Осенний дым», блеск «Шерри а-ля мод», пудра «Дневная роса», носовые платки, булавки, шпильки, кисточки, помады, рассыпанные по подносу точно золотые пули, — и задавался вопросом, насколько наша любовь обусловлена необходимостью иметь тайну. Разве не был Кипер — пес Эмили Бронте — величайшей любовью ее жизни? Разве не любила она его превыше всех прочих созданий за силу и молчаливость и не наказывала за то, что он так хорошо ее знает?³

Некоторым женщинам необходимо чье-нибудь молчаливое присутствие — оно помогает им говорить, — и именно так, похоже, обстояло дело с моей хозяйкой: ее зрачки жадно расширялись перед зеркалом, пока она заканчивала ритуал своего перевоплощения. Рядом со мной на рояле стоял снимок Мэрилин, к которому прилагалось письмо от фотографа Сесила Битона. «...Почему-то мы чувствуем, что ее удивительное поведение — чистый фарс, — писал он. — Поразительная правда заключается в том, что мисс Монро — это самая настоящая сирена, бесхитростная, как дочь Рейна, и невинная, как лунатик. Подобно Ундине Жироду, ей всегда пятнадцать лет, и она никогда не умрет».

Как-то вечером Мэрилин всерьез принялась за дело: судя по ее туалету, нас ждала дивная пирушка. Она надела черное коктейльное платье, белую горностаевую шубку и, захохотав, водрузила меня на кресло.

— Послушай-ка, — сказала она, гладя меня рукой в лайковой перчатке, — ты сегодня при параде, а, Мафия?

— Вообще-то я смертельно устал...

— Поедешь со мной.

— Но...

Конечно, она была не виновата в том, что не слышала меня и видела лишь таким, каким представляла. Ничего не поделаешь, так устроен мир. Мэрилин позвонила в такси и спросила, когда подадут машину. Я услышал в трубке приглушенный бурундучий писк диспетчера, который так любят использовать в кино:

— Мисс Монро, шофер ждет вас уже больше часа.

— Это его работа, приятель, — ответила Мэрилин.

Она поставила пластинку Дина Мартина и закачалась в такт музыке, потягивая шампанское. Я спрыгнул с кресла на ковер, подошел к окну и лизнул ей пальцы ног. Язык защекотало как от газировки. На минуту или две Мэрилин забылась, разглядывая книгу «Ребенок и уход за ним» Бенджамина Спока. Ее промедление становилось наигранным, театральным. Мэрилин умела превращать ожидание в эдакую сюрреалистическую экзистенциальную паузу, словно на миг замирала сама ее душа. В конце концов она швырнула книжку на стол, и ее лицо озарилось чудеснейшей развратной улыбкой.

— Пойдем, Снежок, — сказала она, подхватывая меня на руки. Глаза ее искрились. — «Копакабана» всегда в нашем сердце.

Примечания

1. Все-таки это признак неординарности Фрэнка: уж слишком многим людям он казался хорошим, хотя на самом деле представлял собой человека в отсутствие Господа, как описывал его Локк: «Для него существует только один закон — его собственная воля, одна высшая истина — собственное мнение. Он мог бы сам стать себе богом, и удовлетворение своих желаний было бы единственным мерилом и целью его поступков». — Примеч. авт.

2. За ее претензиями на серьезность всегда крылась какая-нибудь история. Артур не раз пытался отразить эту черту, но лучше всего ему удалось описать свой мужской взгляд на нее в пьесе «После грехопадения». Герой Квентин, прототипом которого был он сам, отзывается о Мэгги следующим образом: «Мне следовало согласиться, что она — и впрямь ходячий анекдот; чудесная уморительная история, которая хочет принимать себя всерьез». — Примеч. авт.

3. Любовь — странная штука. Эмили говорила, что пес понимает ее, как человек. И за это наказывала его, как люди наказывают самых близких. В «Грозовом перевале» собакам приходится куда хуже, чем людям. — Примеч. авт.