Главная / Публикации / Э. О'Хоган. «Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро»

Глава шестая

Над Таймс-сквер висел неоновый ореол. Лужи сияли розовым, а лампочки придавали городу мультяшную красоту, вытаскивая из переулков тени и нищих. Падал снег, и сметливые коммерсанты вовсю пользовались преимуществами темноты: сменяющие друг друга цвета воспринимались как события, звуки — как последние новости. Посреди такой феерии невольно задаешься вопросом, как человек вообще может разумно распоряжаться своей жизнью.

Мэрилин попросила высадить нас на углу 44-й и Бродвея. Аптека работала круглосуточно, и мы нырнули в ее пропахшее спиртом нутро, а автомобиль проехал вперед до следующего квартала. Мы давно сбились с курса, но это было обязательной частью программы. В аптеке Мэрилин привлекла к себе все взгляды: она думала, что в солнечных очках ее не узнают, но они только выделяли ее из толпы и притягивали внимание. Я пошел мимо зубных паст и эликсиров, принюхиваясь к запахам, но уже через минуту воспользовался удобным случаем и выскочил на улицу. Там много чего происходило, особенно в театрах. «Сент-Джеймс»: «Бекет» с Лоуренсом Оливье и Энтони Куинном. «Хадсон»: «Игрушки на чердаке», новая драма Лилиан Хеллман с Морин Стейплтон, Робертом Лоджиа и долгоиграющей Айрин Уорт в главных ролях. «Маджестик»: «Камелот» с Ричардом Бертоном и Джули Эндрюс, «самый громкий мюзикл сезона», взрыв ярких огней и, как я себе представлял, темной артуровской зелени. Близилась полночь, потому что театры уже закрылись, а прохожие были наглухо закутаны в пальто и слегка навеселе.

— Маф!

Когда меня окликнули, из водосточной трубы на здании рядом с «Твейнс дайнер» выполз крыс. У него был дрожащий ротик с опущенными уголками, нагловатый и ухмыляющийся, и говорил он с выраженным бруклинским акцентом, отчего я мгновенно перестал слышать крики Мэрилин.

— Не суй свой нос в чужие дела, — заявил крыс, когда я уставился на него и громко затявкал. — Кое-хто тут делом занят, между протчим.

Взвыли клаксоны, и моя белокурая подруга завизжала во все горло: я рванул через дорогу за маленьким недоноском. Крыс был точной копией Джона Эдгара Гувера. Он побежал вверх по Бродвею — только розовые лапки засверкали — и крикнул через плечо:

— Эй, малый, выбери себе добычу по размеру!

Крыс юркнул в трещину в стене и навсегда исчез из моей жизни. Проклятие! Я выругал себя: никогда мне не стать для своей подруги Лелапом, чудесным псом, от которого не мог убежать ни один зверь! Мэрилин поймала меня за шкирку.

— Я Лелап, — сказал я. — Он охранял маленького Зевса!

— Плохой пес! — воскликнула Мэрилин. — Нельзя так убегать! Как ты не понимаешь — с тобой же что угодно могло случиться!

— Моим хозяином был Кефал из Афин, он натравил меня на Тевмесскую лисицу, бич Фив.

— Тихо, Маф! Растявкался тут, — сказала Мэрилин. — Я просто испугалась, когда ты выскочил на дорогу.

Звери бывают хорошие и плохие, это точно. Адониса убил вепрь — плохой зверь. Актеон превратился в оленя и был растерзан собственными охотничьими собаками — они тоже плохие. Джерри шваркнул Тома сковородкой по голове и спихнул с крыши. Плохой зверь. И вот он я: в компании преочаровательной, шикарной леди чувствую себя Этоем из поэмы Вергилия, невзнузданным, роняющим крупные слезы — а все потому, что попытался оказать яростное и справедливое сопротивление Мерзости.

— Я хороший, — жалостно проскулил я, тыкаясь носом ей в руку, пока мы залезали обратно в машину.

Мы поехали проведать Сэмми. По дороге Мэрилин со мной не разговаривала, но я не очень-то переживал на этот счет. Когда дело доходит до человечьих обид, я всегда придерживаюсь одной политики: прости их, ибо не ведают они, что творят. Я позаимствовал этот принцип у одного великого человека, Deus absconditus, незримого Бога, чей сын Иисус говорит так в кино о людях, которые вбивают в него гвозди. Думается, я видел это в фильме Сесиля Б. де Милля «Царь царей» — немного перебор, если хотите знать мое мнение. Ну да не важно; словом, его распинают на кресте, толпа воет и плачет, а потом он вскакивает на ноги, точно кот Сильвестр или Хитрый Койот после падения с огромной высоты. Мэрилин велела водителю ехать в «Копакабану» на Восточной Шестидесятой улице, отвернулась к окну и стала смотреть на витрины — я тыкался мордой ей в ладошку, а наш автомобиль медленно катил прочь от центра города. Наконец она смягчилась и погладила меня по носу.

— Привет, Снежок! — сказала Мэрилин. Я вжался головой в ее шубку, а она подхватила меня и расцеловала. — Видела в «Саксе» дивное платье ирландского полотна, цвета пальмовых листьев. Напомни мне его забрать, разбойник! Хорошо?

В «Копакабане», ночном клубе с хорошей кухней, собак не очень-то уважали, но Мэрилин — это Мэрилин (точнее, Фрэнк — это Фрэнк), и водитель подогнал машину к служебному входу.

— Ну вот опять, — вздохнула Мэрилин, когда мы подъехали. — Держись крепче, Маф. Тут фотографы.

В следующий миг мы вышли из машины: Мэрилин спрятала меня под шубку, так что наружу торчала только моя голова. Все мускулы ее тела напряглись, когда она одарила фотографов радушной улыбкой.

— Скоро ли вы разводитесь с мистером Миллером? — крикнул кто-то.

— Не сегодня, мальчики, — сказала Мэрилин. — То есть без комментариев.

В мире Фрэнка Синатры чем богаче и влиятельней ты был, тем ближе к нему сидел, поэтому его столик в «Копе» был не просто стол, а эпицентр: самое сердце золотого пруда, от которого кругами расходились столики поменьше. Посетители за дальними столами выкручивали шеи, проматывали годовую премию и наслаждались рождественской атмосферой, радуясь, что вообще попали в этот зал. Мэрилин подсела к Фрэнку, взяла сигарету, прикурила от поданной кем-то зажигалки, полуприкрыла веки и со словами «Почему бы и нет!» приняла бокал шампанского. Из дальних уголков зала раздались тихие аплодисменты, и Фрэнк — он стоял перед нами в безупречном синем костюме — чуть нахмурился и сперва обратил заинтересованное ухо к Родди Макдауэллу, который сидел рядом со мной и Мэрилин, а затем ухмыльнулся своему другу Фрэнку Тодаро, расположившемуся справа от него. Аплодисменты интриговали: складывалось впечатление, что о Мэрилин судачил весь город. Синатра указал на меня и поведал гостям о моей жизни — как понимал ее Синатра, то есть описал свое участие в событиях, приведших меня к Мэрилин.

— Привет, малышка! Как поживает песик твоей мечты?

— Шикарно, — ответила Мэрилин, изображая Мэрилин. — Похоже, он такой же проказник, как и ты, папочка.

Для мистера Тодаро этот вечер подводил своеобразный итог всему прошедшему десятилетию. Он понятия не имел, какое заваривается веселье, и все еще думал, будто Америка достигла своего расцвета во времена Аль Капоне. Но ему доставляло кайф сидеть напротив такой знаменитой актрисы. Глядя, как Мэрилин подпирает пальцем очаровательную щечку, он думал, что эта пышущая здоровьем девочка кого угодно поставит на ноги, а для такого старого сердечника, как он, это кое-что да значило. Она ответила ему отточенным годами практики взглядом: я буду с вами любезна, но не более того. Помню, он постучал пальцами по бокалу, словно наигрывая на каком-то духовом инструменте, и со знанием дела наклонил его к себе, а затем подмигнул. Если говорить о декоре, то его глянец показался мне малость чересчур ровным.

— Мужчина никогда не признается в двух вещах, — сказал он. — Что он плохо водит и что он плох в постели.

— Знаю, — ответила моя хозяйка. — Но чаще всего он не торопится в одном и слишком быстр в другом.

Танцовщицы были так себе, зато они очень задорно скакали по полу в своих латиноамериканских блузочках. Маракас всегда казался мне до странности омерзительным инструментом, но эти девчата трясли погремушками так, как ими не трясли, должно быть, за всю долгую историю развлечений. Когда Сэмми Дэвис-младший стал непринужденно пробираться на авансцену, публика начала потихоньку сходить с ума. Я залез под стол и попил из миски, которую поставили специально для меня, а потом пробрался дальше — полюбоваться туфлями гостей. Полуботинки мистера Тодаро подпрыгивали в такт музыке, шпильки Мэрилин отбивали по полу нервный ритм. Сильно пахло гуталином и мастикой, и так же сильно было чувство всеобщего единения — здесь и сейчас, между непринужденностью игры на публику и мистикой политической жизни. Глядя на дырочку в подошве Синатры, я почувствовал себя дома среди этих идеальных демократов, проникся теплом к новой диктатуре — диктатуре благих намерений.

Я снова запрыгнул на стул.

— Играй ровно и без всяких намеков, — сказал Сэмми чернокожему барабанщику, и разве не был Сэмми потрясающе гибок в своем блестящем костюме? Разве не вложил он в эту песню всю харизму рода человеческого? Если понимать под непринужденностью хемингуэевское «изящество под давлением», только в версии для пижонов, то Сэмми обладал им в куда большей степени, чем Фрэнк: вот кто умел напустить на себя чудесное, в высшей степени притягательное личное спокойствие перед лицом всепоглощающего стресса. «Я чернокожий, еврей и пуэрториканец, — заявил Сэмми. — Стоит мне куда-нибудь прийти, как все разбегаются». Гости не просто смеялись — они считали смех своей привилегией, он был воплощением их либеральных надежд и подлинных перемен. «Пришли мне подушку, на которой ты спишь, — пел Сэмми. Мэрилин поднесла меня прямо к лицу и поцеловала. — Пришли мне подушку, на которой ты спишь».

— Мы только что стали свидетелями выборов нового главы государства, — сказал Сэмми. — Да здравствует президент Кеннеди! — Шквал аплодисментов. Сэмми поднял сигарету и стал вращать рукой, глядя, как дым вьется вокруг его пальцев¹. — Прекрасный новый президент. — Сэмми выдержал паузу. — А еще у меня прекрасная новая жена. Ее зовут Мэй Бритт, и следующую песню я посвящаю ей.

— Молодец, — шепнул Родди Макдауэлл на ухо Мэрилин. — Этот прекрасный новый президент Сэмми с женой — с белой женой — к себе на прием не пустил. Из страха не угодить южным штатам.

— Да уж, — ответила Мэрилин. — Кроме шуток.

— Сэмми пришлось отложить свадьбу: ее сыграли после выборов. Заставил крошку подождать, а? Не хотел ругаться с президентом.

— Тебя уже познакомили с невестой?

— Шутишь? Она скрывается. Когда последний раз Сэмми хотел жениться на блондинке, вся страна решила его линчевать.

— Она шведка, между прочим.

— Ну да. — Родди улыбнулся. — Натуральная блондинка.

— Интересно, что это значит? Да, кстати: катись к черту.

Подали мартини. Подали хайболы. Девочки разгуливали по залу с подносами, и сквозь фруктовые ароматы дорогих парфюмов стал пробиваться запах пота. Гости обмахивались веерами, а наша компания то и дело замирала на месте: приглашенный фотограф отрабатывал хлеб. Мистер Тодаро в кадр не попадал. Мне было приятно сидеть на отдельном стуле рядом с Мэрилин. Суп меня не интересовал: в мисках плавала холодная волокнистая спаржа, к которой никто так и не притронулся (кроме мистера Тодаро: матушка с детства учила его беречь еду). В тарелку Мэрилин упал мух, и я наклонился поближе, послушать, что он скажет. Мух был любителем Эзопа (сплошные скрытые смыслы и прочие высокие материи), но я велел ему умолкнуть и полакомиться сливками: все равно сегодня никто не обращает внимания. Гости напились, и музыка играла слишком громко для нравоучений.

— Знаю, знаю, — сказал я. — Сейчас ты расскажешь мне печальную историю о том, как ты намочил крылышки и не можешь улететь. Погубил себя ради крохотного удовольствия. Ну-ну.

— Ошибаешься, приятель, — ответил мух с бронксовским выговором. — Мои тридцать дней уже позади. Шикарная смерть, скажу я тебе. Будь осторожней с этими ребятами — они не в себе.

— А кто в себе? Не ты. И не я.

— Твоя правда. Но мы-то ребята без затей: принимаем мир как есть и находим утешение в его иллюзиях. А эти люди — нигилисты, дружище. О мире, каков он есть, они говорят, что он не должен был бы существовать, а мира, каким он должен быть, не существует.

— Суши крылья, Харви, — сказал я. — Сегодня мне не до Ницше. Впереди столько интересного!

— Это Шопенгауэр, — поправил меня мух, но тут на него опустили ложку и все кончилось.

Когда Сэмми ушел на перерыв, за наш столик подсела Элла Фицджеральд.

— Привет, крошка, — сказала она Мэрилин и погладила меня за ушком.

— Чудесно выглядите.

— Точно, милая. Когда я утром выхожу на улицу, машины от моей красоты так и останавливаются. Он прелесть! И какой хладнокровный!

— Да уж, просто ледышка, — согласилась Мэрилин.

— А вот и нет, — возразил я. — Здесь адски жарко, и тот англичанин все время поит меня шампанским из своего бокала. Видали? Нет, ну вы посмотрите!

— Холоден и неприступен, — сказала Элла. — Любите собак, мистер Макдауэлл?

— Ну, — ответил Родди, — вы же знаете, как нелегко с собаками и с детьми. А я ребенком работал с собакой — представляете, какое это было испытание?

— Верно, — сказала Элла, — с Лесси.

— Очень умная собака, — заметила Мэрилин.

— Ах, не говори! — кивнул Родди. — Рядом с ней Альберт Эйнштейн покажется Джерри Льюисом.

Официант принес моей подруге записку. Она взглянула на нее и показала Элле. «Мэрилин Монро — достойнейшей из людей в целом и женщин в частности. От Брендана Биэна». Дамы подняли глаза и увидели взъерошенного человека с ясным лицом, который сидел в трех столиках от нас и призывно поднимал бокал. Мэрилин послала ему воздушный поцелуй и спрятала карточку в сумку.

— Писатель? — спросила Элла. — Ирландец, наверное. Драматург?

— Конечно, — ответила Мэрилин. — Они слепы, но умудряются все видеть.

— Писатели в целом?

— Драматурги в частности.

Они засмеялись. Я решил, что мистер Макдауэлл — лучший друг женщин. Он всегда умел непринужденно уделить внимание тому, что имело для них значение. Например, однажды Родди сказал, что французы, должно быть, по-настоящему любят женщин, ведь они изобрели биде, — именно за такие наблюдения дамочки души в нем не чаяли.

— Этот куда дружелюбней, — сказал он, не глядя на меня. — Лесси, признаться, строила из себя примадонну.

— Да вы что! — воскликнули обе дамы.

— Именно примадонну, — подтвердил мистер Макдауэлл, жуя оливку. — Совсем как вы. Впрочем, она и была примадонной.

Наше веселье привлекло внимание Фрэнка. Он ничего не имел против голубых. Он к ним привык. Его только беспокоило, что они над ним посмеиваются.

— Над чем смеетесь? — спросил он.

— Родди рассказывает нам о гениях, с которыми ему довелось играть, — объяснила Мэрилин.

Сэмми вернулся на сцену. Пока он переодевался, прозвучала довольно длинная интерлюдия на маракасах.

— Кстати о гениях. Мы с Ричардом Бертоном сейчас играем в «Камелоте».

— Да, я видела афишу на Сорок четвертой улице.

— Тебе б еще Ибсена поменьше, — сказала Мэрилин.

— Пошла к черту.

— А в следующем году я буду работать с Ричардом и Элизабет. «Фокс» снимает «Клеопатру».

Мэрилин фыркнула.

— Ну, не будь такой злобной, лапушка, — проворковал мистер Макдауэлл. — Вы ведь любите друг друга. Вы с Лиз — единственные настоящие звезды в этом проклятом шоу-бизнесе. Так что будь паинькой, заткни варежку.

— Иди в зад.

— Сама иди, аспид.

Музыка ревела как сумасшедшая, а я все еще думал о Лесси. Должен сказать, она всегда была моей любимицей: холеная и элегантная, Лесси великолепно работала на камеру.

— Слушайте, — сказал я, — эта ваша Элизабет ведь тоже снималась в фильме про Лесси, в одном из первых, вместе с этим вот типом — они там все еще малыши, верно?

Но на сцену уже вновь выходил Сэмми, пожевывая воздух и вкушая сладкий триумф своего Таланта. Родди еще раз покосился на меня.

— Как его зовут? — шепотом спросил он у Мэрилин. Она подняла глаза и увидела, что за ними наблюдает Фрэнк.

— Позже скажу, милый.

Всеми фибрами своей души Сэмми был в зале, со зрителями: слушал музыку, впитывал свет. В его теле не было ни одной клеточки, которая не трепетала бы от восторга публики. Мышцы его живота пульсировали в такт музыке, один глаз закатывался к потолку, палец размеренно пронзал воздух, ступня, повернутая под четко выверенным углом, притоптывала — в ритм, в масть, в точку, — а луковицы его волос зудели одна за другой, как по нотам. Он был воплощением шоу-бизнеса до кончиков нервов, он излучал надежду и возможности — все помещалось в этом странном маленьком человечке, вышедшем из самых страшных гарлемских трущоб. Он пел, танцевал, пародировал людей — я еще никогда не видел человека, столь похожего на собаку. «Мне не о чем жалеть, — сказал он в перерыве между песнями. — Мне еще никогда не было так хорошо, усекли? У меня есть бассейн, хотя я и плавать-то не умею».

В дамской комнате на выступе под затуманенным зеркалом стоял пузырек «Лёр блю». Мэрилин усадила меня на раковину и принялась поправлять макияж. Очаровательная уборщица была потрясена, когда нас увидела. Она поздоровалась таким тоном, словно ей вручили приз, а потом стала вытирать зеркало, поглядывая на Мэрилин и ее открытую пудреницу. Вы, наверное, замечали: люди разговаривают с собаками как с людьми, проговаривая за них нужные слова.

— Ты, наверное, притомился, а? Мой храбрец! — сказала Мэрилин. — Да, ты устал. Столько людей, и все шумят. Притомился. Хочешь домой, правда? Хочешь пойти домой и посмотреть, что там приготовила Хэтти?

— Чудесная собака, — сказала уборщица.

— Спасибо, — ответила Мэрилин. — Он у меня совсем недавно. Такой зайка, ему бы только спать. Хороший пес.

Вот что делают люди. Они с тобой разговаривают. Несут всякую чепуху. Они говорят с тобой и за тебя. Так у них в голове рождается образ, замещающий им твою настоящую личность. Каждую проведенную вместе минуту они лепят из тебя то, что им нужно: друга, маленького пушистика, который любит своих хозяев и обожает их сюсюканье.

— Что надо сказать доброй тете?

Да брось, ты все равно меня не услышишь. Ты обращаешься со мной так же, как обращаются с тобой киношные боссы. Я здесь не для того, чтобы соответствовать твоим идиотским представлениям!

— Мы не любим, когда вокруг шумно, правда, сладенький? Здесь слишком много людей. Мы любим гулять в Центральном парке.

Думаю, это все игра на публику. Я не стану притворяться, будто мне неприятна эта человеческая черта — играть на публику. Другие животные так не умеют, и тем хуже для них. В чем-то Мэрилин даже была права: я притомился, и мы с ней действительно любили гулять в Центральном парке. Так или иначе, готовность услужить всегда была неотъемлемой частью моего обаяния.

В уборную вошла престарелая дама. Она взглянула на Мэрилин и тут же подошла.

— Меня зовут Лилиан Гиш, — сказала она приятным голосом, держась при этом очень непосредственно. Мэрилин тут же подставила ей свободный стул и вообще была чрезвычайно обходительна: шептала всяческие любезности, комплименты, — и вскоре между ними уже завязалась приятельская беседа за стаканчиком воды со льдом. Мисс Гиш рассказывала про Спрингфилд, Огайо, и про мистера Гриффита, режиссера. Похоже, встреча с нею успокоила Мэрилин — можно было забыть о неприятном обществе категоричных людей и с удовольствием поболтать с настоящей актрисой, знаменитой, как Сара Бернар. Да, моей подруге это было свойственно: она всегда чувствовала себя спокойно в компании великих престарелых актрис, излучающих самодовольство, ведь ее собственное сияние не могло им досадить. Так было с Сибил Торндайк, когда они снимались в английском фильме, и с Карен Бликсен, когда она, Мэрилин и ее подруга Карсон вместе ужинали, и с Эдит Ситуэлл, которая настолько любила себя, что внешность и мысли Мэрилин не могли ее не пленить. Пожилой возраст — своеобразная медаль почета для таких женщин, а вовсе не обязательный повод для зависти и беспокойства, как считают некоторые. На долю вышеупомянутых дам выпало немало горя, и они относились к этому факту с юмором и неповиновением. В каждой из них чувствовалась старомодная, запыленная красота, что само по себе делало их вечно юными и выделяло среди прочих людей, такой красотой обделенных. Мэрилин нравились эти актрисы: ей было приятно знать, что выживание — это фокус, который, несмотря ни на что, все-таки удается женщинам (но, по-видимому, не удался ее матери). Миссис Гиш окружал благостный ореол художественной утонченности, и Мэрилин с удовольствием в него окунулась. Они поговорили об уроках актерского мастерства, а потом мисс Гиш сказала, что безумно рада вернуться на сцену и играть в «Беласко».

— У вашего песика очень добрая морда, — добавила она.

— Он настоящий храбрец, — сказала Мэрилин. — Но сегодняшний вечер его утомил. Слишком много впечатлений.

— Приятно, наверное, иметь такого друга, — заметила мисс Гиш. Промокнув губы салфеткой, она повернулась к Мэрилин: — Мисс Монро, а у вас в детстве была лучшая подруга?

Мэрилин молчала всего лишь секунду, успев за это время показать удивление и радость от того, что подобный вопрос ей задали в подобном месте. У нее был дар с ходу заводить откровенные беседы.

— О да, — ответила она. — Ее звали Элис Таттл.

— Вот что я замечаю с возрастом: маленькие девочки из далекого прошлого неожиданно всплывают в памяти, чтобы составить мне компанию. Я часто ловлю себя на мыслях о них. Разве не странно? Вот недавно как раз нашла фотографию одной такой девочки — мы не виделись лет пятьдесят — и, представьте себе, поставила на зеркало в гримерной.

— Дружить с вами, наверное, одно удовольствие, — сказала Мэрилин.

Мы позволяем людям помещать свои жизни и истории на передний план: вот почему собака — лучший друг человека. И все же я в ту минуту думал о диких псах, бродивших по улицам древнего Рима, тех самых, что, по словам философов, населяли город глубокой ночью. То были кельтские борзые, спускавшиеся с гор: они держались друг друга, петляли меж колонн, слизывали пыль с мозаик и кружили по Форуму, облаивая тайны цивилизации.

Дружба. Она зависит от того, насколько нам удается подавить инстинкт заниматься исключительно продолжением рода. Чтобы быть хорошим другом, кое-какие части тела приходится усыплять. Я никогда не относился к той категории зверей, что обманом завоевывают любовь других и ласками прокладывают путь на вершину привязанности. Чтобы стать кому-то хорошим другом, надо быть готовым при случае бросить ему вызов, быть критичным, если это необходимо для ясности и развития. Как питомцу Мэрилин, мне была свойственна некоторая бодрость и независимость духа: в этой вселенной лести я пытался петь по собственным нотам — пусть не всегда успешно, но, сдается, Мэрилин понимала намеки, крывшиеся за длинными каскадами моих взглядов, скулежа и лая.

Прежде чем мы отправились домой, поклонник по имени Чарли — добрый знакомый Мэрилин — попросил швейцара быстренько щелкнуть их вдвоем. Она с радостью согласилась и взяла его за руку.

— Бог ты мой, какие у тебя сегодня ледяные руки, Чарли! Давно ты торчишь на улице?

— Два часа. — Он пожал плечами. — Нет, меньше. Я был на «Исходе» в кинотеатре «Уорнерс» на Сорок седьмой улице.

— Фильм Премингера, — уточнила Мэрилин.

— Да, по сценарию Далтона Трамбо. — Они вместе спустились по лестнице к машине. — Представляешь, Трамбо опять пишет!

— Его ведь занесли в черный список?

— Именно! Видимо, перемены все-таки грядут.

— М-м-м, сомневаюсь, — сказала Мэрилин. — Пока Хрущев молотит ботинками по столу, легче не станет. Как тебе фильм?

— Болтовни многовато, — ответил Чарли. — Но Кобб хорош.

— Ли Кобб?

— Ага.

— Артур с ним знаком.

— Да, Кобб играл в постановке его пьесы.

— Он многих сдал. Впрочем, их всегда прощают.

— Кого?

— Мужчин.

— Ой да ну тебя. — Чарли поморщился. Он был из тех сообразительных ребят, которых так приятно любить. — В фильме со всеми хотят обойтись по справедливости, а это самая распространенная ошибка драматурга, тебе так не кажется?

— Наверное.

Чарли принадлежал к Шестерке Монро — группе молодых ребят, которые околачивались возле дома Мэрилин или поджидали ее в вестибюле гостиницы «Уолдорф». Она всегда была к ним очень добра, улыбалась и с удовольствием раздавала автографы. Когда она шла одна, они тайком за ней присматривали, и я успел хорошо познакомиться с Чарли. Иногда Мэрилин подвозила его куда-нибудь на своем лимузине.

— Не сегодня, Чарли. — Подвозить его она не хотела, но посмотрела на парня с одобрением, как будто радовалась их дружбе, и мои первые размышления на эту тему стали потихоньку таять в холодном ночном воздухе. — В другой раз, хорошо? Обещаю, это будет скоро.

— Конечно, — ответил Чарли. — Мне все равно завтра на работу. — Он уже пятился, запихивая камеру в карман и подмигивая Мэрилин на прощание. Она подумала, что за ним — будущее (я услышал эту мысль, провожая Чарли взглядом). Мальчик умел принимать как данность некоторые аспекты славы и политики — их совместное могущество, например, — и Мэрилин точно так же принимала их как данность. Разница была лишь в том, что у нее от этого странно щекотало под ложечкой. Я только начинал узнавать свою подругу, но уже полюбил в ней качество, о котором Карл Сэндберг однажды сказал: «Чувствовалось в ней что-то демократическое». Вопрос славы и интеллекта нередко преследовал ее мысли. Отъезжая от «Копакабаны», она помахала Чарли и подумала, что если кто и сделал ее звездой, так это люди. Больше некому. Но у популярности есть и страшные стороны. Когда мы выезжали на Лексингтон, Мэрилин вспомнила, что фотографию Риты Хейворт в розовом неглиже наклеили на бомбу, сброшенную на Хиросиму.

Парк на Саттон-плейс выходит к Ист-Ривер. Мы часто бывали там днем и смотрели, как дети возятся в песочнице. Мэрилин сидела на скамейке и глядела на воду, представляя себе жизнь людей с проплывающих мимо лодок. Ночью после «Копакабаны» мы тоже поехали в парк, и она присела на скамейку выкурить сигарету. В обществе собак люди вполне могут почувствовать себя одинокими, совершенно одинокими — конечно, если собака умеет помолчать минуту и проявить уважение к личному пространству хозяина. В таких случаях Мэрилин нередко просто смотрела в пустоту и вспоминала имена. Имена мужчин. Ей становилось не по себе при мысли о том, скольким она обязана этим мужчинам: они дали ей так много, хотя на самом деле хотели только взять. Зависимость от восхищавших ее мужчин не на шутку тревожила Мэрилин. Она взглянула на воду и сказала: «Томми Зан». Так звали спасателя на пляже Санта-Моники, когда сама Мэрилин была серой мышкой, мечтающей о славе и признании.

Мост Квинсборо усыпали огни, дугами уходившие в сторону Уэлфэр-Айленд. Глядя на них, я обнаружил в своих мыслях образ Эммы Бовари и ее маленькой итальянской борзой по кличке Джали². Как известно, Эмма гуляла с нею до самой буковой рощи близ Банвиля, где наша заботливая и счастливая псина гоняла желтых бабочек, пока Эмма открывала ей тайны своей души. Она делала это без всяких стеснений, ведь, кроме собаки, ее мыслей никто не слышал. «Боже мой! Зачем я вышла замуж!» Собачью суть хорошо отражает живопись. Я вспомнил картину Фрагонара «Сувенир». Ах, укромное местечко, темный лес, замечтавшаяся юная леди и собака, которая жадно смотрит на хозяйку, пытаясь разгадать и понять ее мысли! Искусство роднит нас всех. Сидя на скамейке, Мэрилин почесала мне подбородок.

— Мама говорила, что жизнь состоит из пятнадцати стадий, — сказала она. — Странное число, правда, Снежок? Она набралась этих глупостей у одного коммивояжера. Пятнадцать tracos, говорил он. Пятнадцать шагов. А мне кажется, что есть только две стадии: до и после.

Дома Мэрилин шла по коридору, оставляя за собой шлейф из перчаток, шляпки, шарфика и сумочки, а шубку отнесла в гостиную и положила на белый рояль.

— Она твоя, Снежок, — сказала она и чмокнула меня в нос. Я свернулся калачиком на горностае и втянул розовый аромат. Мэрилин взяла из холодильника бутылку «Дом Периньон» и снова ушла в коридор, а через несколько минут проигрыватель запел голосом мистера Синатры: музыка вырывалась из-под двери спальни вместе с тонкой полоской света.

Примечания

1. То была эра доблестного курения. Люди курили — вот чем они занимались. Сигарета «Лаки страйк» многим заменяла дирижерскую палочку, с помощью которой люди исполняли симфонию собственной непринужденности. И хотя у меня тоже есть таланты, я всегда жалел, что не умею курить (и показывать язык прохожим). — Примеч. авт.

2. Собаки, разумеется, обожают сноски. Мы ведь, сродни им, всю жизнь путаемся под ногами. Да и вообще вся литература в ка-ком-то смысле — сноска. Собачка мадам Бовари, к примеру, — отсылка к дрессированной козочке Эсмеральды из «Собора Парижской Богоматери» Гюго, которую тоже звали Джали. — Примеч. авт.