Главная / Публикации / С. Ренер. «Трагедия Мэрилин Монро»

Бассейн

9 февраля 1956 года в холле отеля «Плаза» нью-йоркских журналистов собрали на пресс-конференцию. Мэрилин Монро объявила присутствующим, что она ангажировала сэра Лоуренса Оливье и с июля начнет сниматься в ним в фильме «Принц и хористка», вариации пьесы «Спящий принц». Это история бедной танцовщицы, влюбившейся в аристократа-славянина. Действие происходит в Лондоне.

В тот день Мэрилин разыгрывала большого босса кино — Занука в юбке, заправляющего важными делами. Однако манеры и туалеты оставались все такими же, какие диктовало сложившееся о ней мнение. Ведь в какой-то мере фильм, в котором она собиралась сниматься с Лоуренсом Оливье, повторял ее собственную жизнь: сама она — девочка из бедных кварталов, а Артур Миллер — спящий красавец, аристократ духа, знаменитый драматург.

Мэрилин сбросила бархатное болеро и очень высоко закинула ногу на ногу. Лоуренс Оливье отвернулся. У него был хмурый взгляд и строгое лицо. Автор экранизируемой пьесы тоже присутствовал, но на него никто не обращал внимания. Лоуренс Оливье заявил с равнодушием, граничившем с холодностью и чуть презрительной вежливостью, что мисс Монро как актриса все время растет. Это было сказано отнюдь не для того, чтобы умалить собственные достоинства. В этот момент, как было предусмотрено Милтоном Грином, Мэрилин глубоко вздохнула и несколько приподняла плечи. Левая бретелька ее черного вечернего платья оторвалась — она нарочно была в этом месте слегка прикреплена ниткой. Мэрилин попросила английскую булавку. Тут оторвалась вторая бретелька. Фотографы обрадовались. Они, смеясь, щелкали затворами, прыгая вокруг актрисы, как стайка обезьян, в которую кто-то вдруг швырнул горсть земляных орехов.

Лоуренс Оливье опять отвернулся. Он был крайне разочарован тем, что оказался не главным действующим лицом итого спектакля. Журналисты, возбужденные инцидентом с бретельками, забросали Мэрилин дурацкими и ядовитыми вопросами.

Они швыряли ей в лицо вопрос за вопросом, обо всем подряд — Достоевский, Актерская студия, Артур Миллер, Вивьен Ли — супруга и партнерша Лоуренса Оливье, с большим успехом выступавшая на лондонской сцене. Мэрилин изворачивалась, прячась за высоким алиби — «моя фирма». Ее фирма приобрела право на пьесу. Теперь она сыграет роль героини пьесы в кино. Она изображала большого босса, продолжая сохранять манеры глупышки. Журналисты оскорбительно хихикали, словно желая, чтобы она призналась, что невозможно олицетворять солидную «фирму» в туфельках на шпильках с подчеркнуто выпяченным бюстом и столь непрочными бретельками.

Мэрилин в суженном книзу платье из черного бархата, прихрамывая на своих высоких каблуках, в бешенстве покинула зал. Милтон Грин, придумавший эту мизансцену, хотел догнать ее и утешить. Он сожалел, что переборщил...

Однако прежде чем заняться «своим» фильмом, Мэрилин должна была сниматься в фильме «Фокс». Она выбрала «Автобусную остановку» и режиссера, который прежде всего устраивал Ли Страсберга, — Джошуа Логэна. «Автобусная остановка» — история неграмотной деревенской девушки, мечтавшей о карьере в Голливуде.

Джошуа Логэн заразился у Страсберга и Актерской студии манией доводить актеров до изнеможения репетициями, прежде чем пустить в ход камеру; и даже тут, казалось, первой его заботой было мучить их до отупения, до истерики. Он вносил свой вклад в создание миража некой особой нью-йоркской интеллигенции. Ему уже удалось превратить в «Пикнике» красивую, таинственную Ким Новак в обалдевшую нищенку. 8 случае с Мэрилин Монро он рассчитывал вволю насладиться своей деятельностью, которая заключалась в том, чтобы вносить путаницу и безжалостно убивать в актере все естественное.

Обсудив с Ли Страсбергом вопросы, связанные с Мэрилин, «проблемы, которые все непременно будут разрешены общими усилиями», как медоточиво обнадежил его Страсберг, Логэн решил развенчать, изничтожить идола. Прежде всего одеть Мэрилин бог знает во что, растрепать волосы и, наконец, запудрить лицо, покрасить глаза и губы, чтобы она утратила себя. Так действуют во имя Искусства. Услышав заветное слово, Мэрилин не стала противиться тому, что уничтожает героиню, которую она играла, и себя как женщину.

Ни дать ни взять — новоявленная Сусанна среди старцев; они ее вожделели, они овладели ею, но только не телом, а душой. Тело Мэрилин их не волновало. Оно было бренной и преходящей победой вульгарного начала. В Актерской студии вообще женщину презирали. Их интересовал мужчина, которого учили девичьим повадкам. От актеров-мужчин добивались игры в искусственной и двусмысленной манере. От них требовали, чтобы они выражали свои чувства судорогами, истерией, присущими женщинам. Неподвижные позы, выражающие тревогу, уклончивые взгляды и нерешительные жесты, капризы, неожиданная странная дрожь, всякие загадочные пустячки — таким виделся мужчина Актерской студии. Для этих безнадежно провинциальных учителей актриса-женщина была просто ничем, ей позволяли только играть роли недотеп, существ инфантильных, глупых baby-doll¹, сосущих большой палец, ожидая в гамаке или на чердаке проезжего насильника, боязливых и подчиняющихся грубой силе. Эти слюнтяйки, девочки в переходном возрасте с сальными волосами и морщинистым лбом — антизвезда, вот тип, соответствовавший идеалам Актерской студии. И Мэрилин Монро великодушно согласилась быть пропущенной через такую мельницу.

Джошуа Логэн объяснил Мэрилин, что поставит ее прямо перед объективом, не боясь испортить пленку, что он не требует от нее никакой игры, она просто должна расхаживать по площадке, поворачиваться, смеяться или сердиться, так как реализм заключался именно в такой импровизации, а вовсе не в работе по указке режиссера, к какой она привыкла.

— Несмотря на свои тридцать лет... вы шаловливая девчонка... Кислое яблочко... Да, да! — вскричал Логэн.

Мэрилин требовался партнер-мужчина. Подумывали о Роке Хадсоне. Но широкие плечи высокого сильного парня не нравились Мэрилин. Он казался ей преподавателем физкультуры. Паула Страсберг отстаивала никому не известного ученика Актерской студии Альберта Салами. Но он не говорил, а рявкал, как Доуэрти, когда у Мэрилин подгорала морковь, чем вызывал у нее неприятные ассоциации.

Студия Страсберга располагала двумя типами актеров-мужчин: молодыми красавчиками, легко впадавшими в меланхолию и молчаливую раздражительность, и широкоплечими детинами, которых обучали истерике, но не женской или мальчишеской, а мужской, и они без устали орали.

Съемочная группа отправилась в Лос-Анджелес. Милтон Грин снял на бульваре Беверли дом в колониальном стиле. Мэрилин остановилась у него. Она пряталась, опасаясь встречи с Наташей Лайтес, гнет которой она сменила на гнет Страсбергов. Милтон Грин велел своему адвокату написать Лайтес, что ей нечего делать на площадке, где идут съемки фильма с участием мисс Мэрилин. Отныне рядом с актрисой, не отходя от нее ни на шаг, как мать или гувернантка, находилась Паула Страсберг в шляпе, юбке, очках. Лайтес плакалась одному-двум репортерам на свое безмерное разочарование: «Я отрабатывала с Мэрилин каждую строчку текста, каждый ее взгляд. Без меня она ничего не делала... Без меня она даже не шевелилась. А теперь она не отвечает на мои телефонные звонки... Не желает даже объясниться!»

Лайтес было не по силам бороться с семейкой, полонившей Мэрилин. Эми Грин, например, накалывала на костюм Мэрилин булавки; манекенщица в прошлом, она тоже решила приобщиться к общесемейному делу. Она занималась туалетами звезды. По указанию Логэна и четы Страсбергов она с воодушевлением принялась скрывать, делать менее заметными бедра и бюст американского идола. Ли отрабатывал с ней диалоги, Паула предотвращала нервные срывы. Милтон взял на себя рекламу и организовывал выходы Мэрилин в общество. Теперь без его разрешения она не могла даже выпить апельсинового сока у Шваба.

«Семья» заполонила съемочную площадку «Фокс» в Голливуде. Милтон распоряжался не только освещением, но и гримированием. Он требовал, чтобы щеки Мэрилин были белыми, как мел, и голова в кудельках, как у пуделя, а Логэн навязывал ей рваные чулки. Все они с большим воодушевлением превращали идола в замарашку.

Разумеется, они не могли ее убить; она была источником их дохода, их богатством. Что они могли, так это выбить ее из колеи, унизить, расстроить. Бадди Адлер не переставал протестовать против такого надругательства над мифом о прекрасной женщине, против зачеркивания черт ее лица гримом, как будто оно было непристойным рисунком, который кто-то тайком нанес мелом на стену.

12 марта группа Джошуа Логэна выехала из Лос-Анджелеса в Феникс, штат Аризона, для натурных съемок. Там в это время проходило ежегодное родео. Герой фильма, которого играл актер телевидения Дон Мюррей, хотел набросить на Мэрилин, как на корову, свое лассо и развенчать в ее глазах прелести Голливуда, чтобы она приняла те, которые мог предложить ей он, простой парень с фермы.

Логэн, взобравшись на ящик и возвышаясь над всеми тремя камерами, пытался управлять уличной толпой, чтобы эти кадры сошли за массовку. «Не смотрите на Мэрилин!» — орал он в мегафон. Мэрилин же в перерывах развлекалась тем, что кидала в актеров апельсины. Она чувствовала себя счастливой. В съемочной группе была актриса, которая играла на Бродвее в пьесе Миллера, и Мэрилин могла обменяться с ней несколькими красивыми вздохами.

* * *

В апреле Артур Миллер отправился в Неваду получить развод, против чего Мэри не возражала. Пока оформляли документы и в ожидании Мэрилин, которая не могла приехать до окончания съемок, Миллер заперся в номере отеля и писал как одержимый, словно уже никогда больше не сможет этого делать, потому что, вкусив от яблока, покинет рай, населенный божественными созданиями, цветами, фруктами, растениями и птицами.

3 июня 1956 года Мэрилин вернулась в Нью-Йорк. В своей квартире на Саттон плейс она застала Авраама Линкольна, вышедшего из рамки, — Артур Миллер застыл в кресле, зажав подбородок в кулаке и выставляя напоказ улыбку. Он был свободен.

Он мог жениться на Мэрилин. Озадаченная, она не сразу подошла к нему. Она всматривалась в него, как ищут сходства картины с пейзажем, вдохновившим художника. Она была скована уважением, которое он ей внушал. Миллер казался ей воплощением профессорской любезности.

Он объявил Мэрилин, что представит ее родителям. Он подаст Мэрилин матери, как подарок в знак примирения, поскольку Мэрилин готова принять ее веру, чтобы целиком и полностью войти в эту семью, которую, как и многих других, особенно набожных, заботило и страшило одно — сноха-иноверка. Миллер принимал такое согласие Мэрилин как еще овну дань уважения соблазнителю, каким ему хотелось казаться. В самом деле, она шла к нему, как приходят в религию, и это не образ, а реальность.

Обшитый досками дом Миллеров во Флэтбаше был домом, где прошли тяжелые годы, трудное детство Артура. Он возвращался туда каждый вечер еще в годы работы на складе автомобильных запчастей.

Для предстоящей церемонии знакомства Мэрилин облачилась в серую юбку и черную блузку. Она обошлась без косметики и спрятала волосы под блеклой косынкой. Миллер подтолкнул ее к родителям с той же широкой и застенчивой улыбкой, какая играла у него на лице, когда он, бывало, приносил из школы похвальный лист, зная, что эта награда принесет в их дом много радости.

Отец Артура, лысый, с большими мешками под глазами, отличался подчеркнутой вежливостью. Мать, седовласая толстушка с тонкими губами, была легковозбудимой, вспыльчивой, мстительной. Рядом с родителями тощий и длинный Артур казался первым учеником, которого не интересует ничего, кроме выполнения домашних заданий.

Мэрилин обняла старого Миллера, а потом бросилась в объятия хозяйки дома с таким пылом, словно встретила любимое существо, с которым была в долгой разлуке. Удивленная таким пылом миссис Миллер разрыдалась. Разумеется, Мэрилин тут же принялась ей вторить. Она плакала навзрыд непритворными слезами: эти простые люди внушили ей уверенность, что она обретает настоящую семью.

Она была сиротой. Они принадлежали к многострадальному народу. Следовательно, ее с ними глубоко связывали пережитые муки — миссис Миллер раскачивалась в горести, только подчеркивающей ее гордость, с какой она говорила себе, что эта знаменитая актриса переходила в еврейскую религию из любви к ее сыну, ее сын сумел заполучить все — славу в литературе и самую красивую девушку

Америки. Чего больше ей желать? Она произнесла жуткую и волнующую фразу: «Теперь я могу умереть спокойно».

Мастерская при складе, где прежде работал Миллер, находилась поблизости от дома его родителей. Он передал царящую в ней атмосферу в своей пьесе «Воспоминание о двух понедельниках». В ней он описал мужчин и женщин, задушенных повседневностью, рутиной. Эти трудяги мечтали не только о повышении жалованья, но и, главное, о капле любви, капле поэзии. В узком мирке мастерской, почерневшей за пятьдесят лет от серого дыма, молодой Берт, герой пьесы, как и сам Миллер, на всем экономил, копил деньги, чтобы поступить в университет и отмежеваться от такой пролетарской среды. Ирландец Кеннет, утративший связь с родиной, бормотал ирландские куплеты, не находя иного способа бежать от действительности. Это шло у него из души, как вода вытекает из лопнувшей трубы. Другим оставалась лишь одна возможность бегства от действительности — так славно погулять в воскресенье, чтобы помнить об этом до понедельника.

Студенческие годы бывшего рабочего Артура Миллера затянулись, в кризисные 30-е годы жизнь была смехотворно дешевой — на один доллар в день можно было позволить себе спокойно предаваться сочинительству. Ни незаметному рабочему, ни студенту-затворнику и не снился такой загул, воспоминание о котором сохранится дольше двух понедельников, — Мэрилин Монро!

* * *

20 июня 1956 года газета «Нью-Йорк пост» объявила о браке Мэрилин Монро и Артура Миллера в ближайшее время, во всяком случае до 16 июля, когда кинозвезде предстояла поездка в Англию для съемок фильма «Принц и хористка» с участием Лоуренса Оливье.

Саттон плейс вдруг наводнила толпа падких до сенсации репортеров. Начались высокопарные разговоры о союзе Тела и Духа. Это красивая сказка. Ее многократно пишут вечными перьями, приукрашивают виньетками. Три бурных дня Артур Миллер, довольный сверх меры, ублажая фоторепортеров, уже сотни раз обнимал Мэрилин за талию.

И вот в субботу, последовавшую за объявлением о браке, Миллер погрузил в машину плачущую от радости мать, сына, дочь и Мэрилин. Они переезжали в его дом в Роксбюри, в двухстах километрах от Нью-Йорка. Он стоял среди лесов, приобретаемых им по мере того, как его пьесы имели успех. Теперь он владел ста шестьюдесятью гектарами лесов. Тут был питомник кленов, огород, вязы и дикие яблони. Репортеры прибыли в Роксбюри раньше семейства Миллеров. Они разгуливали по лужайке, бросали камешки в озеро, где плавали форели.

Выйдя к своре репортеров, Миллер важно объявил, что готов принять всех представителей прессы у себя в следующую пятницу, и тогда Мэрилин и он ответят на их вопросы.

В пятницу 29 июня 1956 года к дому Миллера началось непристойное паломничество репортеров и любопытных, стекавшихся в машинах по всем дорогам, ведущим в Роксбюри- Это неприглядный городок, окруженный деревьями и запущенными газонами. Обычно в его отеле и ресторане клиентов почти не бывает. Теперь же тут было полно народу. Но после страшной скученности Нью-Йорка некоторым писателям и художникам виделись в Роксбюри просторы Дикого Запада, американские масштабы. Луга тут заросли высокой злой крапивой. Каждый дом образовал вселенную одиночества — они располагались в нескольких километрах один от другого.

Свыше двух тысяч человек ждали на солнцепеке появления Мэрилин. Любопытные из окрестных мест шли смотреть в основном на «девушку с календаря». В крапивных зарослях жужжали телекамеры.

Репортеры осаждали родителей Артура. До истерии взвинченный интерес к каждому событию составляет часть американского образа жизни. Родители Миллера дрожали от радости. Чтобы описать такое событие, весь мир направил сюда своих корреспондентов. Миллеру вся эта шумиха помогла поверить в себя. Он всегда был таким. Мэрилин всем своим видом говорила, что находится рядом с живой книгой. Она больше не держала рот полуоткрытым, словно ей не хватает воздуха, как делала до сих пор.

Вот появился Миллер и бегом направился к дому. Мэрилин бежала рядом. Фотографы устремились было к ним, но Миллер объявил, что спешит звонить в ближайшую больницу, так как произошла авария — разбилась молодая женщина, корреспондент «Пари матч», которая обгоняла машины на шоссе, торопясь приехать первой. К дому Миллера гости шли, как будто это была похоронная процессия.

Фоторепортеры устанавливали во дворе свои камеры на треноги. Теннисную сетку опустили, давая проход захватчикам. Наконец из дома вышли мать и отец Артура — она с напудренным лицом, он с каскеткой в руке. За ними шли Миллер и Мэрилин. Началась давка. Милтон Грин, без которого не обошлось и тут, взобравшись на судейскую вышку, громко распоряжался:

— Представляю двадцать минут кинохронике, двадцать минут фотографам и полчаса представителям печати.

Он казался счастливее всех присутствующих. На Мэрилин была золотистая блузка. Миллер на сей раз сменил комбинезон садовника, в котором он обычно ходил в Роксбюри, на костюм банковского служащего.

На его губах застыл окурок — постыдный след вольного прошлого, последний остаток безмятежной жизни драматурга, который отдавался только своим персонажам.

* * *

Свадебное путешествие Мэрилин совпало с деловым, поскольку она уезжала в Лондон для съемок фильма. 14 июля 1956 года на аэродроме в Лондоне ее встретила толпа. Мэрилин хорошо знали в Англии и по фильмам, и по открытке, которую можно было приобрести в табачных киосках или у торговцев сувенирами. Обнаженная Мэрилин, такая, с какой познакомил всех непристойный календарь, сбывалась оптом и в розницу также на стаканах подносах, галстуках и шарфах. Фоторепортеров просто затеснили — одну камеру превратили в лепешку; Лоуренс Оливье, который и при обычных обстоятельствах не жаловал журналистов, был шокирован наглостью толпы, желавшей прикоснуться к мадонне съемочных площадок и галстуков с легкомысленным рисунком.

Миллер улыбался, как отец, чью дочь, отличившуюся на экзамене, встречают приветственными возгласами. Вивьен Ли была задета таким неистовством, с каким никогда не встречали ни одну актрису. Мэрилин не переставала улыбаться, она словно кормила своих поклонников из клюва. Затем черные лимузины увезли Миллеров и Оливье в сопровождении кортежа из пятидесяти машин, так что было невозможно распознать, какие везли представителей прессы, а какие любопытных, которые никак не унимались.

Миллеры сняли у лорда Мура просторный дом в георгианском стиле — не коттедж, а дворец. Мэрилин вошла туда совершенно непринужденно, как, бывало, шла к телефонной кабине у Шваба. Миллер сначала попятился, потом улыбнулся. В общем это был для нее царский отдых после очень многих лет воздержания и прилежного труда. Пришлось согласиться на пресс-конференцию, столь же неизбежную, как прописанный врачом укол для больного.

Мэрилин заявила репортерам, что любит природу, не носит пояса с резинками для чулок и хочет учиться ездить на велосипеде. Миллер сказал, что не может говорить о своей работе, пока она не завершена. Еще он сказал, что переработает «Вид с моста» — пьесу, плохо принятую в Нью-Йорке.

Мэрилин принялась раскладывать содержимое своих двадцати шести чемоданов и складных чехлов, тогда как Миллер приехал с одним чемоданчиком. Он с добродушным удивлением уплатил в Нью-Йорке тысячу пятьсот долларов за излишний вес багажа — пустяк, с которым можно примириться, поскольку ведь медовый месяц. Перед вылетом из Нью-Йорка Миллер заявил своему литературному агенту, что надеется в Лондоне обрести работоспособность. С тех пор как было объявлено о их женитьбе, его не покидало такое впечатление, что он живет в стеклянном шаре. Мэрилин стала для него одновременно письменным столом, работой и отдохновением. Он устал и был разочарован тем, что плыл в фарватере популярности, которая не имела к нему никакого отношения. Кроме того, тут был Милтон Грин, который только и знал, что превозносил Мэрилин и «самую волнующую пару века». Он не собирался выпускать Артура Миллера из этого стеклянного шара. Он суетился так, потому что эта пара фигурировала на вывеске его компании «Монро продакшнз». Фильм, который готовился к съемке, был уже его делом, а не делом «Фокс». Ему нужна была реклама, все больше и больше рекламы, реклама в любой час дня и ночи.

Он лез из кожи вон, чтобы Мэрилин бывала повсюду: на матче крикета, организованном благотворительным обществом, на встрече черных курток в пригороде, пользующемся дурной репутацией, на коктейле шотландской трикотажной фирмы, чьи изделия станет демонстрировать Мэрилин. Надо, чтобы она живее двигалась, появлялась на людях. Наконец, он организовал пресс-конференцию в бальном зале отеля «Савой».

Мэрилин приходилось отвечать на те же самые вопросы, которые ей уже задавали в Нью-Йорке, но теперь, похоже, это превратилось в нелепый ритуал. Она отвечала, что мечтает сыграть леди Макбет, обожает Бетховена и душится на ночь уже не «Шанелью № 5», а «Уодли». Она надела зауженное до предела бархатное платье, и ее наивные возгласы, ужимки, претензии на интеллектуальность вызывали у людей со вкусом раздражение.

Миллер начал испытывать смущение, неловкость, он сам себе казался смешным. Он вдруг стал походить на старого франта, вышедшего в свет с молодой кокеткой, которая допускает одну бестактность за другой. Все втайне завидуют этому лакомому куску, но и жалеют его, Миллера, потому что, если отбросить нелепые претензии, Мэрилин всего лишь красивая девушка, и ничего более. В этом маскараде, на который Миллер начинал смотреть, едва скрывая оскал зубов, было что-то явно противоестественное.

Он не умел держаться в обществе. Не любил встречаться с людьми. Не любил ни потчевать их, ни развлекать. Он неизменно производил впечатление отца, сопровождающего дочь с кривой улыбкой наблюдая, как ей курят фимиам.

Не прошло и месяца после свадьбы, а Мэрилин, казалось, опьяняла всех мужчин, кроме собственного супруга. Этот последний ходил с кислой миной на лице, как виноградарь, который болен желудком и не может пить вино собственного изготовления.

К тому же этот мужчина был напрочь лишен всех данных влюбленного: ни соответствующей внешности, ни сердца, предрасположенного к этому чувству. Он был таким же сухарем внутренне, как и внешне, — монах драматического искусства. Мэрилин дисгармонировала с ним возбужденностью, широтой своей натуры, приступами меланхолии.

Прошло всего несколько дней совместной жизни, и «пара века» оказалась не чем иным, как рекламной формулой, совершенно не соответствующей действительности. Один английский журналист оказался убийственно прав, когда заявил: «Артур Миллер показался мне сторожем морга, которому поручили стеречь труп царственной особы». Так продолжалось все время, пока Миллер находился в Англии.

* * *

Лоуренс Оливье приступил к съемкам фильма «Принц и хористка». Образец благовоспитанности, он собирался отшлифовать и дисциплинировать навязанную ему Голливудом Мэрилин. По роли она была легкомысленная девица, он же намеревался придать ей черты дамы-патронессы. Разумеется, Ли Страсберг, как и Артур Миллер, вполне одобрял Лоуренса Оливье в его стремлении вытравить в Мэрилин непристойную самку. Именно Ли Страсберг и посоветовал Мэрилин привлечь в качестве режиссера Лоуренса Оливье. Будучи в подчинении у Мэрилин, поскольку деньги платила ему «Монро продакшнз», он полагал, однако, что на съемочной площадке она будет ходить у него по струнке. Он собирался не только ужать форму ее тела, приручить этого роскошного зверька, изгнать дрожь плоти, он хотел, чтобы Мэрилин во всем беспрекословно ему подчинялась. Сидя за камерой, он не раз восклицал: «Взгляните-ка на это лицо! Ей не больше пяти лет!» Но стоило ему оказаться вместе с ней перед камерой, как она вновь пыталась играть по-своему, по-прежнему вести бал, открыть шлюзы чувственности. Он этому противился. Быть чувственным, быть всем может только он, английский актер своего времени номер один.

Итак, Лоуренс Оливье, не страдая комплексами, присвоил себе все прерогативы: режиссера, кинозвезды, монтажера. Когда он рекомендовал Мэрилин опустить глаза, она должна была слепо подчиниться приказу. Но тут были и другие, целое семейство укротителей: Паула Страсберг, сменившая неподдающуюся Наташу Лайтес, Милтон Грин. Паула вторглась на съемочную площадку. Она лезла к Мэрилин со своими указаниями и советами через голову Лоуренса Оливье. Достаточно было Пауле моргнуть, и съемки приостанавливались. Это ее и никого другого должна была устраивать или не устраивать марионетка в рост человека. Паула заставляла Мэрилин три раза на дню проделывать самые идиотские упражнения, так называемую «разминку»: хлопать в ладоши, подпрыгивать то на одной, то на другой ноге и тому подобное... в сущности, с одной целью: показать, что Мэрилин полностью подчиняется ей, Пауле.

Как и Лайтес, она играла роль заботливой матери Мэрилин. С утра до вечера она пичкала ее разными таблетками, подкрепляющими силы. Эта Паула, в самый неподходящий момент извлекающая из своей огромной сумки витамины, слабительное, средство от мигрени, голубую успокоительную таблетку, будила в Оливье инстинкт убийцы. Ли Страсберг тоже неизменно присутствовал на съемочной площадке и кивал головой, как китайский болванчик, с единственной целью напомнить, что и он тоже причастен к делу.

Желая применить один из приемов, рекомендованных Ли Страсбергом, Мэрилин потребовала для сцены ужина настоящего шампанского и икры вместо черных шариков и лимонада. Лоуренс Оливье воспринял этот каприз как объявление войны. Он заявил Милтону Грину, что прекращает съемки фильма, если Паула Страсберг и жена Ростена — Ростены, друзья Миллера, тоже присутствовали на съемках — не покинут площадку. Если фильм будет сорван бездельниками, которые повсюду таскаются за Мэрилин, то пусть это произойдет без его, Лоуренса Оливье, участия.

Грина прошиб холодный пот. Он знал, что Мэрилин способна сорвать съемки, если ее лишат одной из так называемых приятельниц. Мэрилин охотно использовала Паулу всякий раз, когда хотела досадить Лоуренсу Оливье. Для этого ей достаточно было попросить пилюлю — желтую, розовую, красную — или вступить с Паулой в ожесточенный спор о том, как надо играть в той или иной сцене. Закончив спор с Паулой, Мэрилин затевала его уже с Хеддой Ростен. Лоуренс Оливье каменел. Тогда Мэрилин находила повод обменяться парой фраз с приставленным к ней на день агентом Скотланд-Ярда.

Лоуренс Оливье нервничал, все время гнал съемки. Однажды Паула Страсберг заявила ему как можно спокойнее:

— Знаете, мистер Оливье, медлительность в творчестве совсем не недостаток. Гениальный Чаплин снимал фильм восемь месяцев. Ну и что?

— Хорошо, отведем на этот фильм год, раз уж тут распоряжается миссис Миллер.

— Нет, только не год! — возражала Мэрилин. — Я хочу праздновать Рождество с Артуром в Нью-Йорке.

Грину удалось выпроводить Паулу, заставив ее уехать в Америку лишь к концу сентября. Он ломал себе голову, как избавиться еще и от жены Ростена, чтобы окончательно успокоить Оливье, когда однажды утром Мэрилин шепнула ему: «Милтон, как было бы хорошо, если бы вы уехали! Артур начинает ревновать, а мне дорог мир в моем семействе». Милтон Грин пришел в неописуемый ужас, ему чуть ли не стало дурно. Как же так, от него хотят избавиться, от великодушного патрона, уделявшего Мэрилин столько времени, что ему даже некогда было на нее взглянуть? На самом деле ревность тут была ни при чем, просто Миллер проникся такой ненавистью к Милтону Грину, что его трясло от одного звука его голоса — даже по телефону. Он уже был не в силах выносить этого интригана, который в какой-то мере тоже владел Мэрилин, добивался от нее уступок, но при этом не испытывал неприятностей от бурных встреч с нею наедине.

* * *

В августе Артуру Миллеру пришлось расстаться с Мэрилин, чтобы проведать старшую дочь, которая, похоже, впала в нервную депрессию. Она считала, что отец, которого она обожала, предал и покинул ее. Она грозилась покончить жизнь самоубийством. Она упрекала отца в том, что он женился на Мэрилин, чтобы светить отраженным светом, и утверждала, что он унижает себя, таким презренным способом добиваясь известности, которая ничего не стоит.

— Знаешь, что говорят у нас в колледже? Вспоминают «Смерть коммивояжера», а потом сразу же заявляют: «Смерть драматурга...» Считают, что теперь ты способен сочинять лишь подписи под фотографиями Мэрилин.

Артур Миллер терялся, не зная, как ему умерить нездоровую, докучающую нежность дочери, когда посыпались телеграммы из Лондона. Мэрилин упала в обморок. Мэрилин больна. Мэрилин не встает с постели. Она страдает от бессонницы. Ей кажется, что она покинута навсегда. Миллер спешно вылетел самолетом в Лондон. Никогда в жизни он не двигался так много вхолостую и не работал так мало.

Он застал Мэрилин в постели. После его отъезда она и в самом деле не снималась и почти не вставала с постели. Значит, он был нужен ей не для «всеобщего показа». (Перефразируя формулу Мэрилин: «Когда холодно, карьера не согреет», может быть, здесь уместно было бы сказать: «Когда холодно, книга не согреет», а возможно, «Лучше пусть тебя согревает книга, нежели автор, утративший талант, разлученный со своими героями»).

Миллер сделал вывод, что Мэрилин не может жить без него. Его захлестнула волна гордости.

Он разбирал ее фотографии, решая, какие печатать, а какие порвать. Вырезал из газет и журналов статьи о ней и терпеливо наклеивал их в альбом. Мэрилин уже не могла одеться, не узнав его мнения. Она начала просить, требовать со вздохами и упреками, чтобы он создал для нее «большую роль, настоящую пьесу» — это очистит ее от скверны, смоет следы идиотских ролей, сыгранных прежде, включая и ту, в которой она снимается теперь. Миллер отклонял эту главную претензию, неотвязную и раздражающую, веско аргументируя тем, что не умеет работать по заказу. Лишь одно было уязвимым в его аргументации — ведь Мэрилин не была директором театра.

И она отвечала ему с той необыкновенной, страшной ясностью ума, какая время от времени посещала ее.

— Но если ты меня любишь, это не должно быть тебе трудно. Любовь — глубокое чувство. Произведение искусства всегда рождается из этой глубины.

Дом с парком в Энглфилд Грине был обнесен высокими стенами. За стенами находились аккуратно подстриженная живая изгородь, нескончаемые аллеи, четыре гектара лужаек. Право, это был такой уголок, прелести которого следовало оценить, в особенности если ты писатель. К сожалению, для того, кто привык писать в одиночестве, все это было непривычно, его коробило, лишало способности работать. Приподняв край занавески, Миллер видел четырех сторожей в сапогах и с пистолетами в кожаной кобуре на боку, непрерывно обходивших территорию. Вот каково его теперешнее одиночество! Роскошь, слава, но причиняющие страдания, подавляющие, как стены тюрьмы...

* * *

10 октября 1956 года в Лондоне состоялась премьера нового варианта пьесы Миллера «Вид с моста» в постановке Питера Брука. Его постановки всегда отличаются строгостью. Он не устраивает пира, его спектакли — пища для аскета. Его устраивают голые геометрические конструкции. Но пьеса, прочно сколоченная и полнокровная, только выиграла в этом оформлении из труб, в чехарде лестниц. Она прошла с успехом, и, когда зрители к тому же обнаружили в зале Мэрилин Монро, они просто обезумели от восторга.

Овации, естественно, адресовались Мэрилин. К Миллеру это отношения не имело. Мэрилин принимала аплодисменты в ярко-красном атласном платье без бретелек. Миллер оставался на заднем плане. Первый ученик, справившись с уроком, снова превратился в смущенного подростка, попавшего впросак и нелюбимого. Прием, оказанный Миллеру-драматургу, обернулся какой-то неприличной демонстрацией. Мэрилин, вклинившись между драматургом и пьесой, вставала в своей ложе и раскланивалась, словно автором была она. Агентство Ассошиэйтед пресс, уделившее лондонской премьере пьесы Миллера всего две строчки, не забыло, однако, упомянуть об «облегающем платье Мэрилин», придав ему значение такое же, как аварии самолета, повлекшей за собой двадцать пять жертв, или заграничной поездке министра.

Не зная, на кого свалить вину, и смущенный двусмысленностью ситуации, Миллер напустился на журналистов, которые не находили, что написать о его жене, кроме того, «то у нее было «облегающее платье и выставленный напоказ бюст». На следующий день после премьеры он обрушился на общество, упрекая его в ханжестве, на дамских портных-гомосексуалистов: у Мэрилин в театре был вполне пристойный вид, но, конечно, в старушечьем платье она выглядела бы намного пристойнее. Эта словоохотливость обернулась не в пользу Артура Миллера, мужа Мэрилин Монро.

Выходя из театра, Миллер со своими впалыми щеками, поджав губы, приложился ко лбу Мэрилин, словно успокаивал ребенка. Он не желал, чтобы она выезжала на светские раунды, она же только этого и хотела. Полицейские на велосипедах сторожили их окруженный зеленью дворец. Миллер сердито рвал приглашения в высшее общество. Он перестал быть драматургом и стал аттракционом. Он был уже ни кем иным, как диковинным зверем, на которого все рвались посмотреть, он же с достоинством и со злобой отказывался выйти на публику, пробежаться перед зрителями по смотровой площадке.

Мэрилин снова впала в меланхолию. Она считала, что несправедливо не пускать ее в свет теперь, когда она решалась перед ним предстать. Она уже демонстрировала не одно только тело, дух в чистом виде — Артур был рядом с ней, подчеркивая ее красоту и оправдывая ее. Однако Миллер придерживался иного мнения. У него создалось впечатление, и оно с каждым днем все более укреплялось и углублялось, что любой другой мужчина владел Мэрилин в большей мере, чем он сам. Так, например, он увидел Мэрилин в прозрачном одеянии на авторучках со стеклянным корпусом; стоило нажать на грудь или живот картинки, как перо плевалось чернилами.

Он, Миллер, не мог прибегнуть даже и к такому средству, чтобы забыть о людской злобе.

В отчаянии от нового заточения Мэрилин бросала в лицо Миллеру мрачные обвинения. Значит, он хочет, чтобы она всегда была подле него, словно хроническая больная? Она не имеет права покинуть свою комнату и отправиться на работу? Значит, отныне никто не может к ней прийти без разрешения цербера — мистера Миллера? Он писатель, знаток человеческих душ, а так замкнут и так же безразличен к желаниям своей жены, как тюремный сторож? Миллер заверил ее, стараясь говорить подчеркнуто мягко, что если ей непременно хочется вращаться в великосветском обществе, то он не видит причин, почему бы ей не предстать перед королевой. Он незамедлительно попросит сэра Лоуренса Оливье устроить такую волнующую встречу.

Представление ко двору состоялось в конце октября. Тут были и вежливые реверансы, и обмен несколькими очаровательными общими фразами. Принцесса Маргарет поинтересовалась, каталась ли Мэрилин в Англии на велосипеде — намерение, высказанное ею по приезде. И Мэрилин ответила, убедительно сославшись на крайнюю занятость съемками, что не могла уделить этому спорту ни одного часа.

Хотя фильм «Принц и хористка» вопреки требованиям Милтона Грина — не содержал никакой острой приправы — ни эротических танцев, ни двусмысленных куплетов, поскольку Миллер их не одобрял, заканчивался он в атмосфере всеобщего недовольства. Лоуренс Оливье был предельно измучен. Артур Миллер думал лишь о том, как избавиться от Милтона Грина. Мэрилин предложила ему полмиллиона долларов в качестве отступного. Но, оскорбленный столь неделикатным предложением, Грин отклонил его и где только можно было заявлял о своих замечательных отношениях с Миллером- Похлопывания по плечу, которым они ежедневно обменивались, он считал доказательством дружбы. Мэрилин, которая вела себя на съемках нестерпимо, пришлось всем принести извинения и заявить в свое оправдание: «Видите ли, я была нездорова!»

Фильм получился неудачным, поскольку в конечном счете не отличался ни глубиной содержания, ни развлекательностью. Мэрилин играла в нем глупенькую хористку, а Оливье — соблазнителя, выглядевшего, что было нелепо, как папский нунций. В фильме все звучало фальшиво, вплоть до смеха Мэрилин. В него включили хроникальные кадры церемонии коронования английской королевы. Но и эта добавка не придала кинокартине того великолепия, достичь которого Мэрилин и Лоуренс Оливье тщетно стремились.

Итак, осунувшаяся и разочарованная компания отправилась в Америку. Миллер, который возвращался на родину с видом победителя, не выглядел, однако, ни более представительным, ни веселым.

* * *

Амагансетт — поселок на крайнем востоке Лонг-Айленда, между Ист Хэмптоном и Бич Хэмптоном. Летом 1957 года один его выцветший дом приютил чету Миллеров.

Домишко, обшитый коричневой дранкой, выглядел мрачно, но такая рамка весьма подходила Артуру Миллеру. Он надеялся, что теперь наконец, когда рекламный шквал, налетевший с его женитьбой на Мэрилин, прошел, он сумеет поработать, вновь обрести вдохновение, вернуться к жизни творческого человека, которому необходимо одиночество. Но все в округе прослышали о том, что в этом доме скрывается Мэрилин Монро, и нервы писателя страдали от скрипа тормозов в сотне метров от его скромной обители. Отсюда машины начинали двигаться медленно, украдкой: те, кто в них сидел, надеялись застать Мэрилин врасплох.

Миллер ходил в старых шортах цвета хаки и рубашке навыпуск. Чтобы на него снизошло вдохновение, ему требовались скромное жилье и рабочая одежда.

В конечном счете он и был рабочим на стройке, которая никогда не прекращалась. Даже тогда, когда казалось, что ничего не происходит, писатель отдыхает, дремлет или гуляет, в нем под неподвижной корой бурлила лава.

Однако теперь в этой тайной алхимии что-то нарушилось. В художнике все кипело, а извержения так и не наступало- Внешний мир действовал на него мучительно и губительно. Эта Мэрилин, блондинка в черных очках, копавшаяся в садике и ходившая на базар, была плохо замаскированной знаменитостью. У Миллера появилось ощущение, что он работает не в уединении, где до него никому нет дела, а на открытой оперной сцене, оказавшейся на перекрестке большого города.

В своей поношенной спецовке он походил на рабочего, которому не хватает гвоздя, одного-единственного гвоздя, тогда как весь его мир шатается из-за отсутствия этой детали.

Вдохновение Миллера родилось в Гарлеме, где он появился на свет, и Бруклина, где он вырос. Экономический кризис, разоривший в 1929 году его отца — мелкого лавочника, вынудил юношу подрабатывать в каникулы, чтобы иметь деньги на книгу или билет в кино. Затем он был мойщиком посуды в ресторане, электриком, вел делопроизводство, прежде чем попытать силы в драматургии, где добился нескольких наград и достиг славы, хотя зарабатывал маловато.

Тогда он утверждал, что так даже лучше: он не утопал в деньгах, они его не сковывали. Теперь слава его возросла, и у него была куча денег, но он нуждался в том, чего не купишь, — во внутреннем покое, и нервничал, переходя от наигранного спокойствия к деланному безразличию.

Мэрилин слонялась вокруг него в черном платье с прозрачной нейлоновой вставкой от груди до линии талии — одна из «мизансцен», придуманных и рекомендованных Милтоном Грином. Казалось, Мэрилин была занята игрой с листами бумаги, лихорадочно измаранными ее мужем, — так ребенком она играла с пустыми бутылками на обочине дороги. Она предлагала их прохожим, и некоторые ужасались, наивно вообразив себе, что девочка сама и выпила вино. Она целовала Артура в лоб столь же уверенно, как, бывало, позировала для непристойных фотографий с овечкой на руках или прижавшись коленями к обломку разбитого бурей корабля. В сущности, она не жила, как новобрачная молодая женщина, а играла

роль, которую ей так мучительно хотелось получить.

И что же на самом деле произошло? Она получила то, к чему стремилась, — Миллера. А он по-прежнему носил очки, придавившие мягкий и безоружный вид этому тощему, длинному существу, нуждавшемуся в опеке.

Прежде Артур Миллер имел покой, какого не приобретешь с дверьми на запорах и полицейским патрулем перед домом. Тогда, покидая свою комнату, он мог за всем наблюдать, сам оставаясь при этом незаметным. Шумные школьники играли на улице в мяч. Останавливались женщины с детскими колясками. Семейные люди торопились в церковь за углом. Мистера Миллера, молодого человека со скуластым, но негрубым лицом, хриплым голосом и ледяной сдержанностью, считали хорошим соседом. Знали, что он пишет пьесы — занятие уважаемое и признанное в той же мере, что и занятия других соседей — служащих, механиков, коммивояжеров, чиновников. Мистер Миллер вызывал не больше почтения и возбуждал не больше любопытства, чем любой другой ремесленник.

Теперь все переменилось... Что толку запереться в скромном с виду доме, пытаться провести людей и заниматься самыми обыкновенными делами, например, копаться в саду, ходить на базар или играть в мяч с соседним малышом... Теперь в Амагансетте для туристов, прохожих, любопытных, жителей округи, для тех, кто рвался сюда из Нью-Йорка, для всей Америки, этого чудовищного, фантастического сборища зрителей и соглядатаев, мистер Миллер стал просто счастливым избранником и легендарным удачником, короче, мужчиной, услаждавшимся с Мэрилин Монро... И попробуй-ка вести себя, как обыкновенный муж своей жены, когда разыгравшееся воображение других рисует вас сексуальным обжорой. Когда люди при виде вас заговорщически улыбаются, игриво окликают, требуют автографов. Остается лишь отворачиваться от них, притворяться глухим и даже спасаться бегством...

* * *

Мэрилин сорит деньгами, стремясь превратить в угоду своему мужу их дом во дворец. Она выговаривает ему за измятые брюки. Она корит его за то, что он носится с будущим, как с дорогой вазой. Она не понимает, что дворец существует в нем давно, задолго до женитьбы на ней.

Прежде Миллер трудился в келье с голыми стенами, обстановку которой составляли узкая кровать, письменный стол и стул, приобретенные десять лет назад. У него был строгий режим дня — он работал с восьми утра до часа дня, с трех до шести и вечером, если хватало сил. Вмешательство Мэри Слаттери в его работу сводилось к исправлению орфографических ошибок, потому что в часы вдохновения он писал слова как Бог на душу положит.

Мэрилин рылась в его писанине не для того, чтобы привести рукопись в божеский вид, а требуя свою долю. Она желала для себя реплик, роль, драму. Миллер с раздражением исписывал сотни страниц, но они утратили былую силу. Он чувствовал себя бессильным унять свою жену. Он либо терпел ее, либо поворачивался к ней спиной. Мэрилин не была героиней его драм; скупость на чувства мешала Миллеру интересоваться ею, она не укладывалась в схему его творчества. В конце концов он холодно упрекнул ее в том, что вынужден посвящать ей сорок процентов своего времени. Этой математически выверенной цифрой он выдал себя с головой. Разрыдавшись, она сказала, что нашла на его письменном столе записку, где стояло: «Я всегда буду любить лишь одну женщину — свою дочь!» Этим он разоблачил себя окончательно. Он резко упрекнул ее в том, что она роется в его бумагах- Он не знал, как популярно объяснить Мэрилин, что после их женитьбы он был уже не Артуром Миллером, а мужчиной, которого Америка делегировала на банкет сладострастия. Но что это за сладострастие? Где его любимая, его куколка? Где сексуальный символ? Кто такая Мэрилин Монро?

Тоска Мэрилин заботила Миллера так же мало, как и мяуканье кошки. Он надеялся рассеять эту тоску увещеваниями или лаской — как успокаивают рассерженную кошку... Но сама тоска его не интересовала, он не мог ее излечить, и она заполняла Мэрилин до краев.

Мэрилин обманула человеческая теплота таких пьес Миллера, как «Все мои сыновья» и «Смерть коммивояжера». «В физике можно добиться при самых низких температурах таких же результатов, что и при самых высоких». И Стефан Цвейг, сделавший это замечание в своем исследовании тайны художественного творчества, добавляет: «Собственно говоря, абсолютно безразлично, создано ли совершенное произведение в пылу вдохновения или по хладном размышлении». Для читателя, конечно, безразлично; но женщина, живущая с этим писателем, обманута: страсть, обжигающая в произведении искусства, в его авторе отсутствует. Вопреки двум-трем созданным им шедеврам, этот человек далеко не воплощение пыла, света, великодушия... Для него человеческое существо — пусть то будет женщина, которая ждет, и взывает, и мечется, и грозится уничтожить себя, — прежде всего материал для творчества, как дерево, стекло или глина.

* * *

Артуру Миллеру удалось наконец избавиться от ненавистного Милтона Грина. Последний согласился уступить свои акции за восемьдесят пять тысяч долларов вместо тех пятисот тысяч, которые предлагались ему в Англии. Так компания «Монро продакшнз» приказала долго жить.

Когда Мэрилин сообщила о своей беременности, Миллер подумал, что это вторая хорошая повесть, второе препятствие, которое он преодолел на пути к обретению внутреннего покоя. Мэрилин беременна. Он выполнил свой долг. Она от него ничего больше не потребует. И пусть публика поищет себе другой предмет для развлечений, и пусть фотографы снимают ребенка Мэрилин, а он, Миллер, сможет «вернуться к своим баранам». Этот ребенок больше значил для него, чем для Мэрилин.

Мэрилин рассчитывала сыграть Грушеньку в «Братьях Карамазовых», но этот единственный шанс в ее жизни был упущен: роль получила австрийская актриса Мария Шелл.

1 августа Мэрилин, которая полола сорную траву в своем саду, вдруг закричала от боли. Миллер уложил ее на софу. Он вызвал доктора, затем скорую помощь. Актрису увезли в нью-йоркскую больницу. У нее был выкидыш.

Словно какие-то темные силы помешали Мэрилин произвести ребенка на свет, где он пережил бы те же огорчения, что и его мать, где он повторил бы ее историю. В конечном счете она сама была этим ребенком. Она покончила самоубийством до своего рождения. Она сама отбросила себя в небытие.

Желая утешить Мэрилин, Миллер пообещал ей то, чего она всегда неистово требовала, — детище своего ума, роль героини в пьесе, которая была бы прелюдией к новой жизни. Подобно мосту, она помогла бы ей перейти темные воды, где она видела свое отражение, которое ее пугало.

* * *

Миллер отвез Мэрилин обратно в Амагансетт. Она опять принялась полоть сорняки. Иногда, когда смеркалось, они шли на Атлантическое побережье. С час катались на глиссере или удили рыбу, но их отношения искусственно поддерживались и той и другой стороной. Миллер и в самом деле трудился до седьмого пота, чтобы выполнить обещание, данное Мэрилин, тщетно пытаясь разработать образы персонажей. После женитьбы на Мэрилин он печатал только мелочи. Теперь он вернулся к одной из них — рассказу «Неприкаянные», пытаясь переделать его в киносценарий. Это история трех мужчин, ненавидящих общество и укрывшихся в горах Невады, чтобы отлавливать диких лошадей и продавать их на мясные консервы для собак.

Итак, в этот сюжет надо было во что бы то ни стало втиснуть женский образ. Дикую лошадь ловят не для того, чтобы сесть на нее и ускакать из безрадостного мира, а чтобы превратить скакуна в пищу для собак. И этим произведением вернуть к жизни, спасти Мэрилин? Жалкий эпизод, где мужчины, выбитые из колеи, неудачники, женоненавистники? Как прикажете к ним, в их среду ввести Мэрилин?

Миллер все больше и больше казался лишь дублером большого писателя, за которого Мэрилин вышла замуж для того, чтобы он вдохнул в нее жизнь. Но рядом с ним и сама Мэрилин чувствовала себя своей собственной дублершей. Много терпения, огорчений, поцелуев, ссор потребуется, пока сценарий не будет написан и крупный режиссер не воплотит его в фильм, вложив в него свой талант. А пока каждый из них мучительно разыгрывал свою роль.

Миллер писал сценарий по утрам, а после полудня зачитывал написанное Мэрилин. Героиню, которую предстояло сыграть Мэрилин, зовут Розалиной — тем самым все сразу становится на свои места. Эта особа приехала в Рено разводиться.

Как быть с такой женщиной, попавшей в компанию трех авантюристов, ненавидящих общество и женщин? Автору ничего не оставалось, как приписать им увлечение Розалиной. Они по очереди рассказывают Мэрилин, то бишь Розалине, свои злоключения. И та в конце концов останавливает свой выбор на самом незадачливом, самом тщедушном, наиболее обойденном судьбой из троих.

Такой итог! Розалина, хотя ее и будет играть Мэрилин, не женщина — красивый зверек из будуара, предмет вожделений всей Америки, а мать, оплакивающая своего неудачника сына.

Рассказ «Неприкаянные», первоначально опубликованный в журнале «Эсквайр», походил на репортаж о преследовании и поимке мустангов на корм собакам. Сценарий под тем же названием превратился в нескончаемый поток слез и слов. В конце фильма героиня, лежа на земле, оплакивает лошадей, обвиняя за их судьбу всю Америку.

Если Мэрилин тщетно надеялась, что в Миллере загорится «искра божья», проснется художник, исцелитель, то сам Артур Миллер понапрасну ждал зарождения в Мэрилин урагана страстей, проявления сексуального символа, пробуждения женщины, которую мечтали сжимать в своих объятиях все американцы. И в ожидании, пока в ней проснется опьяняющая кинозвезда Мэрилин Монро, Миллер обнимал холодную дублершу- Так дублеры и жили бок о бок, оба возлагая последнюю надежду на фильм «Неприкаянные» — свое второе дитя, также оказавшееся мертворожденным.

Миллеры поселились в роскошной квартире в Манхэттене, 444 Ист, на 57-й стрит. В 1958, 1959 и 1960 годах Миллер не переставал обещать продюсеру и друзьям пьесу. Наконец он победно, заявил, что родил с применением акушерских щипцов «Неприкаянных». И Мэрилин была безмерно счастлива от перспективы сниматься в фильме по сценарию, написанному специально для нее. Встреча всех «неприкаянных» должна была состояться в Рено, и оба супруга ожидали исполнения давней мечты, тогда как на самом деле стремглав двигались по пути к очередным разногласиям и раздражению.

Оба они ошиблись в товаре. Артур Миллер вовсе не был пылким гуманистом, героем пьес, написанных им до женитьбы, а Мэрилин не была секс-бомбой, за которую Миллер ухватился как за высшую награду, присужденную преуспевшему писателю. Мэрилин была пятилетней девочкой, какой, к своему вящему удивлению, ее вдруг увидел Лоуренс Оливье глазом объектива. На самом деле она была просто во власти паники, наивна и невинна. «Чувственность ей так же чужда, как тригонометрия», — заявил сценарист Бен Хект, посмотрев на нее сочувственным и трезвым взглядом, что позволило ему увидеть истинную ее суть. Впрочем, именно Бену Хекту Мэрилин сделала странное признание, когда он в числе прочих гостей попал в красивую манхэттенскую квартиру Миллеров, где они, Мэрилин и Артур, силились разыграть для возможно большего числа людей комедию счастливой супружеской пары, сказку о «союзе Тела и Духа», ставшую былью.

Итак, Мэрилин заявила в тот вечер Бену Хекту: Если мне чуточку повезет, когда-нибудь я узнаю, почему людей так мучают проблемы секса. Меня лично они волнуют не больше, чем чистка ботинок. Следовательно, с 1957 года, в ту осень и зиму, Артур и Мэрилин как могли разыгрывали комедию в Манхэттене, обманывая других и себя. Они не хотели, чтобы другие заглянули в бездну, на дне которой лежала мечта жизни актрисы Монро и писателя Миллера: у нее — о спасителе, разгадавшем тайну того, что в ней происходило, и принесшем ей избавление; у него — о женщине, идеале всякого робкого, малоинтересного мужчины, работяги, привыкшего никуда не заходить по дороге домой, о женщине, воплощающей чувственное наслаждение, — такой Мэрилин представала в фильмах и рекламе, — о женщине, высшей награде пуританина, до сих пор черпавшего усладу лишь в успехе своих произведений.

* * *

Летом 1957 года, когда Мэрилин вернулась из больницы, Миллер посоветовал ей снова обратиться к психиатру — он умывал руки и признавал себя побежденным — и опять сниматься, чтобы занять себя. Какую еще роль она могла исполнять, если не снова и снова одну и ту же — девушки, охотящейся за мужчинами и бриллиантами. Ей нужно скорей возвращаться к своему волнующему амплуа. «Фокс» предложила Мэрилин фильм «Некоторые любят погорячее» режиссера Билли Уайлдера.

Казалось, она и не выходила замуж за Миллера. Она начинала с того, на чем остановилась перед замужеством. Ей предлагали вилять бедрами в облегающем платье, зарабатывать много денег. У нее не было детей, и ее спутник жизни носил очки, но он уже больше не казался ей Авраамом Линкольном.

Он не был отцом угнетенных. Он не был ничьим отцом. Он стал таким же чужим и мешающим, как биты Джо Ди Маджио.

Она чуть ли не с облегчением покинула Нью-Йорк, чтобы вновь оказаться в Лос-Анджелесе. В фильме Уайлдера ей предстояло играть Шугар Кэйн — певицу из женского джаза, влюбившую в себя миллионера, владельца яхты. Ей хотелось, чтобы фильм был цветным. Несколько дней Уайлдер убеждал ее, что цвет окажется гибельным для сюжета, по которому Джек Леммон и Тони Кертис переодеваются в женское платье, чтобы их приняли в женский джаз-оркестр. Кончилось тем, что он снял для пробы на цветную пленку двух актеров-мужчин в женских одеждах. Мэрилин признала, что цвет лишал ситуацию комизма и привносил неприятную нотку двусмысленности. Тем не менее дурное настроение у нее не прошло. Ей предстояло потратить столько сил ради столь жалкого результата! Ей не нравилась роль, а надо было в нее войти, раствориться в ней.

Уайлдер не умел сидеть спокойно. Он раскачивался на стуле, наклонив голову, как скрипач. Он курил длинные папиросы, как женщина-вамп немого кино, и, когда работа его удовлетворяла, менял перышко на своей тирольской шляпе.

— С вашего позволения или без него, а фильм я закончу, — заявлял он Мэрилин при ее очередном опоздании.

Страсберг и его жена по-прежнему не покидали съемочную площадку. Тони Кертис не скрывал своего недовольства тем, что его партнерша часто была дурно настроена. Чтобы добиться от нее требуемого по сцене, приходилось снимать до сорока девяти дублей, тогда как со всеми другими крупными актерами Уайлдер, как правило, добивался желаемого результата после одного-двух дублей. На площадке создалась невыносимая обстановка. Кертис терял легкость, веселость, прежде чем Мэрилин удавалось хоть немного разыграться. Все в ней разочаровывались. Она боялась камеры больше, чем когда-либо. Она делала все, чтобы испортить пленку, обескуражить режиссера, своих партнеров и сорвать съемки.

В перерывах она интересовалась смешными историями или, например, теорией одного американского ученого, утверждавшего, что человека можно усыпить на десять, двадцать лет, на два века и он будет спать, не видя снов. Достаточно поместить такого путешественника во времени в морозильник с температурой, равной абсолютному нулю. Замороженный организм способен жить бесконечно. Вместо кладбищ тогда были бы спальни.

— И зачем вам все это нужно знать? — спросил Уайлдер Мэрилин, с увлечением пересказавшую ему эту теорию.

— Для себя самой, для моей болезни; оказывается, достаточно, чтобы меня заморозили, законсервировали. А потом, когда научатся лечить мою болезнь, меня разбудят.

— Какую болезнь?

— Отвращение к жизни, мой дорогой.

— Оно пройдет у вас, когда вы перестанете опаздывать на съемки.

А Джеку Леммону она как-то заявила:

— Я буду счастлива только тогда, когда получу настоящую роль.

— Вы как Чарлз Лоутон, — пошутил Леммон, — который хотел бы сыграть Черчилля. Но старик Черчилль сказал: «Пусть подождут, пока я умру, тогда они могут декламировать мои военные речи». И Лоутон, который моложе Черчилля всего на двадцать лет, знает, что лелеет пустую мечту, так как его не станет на свете раньше, чем Черчилля... Вот почему, наверное, они не перестают выступать по телевидению с комментариями к Библии. Поступайте, как он; в ожидании хорошей роли, которая вам по душе: комментируйте Библию по телевидению.

* * *

После съемок Мэрилин побывала в Амагансетте, Роксбюри, в одинокой ферме на берегу моря, а потом сняла квартиру в Нью-Йорке. Она потребовала, чтобы ее гостиная была белой, как колыбель. Все в этой квартире стало белым — такой ошеломляющей, зловещей белизны, как страница, на которой ничего не написано, но все ясно и решено. Стены, занавески, обои — вплоть до рояля — все было белоснежным и чистым, как больничная койка.

Единственным черным пятном в этом ансамбле белого была металлическая скульптура в стиле авангарда, что-то вроде обуглившейся ветки, претендующей на то, чтобы ее считали изображением женщины. Может быть, это была новая форма старой обнаженной модели для календаря? Мэрилин упивалась этой металлической изощренной наготой, этим голым скелетом, казалось возвышавшимся над странными светскими ритуалами, разыгрывавшимися в этих апартаментах. Здесь принимали только интеллигентных гостей для умных бесед. По возвращении из Англии Миллер дал себе зарок познать плодотворное одиночество вдвоем как бы для того, чтобы вкушать счастье, но, поскольку ему приходилось маскировать огромное и ужасное разочарование, супруги только и делали, что принимали гостей. Два секретаря, горничная и кухарка служили доказательством полного комфорта. Где же одиночество, столь дорогое писателю?

Миллер не считал одиночество недугом, а потому ему не надо было искать от него лекарства. Теперь он принимал с распростертыми объятиями любопытных, торговых агентов, репортеров светской хроники, чтобы они, вдосталь потоптавшись вокруг знаменитой четы, могли засвидетельствовать, что у этих влюбленных все в полном порядке.

В летнюю пору Манхэттен дымился, как обильно унавоженное поле. Продвигаясь в сторону Гарлема, замечаешь негров, замечтавшихся у витрин с обувью. Манхэттенская толпа уже не вызывает у Миллера мечтаний, потому что его мечта совпадает с мечтой миллионов американцев, и, как они, он ломает себе над ней голову. Это мечта о Мэрилин Монро — идеале женщины. Но, разгуливая в вечернем тумане, он и не стремится проникнуть в тайну судьбы близкого ему человека.

Вся беда в том, что Миллер слишком занят тайной собственной судьбы, чтобы еще заниматься чужой.

Он идет по Бродвею, бывшей индейской тридцатикилометровой тропе, самой длинной улице Америки, бульваром ночных удовольствий, но у него не душа индейца, ставшего на тропу войны в поисках сырого мяса, курящего трубку, набитую дикими травами, помогающими проникнуть в тайны жизни.

Огромный человеческий зигзаг проходит через Манхэттен и пересекает Таймс-сквер, Седьмую авеню и 42-ю стрит. Льется кровавый дождь неона. Восемь миллионов одиночек кружат по самой людной улице мира. Конный полицейский, евангелист, разворачивающий знамя, бродячий актер при галстуке, завязанном бантом, бейсболист, торговец сувенирами — все они на одно лицо.

Театры Бродвея укрылись на пересекающих его улицах — устарелые залы с допотопными креслами, но. в этой тесноте, где нет ничего американского, царят властители умов, рассеивающие тьму в сердцах: О’Нил, Теннесси Уильяме, Артур Миллер.

Бутылки откупориваются, машины блестят, сосиски сбываются в буфете при бензозаправочной станции, актеры идут в Сарди проверить, висят ли на стене карикатуры на них — свидетельство того, что они еще существуют.

Но Артур Миллер уже не ищет на Бродвее себя самого... В дождь и при светящихся молниях он охотится за цветным ливнем, объявляющим о предстоящей премьере фильма Мэрилин «Некоторые любят погорячее». Он рыщет по следу своей, согласно мифу, пылкой супруги.

Этот господин, напоминающий в надвинутой на глаза шляпе погоревшего полицейского, воображает себя мужем Мэрилин Монро и громогласно пытается это доказывать. Так, когда по окончании съемок фильма Уайлдер заявил: «Наконец-то у меня исчезло желание дать вашей жене пощечину из-за одного того, что она женщина. Я снова обрел аппетит и сон», — Миллер слал ему телеграмму за телеграммой, требуя публичных извинений.

Фильм «Некоторые любят погорячее» принес свыше тысячи пятисот миллионов долларов, тогда как обошелся он менее чем в три миллиона. Летом 1959 года он побил все кассовые рекорды. Он доказал, что Мэрилин Монро остается для Америки и за ее пределами самой пылкой — только не для своего законного хмурого супруга — женщиной и самой что ни на есть пикантной актрисой.

* * *

Горький сказал, что книги делают человека во многом неуязвимым. Миллер забросил книги ради женщины и сразу стал уязвимым.

Еще в юном возрасте мать предостерегала его против женщин: «Надеюсь, ты не смотрел на эту девушку!». Или, когда он бросал блуждающий взгляд на изящную клиентку: «Надеюсь, ты не собираешься влюбиться в эту девушку, Артур!».

Да, ему внушали, что любовь — худшая из бед в жизни хорошего парня. Любовь к девушке воспринималась либо как насмешка, либо как предательство. Это брешь в семейном святилище. Тем более, что эта девушка, чего доброго, могла оказаться иной национальности.

В смешанном браке усматривали не только нарушение догмата веры, но и проклятие для всей семьи виновного. Хорошим сыном был тот, кто гулял по воскресеньям с родителями, кто жертвовал всем ради отца и матери, кто уходил из лавки последним, кто умел доставать товары, кто отдавал все свои чувства матери, а свое время отцу. Да, хороший сын начинал с высшей жертвы родителям — он жертвовал ради них нормальными человеческими инстинктами.

Миллер жил в невероятно серой атмосфере еврейского квартала Нью-Йорка. Дородные женщины, расходясь на лестнице, вынуждены были втягивать животы, уменьшая свой объем. Скрестив руки на груди, они погружались в нескончаемые монотонные молитвы. Тем временем мужчины играли в биллиард, проклинали невезение или объедались халвой и рахат-лукумом. Молодые люди шатались среди обшарпанных домишек, словно по гигантскому кладбищу, над которым стоял тяжелый запах острых приправ.

Любой паренек, заработавший себе близорукость, корпя над книгами, считался хорошим мальчиком. Ему надлежало держаться подальше от мрачных скверов Бронкса, где девчонки и мальчишки играют в какие-то странные игры и при этом громко кричат... Хороший мальчик должен был в это время слушать по радио серьезную музыку, отличаться усидчивостью, примерным поведением, хорошими отметками, получать награды и грамоты.

В этом хмуром мире не ходили — бегали. Законы удачи и преуспевания предписывали, чтобы в кварталах иммигрантов обязательно были воры, продажные женщины, перестрелки. А те, кто не решался принимать участие в этих единственно доступных приключениях — насилии и гангстеризме, становились портными, круглые сутки гнувшими спину над чужими костюмами, кроили и шили их для тех, кто вправе развлекаться...

Среди всех гнусных ловушек, расставленных жизнью на пути у еврейской молодежи Бруклина, главной была женщина... Вот он, враг, перед тобой... Вот почему о ней говорили как можно меньше, рассказывали о проказах соседа или соседки, приглушив голос... Ее упоминали, да и то только шепотом, плохие ученики. Женский пол, женщина была врагом серьезной музыки, убийцей книг, отравительницей чистого горного воздуха. Отец, мать, братья, сестры в хорошей семье пола не имели... Тут была семья, а там, у других, нечистых — пол!

Попав в страну своей мечты, иммигрант обнаруживал, что это клоака, но его дети, оберегаемые от дурных примеров, продолжали мечтать...

Ну, а если мечта об успехе стала реальностью? Когда порядочный молодой человек из Бруклина и других грязных кварталов наконец вознагражден, прославлен, у него появляется новая мечта, его ждет другая награда — женщина! Беда тому, кто не получит такой награды!.. Его слова не станут золотыми... Он снова начнет заикаться.

После «Неприкаянных» писатель Артур Миллер, обладатель большого таланта, опять стал запинаться, как в начале своей карьеры... Он снова стал уязвимым, сбитым с толку, выбитым из колеи.

* * *

В часы, когда Мэрилин Монро наводит красоту, она слушает пластинки с записями Эллы Фитцджеральд. Каждая песня заканчивается овациями, публика бурно приветствует певицу, которая только что спела «Someone to watch over me» — Кто-то надо мной, охраняет меня!. Когда публика в восхищении не дает певице возможности передохнуть, на лбу ее выступают росинки пота, она оставляет на рояле розовый шарф. Свою душу, конечно!.. И благодарит со смешком, похожим на рыдание.

Мэрилин страдает оттого, что, облачившись в свитер, опять должна писклявым голосом петь в новом фильме «Давай займемся любовью» песенку Кола Портера «Мое сердце отдано папе». Вместо того чтобы вызывать слезы у зрителей, она горюет сама. Режиссер Джордж Кьюкор хочет, чтобы она спела эту песенку сладострастно: «Мое сердце отдано папе. Знаете, он ведь большой богач!..» Девушка, сердце которой отдано отцу, не очень-то знает, как ей быть со своим телом. Она может им помыкать. Это несущественно. Под свитером на ней лишь трико. Она кривляется. Смеется все громче и звонче. Этот номер длится десять минут на экране и целую вечность в душе Мэрилин.

На тонстудии звучит музыка. Постановщик танцев подсказывает Мэрилин все, до последнего взмаха ресницами, а хореографы воспроизводят движения, так что ей остается только менять позиции, помеченные на площадке мелом. Тем не менее она все время в испарине, ее глаза застилает пелена.

Продюсер фильма Бадди Адлер — человек покладистый. Монро заставляет крутиться большое долларовое колесо, и поэтому ей все позволено. Но пока актриса поет о радости, внутри у нее такая грусть, такая неизбывная грусть, как у изголодавшейся девчушки с венком из сухих листьев — единственное украшение, доступное ей в детстве, когда она играла в саду ее квартала.

За тридцать лет Джордж Кьюкор перебывал режиссером самых крупных кинозвезд. В его фильмах снимались Грета Гарбо, Джин Харлоу, Норма Ширер и Ингрид Бергман. Мэрилин потребовала, чтобы ее фильм ставил Кьюкор. Ей не на что было жаловаться, и тем не менее она беспрестанно раздражалась.

Никто на площадке не понимал смысла нервного жеста, который невольно делала Мэрилин перед роковым сигналом «идет съемка». У нее была манера энергично тряхнуть пальцами — настораживающий ритуальный жест, как у пианиста, желающего придать им гибкость перед началом выступления. К этому жесту Мэрилин уже привыкли, его уже не замечали. Но она трясла пальцами и пребывая в подавленном состоянии по вечерам, чтобы они не прихватили лишнюю таблетку снотворного: тогда, выронив смертоносное вещество, она вновь обретала присутствие духа...

Миллер, который в Лондоне явился на съемочную площадку только раз и постоянно утверждал, что не намерен вмешиваться в работу и дела жены, теперь не покидал киностудию. Он неустанно находился при Мэрилин. Он стал так же рьяно навязывать свое присутствие при ее съемках, свои советы, неодобрения или недовольные мины, как ныне или в прошлом все прочие Страсберги, Лайтес или Грины.

Партнером Мэрилин в этом фильме был Ив Монтан. В 1959 году дал сольный концерт на Бродвее и был очень хорошо принят. Грегори Пек и Рок Хадсон отвели свои кандидатуры: один счел роль слишком для себя скромной, второй обиделся за то, что ему не сразу ответили, когда он просился на эту роль сам.

Миллер хорошо относился к Монтану, игравшему вместе с женой на парижской сцене в его пьесе «Салемские колдуньи». Чем больше Мэрилин отдалялась от Миллера, тем больше Миллер старался быть рядом. Не сумев стать ее просветителем, гидом, исцелителем, он ограничился ролью мелкого менеджера, технического советника, следил за текстом, чтобы подправить реплику, приспособить ее ко вкусам актрисы.

Каждый вечер Миллер отправлялся вместе с многочисленной съемочной группой просматривать материал, отснятый за день. На просмотре присутствовали монтажер и Кьюкор, который высказывал свое мнение, но Мэрилин всякий раз оспаривала его, а Артур Миллер автоматически принимал сторону жены — как и положено мужу.

В таком его поведении не было уже ни логики, ни критического чутья. Всякий раз, когда настроения Мэрилин были объектом нападок, он становился в позу одержимого манией преследования: «Мистер имярек, я требую извинений. Вы оскорбили мою жену. Прошу вас публично принести свои извинения!»

Нервозность вышла за порог квартиры Миллеров и стала достоянием широкой публики.

При каждом капризе Мэрилин Миллер многозначительно качал головой. Он во что бы то ни стало хотел удержаться возле этой женщины, которая теперь каждый день грозила дать ему отставку. Он старался быть ей полезным, необходимым, готовым довольствоваться ролью придворного. Ведь он мог хотя бы заниматься сценариями жены, добавить там слово, тут шутку. Он давно уже сдался как писатель. Он патологически убежденно исполнял роли на выходе. Такова цена, которую он платил не за жизнь, а пусть только за сохранение легенды.

Помните: «пара века», «союз Тела и Духа!»

По утрам, вооружившись лупой, он сортировал фотографии, раскладывая их на две стопки: направо удачные, налево негодные.

* * *

Рено, куда приехала труппа для съемок «Неприкаянных», заполнен игральными автоматами, их рычаги поднимаются и опускаются, монеты звякают, шары подскакивают над столами для игры в рулетку; костяные фишки стучат одна о другую, любители выпить судорожно сжимают в кулаке серебряный доллар, не отрываясь от автоматов, и все это, плюс вздор, выдаваемый неумолкающими радиоприемниками и телевизорами, создает невероятный шум, не стихающий ни днем, ни ночью. Этот шум оглушает женщин, большинство которых приезжает сюда, чтобы порвать искусственную связь, положить конец несчастливому браку.

Ненастоящие шахтеры, ненастоящие стригали и ковбои увиваются вокруг норковых шубок безутешных красоток. В ожидании решения о разводе эти горемыки пьют и играют в азартные игры. Они ищут компенсации за потерю. В этом городе столько же ювелирных магазинов, сколько игорных автоматов, и повсюду, у зубного врача и у священника, висят таблички, предупреждающие, что прибегать к огнестрельному оружию запрещено. Поэтому приобретают драгоценности или принимают ухаживания мнимого ковбоя, маскарадный костюм которого призван способствовать бойкой торговле напитками (в других местах для этой цели используют девиц в облегающем платье).

Приехав в Рено, разведенные заглушают свою грусть, нажимая на разные рычажки.

Мэрилин тоже нажала руками на рычажок — только в переносном смысле: она в последний раз попыталась пробудить писателя Артура Миллера.

Она попыталась разжечь в нем чувство ревности, надеясь его расшевелить, вывести из умиротворенного состояния по классическому рецепту — жена стремилась раззадорить мужа, не причиняя ему зла. Она ждала, что до Миллера дойдет. Но для нее это был отчаянный шаг. Не окажись Миллер настороже, дело могло принять серьезный оборот.

Поначалу Мэрилин отлучалась в город для встреч с фотографами. Затем полетела в Нью-Йорк с Монтгомери Клифтом — одним из своих партнеров по фильму — встречать Ива Монтана. И тот и другой были друзьями Миллера. Она давала им понять, что изменять Артуру не собирается, а просто хочет его расшевелить, задеть самолюбие мужчины, от которого, быть может, еще ждала спасения. Но Миллер никак не реагировал на этот столь явный маневр.

Он ограничился тем, что покачал головой, и в его глазах промелькнул огонек: он стремился казаться великодушным и далеким от всяких подозрений. В конце концов он так и остался вне пределов досягаемости.

Оба случайных кавалера, и Клифт и Монтан, любезно играли роль верных рыцарей. У Клифта, мягкого и галантного молодого человека, не было ничего от обольстителя. К тому же незадолго до этого он попал под автомобиль, и у него было изуродовано лицо. После нескольких косметических операций он обрел другое лицо — покрытое шрамами, перекореженное и более грустное, нежели его собственное.

Что касается французского певца Ива Монтана, то он всегда оставался, верен своей профессии и жене. Обольстительное притворство Монро, конечно, льстило ему, но интересовало его гораздо меньше, чем гигантский лимузин, в котором он совершал свое турне. Он был на приятельской ноге с электриком, осветителем, костюмершей, шестью музыкантами. С увлечением возился с усилителями, занавесями, юпитерами. Хотя он и стал звездой международного класса, но считал себя прежде всего работником, своего рода краснодеревщиком и гордо заявлял: «Каждый вечер я отделываю какую-нибудь мебель». Переключить на себя внимание этого певучего столяра было невозможно.

Притворившись, что она состоит в связи сразу с двумя мужчинами, Мэрилин совершила уморительный промах. Они питали к Мэрилин братские чувства. Они смутно понимали, что она пользовалась ими как живой бутафорией для мизансцены. Их улыбка, когда они позировали с ней перед фотоаппаратами, говорила о том, что трофей позаимствован на время.

Напрасно Мэрилин, нисколько не остерегаясь, убегала то с одним, то с другим — Миллер был пассивен. Он вспоминал жизнь Толстого и Ибсена. Последнему пришлось, когда он переключился с сумбурных исторических драм на реалистические, удалиться в изгнание в Италию. А Толстой ушел умирать на пустой вокзал, подальше от своего поместья, своей семьи и жены. Миллер выработал философию, облегчавшую ему жизнь в трудные моменты. Согласно этой философии, гений извечно гоним, и тут уж ничего не попишешь. Христос и не мог встретить на своем пути ничего иного, кроме досок и гвоздей. Но теперь у Миллера это убеждение приобрело универсальный характер в том смысле, что оно стало теорией для его личного употребления, позволявшей, что бы ни случилось, сохранять спокойную совесть. В самом деле, зачем добиваться истины, терзать себя, если ты — признанный гений, а значит, обречен на гонения.

И потому в те дни с лица Миллера не сходила чуть скорбная улыбка. Он делал вид, что прогоняет огорчения, приносимые мнимыми любовными приключениями жены, как прогоняют назойливо жужжащую муху. И все. Он и не пытался понять. Старался не видеть. Не выходил из себя. Друзья думали, что он по-рыцарски страдает. А он был лишь усталым.

Чего еще от него хотела эта женщина, эта Мэрилин? Ведь он отрабатывал ее реплики, защищал ее, когда она была в дурном настроении, следовал за ней повсюду во время съемок с таким же прилежанием, как ее режиссеры, гримеры, парикмахеры, продюсеры и любопытные. Что ей еще было от него нужно?

* * *

Джон Хьюстон согласился ставить «Неприкаянных» не потому, что в фильме играла Мэрилин, и не потому, что эту высокопарную и болтливую сказку написал Миллер, а потому, что представлялась возможность показать кусок дикой природы — ловлю мустангов в пустыне Невады.

Хьюстон был сыном актера, а посему совершал артистические турне еще в пеленках; при этом его родителей больше беспокоили удары гонга, возвещающие о поднятии занавеса, нежели плач младенца. Его дед выиграл в покер загородный дом в Техасе. Такая наследственность отвратила Хьюстона от проторенных путей, и, прежде чем стать кинорежиссером, он был боксером, объездчиком лошадей, сценаристом театра марионеток.

Хьюстон снимал свой фильм, смеясь как одержимый. Он ставил его с увлечением профессионального боксера, который ведет бой, пока противник не рухнет наземь. В «Неприкаянных» он проявлял больше уважения к диким лошадям, лежавшим в золотистые сумерки привязанными к кольям, нежели к актерам. Хьюстона интересовали только красивые жесты и смелые до отчаяния мужчины, проявляющие героизм ради ничтожных целей. В этом турнире desperados² женщина была совершенно не к месту.

Миллер присутствовал на всех съемках. Помимо мустангов, Хьюстон занимался актерами-мужчинами — Гейблом, Клифтом и кривлякой Эли Уоллахом. Он делал вид, что вообще игнорирует Мэрилин, чаще всего общаясь с ней через Миллера. Невысказанные фразы скапливались и застревали в горле Мэрилин. Она топала ногами, плакала и кричала, как требовалось по сюжету. Миллер гнал галопом пустые, бессодержательные фразы, скелеты чувств, как Хьюстон — лошадей.

Напрасно Мэрилин задыхалась от яростного, жгучего желания высказаться. Под злым, разъяренным взглядом Хьюстона она снова чувствовала себя потаскушкой из «Асфальтовых джунглей», только вдобавок ставшей и истеричкой.

Миллер так ничего и не дал ей своим сценарием, ничем ей не помог. В одной сцене она пускалась в пляс вокруг дерева и под конец обхватывала его руками, как будто это было существо из плоти и крови. Фильм завершался ее рыданием. Мэрилин оплакивала свою мечту, воплощенную в Артуре Миллере. Она плясала наивный, жалкий танец вокруг одеревеневшего человека и жалась к нему, тщетно надеясь, что он оживет. Но она так и осталась сиротой, потому что и Миллер не дал ей семейного очага, а означал только способ помещения капитала. Она осталась той девочкой, которая, надев венок из сухих листьев, думала, что сбылась её мечта о красивом платье.

Вот почему, когда к концу съемок фильма Хьюстон отмечал день своего рождения, Мэрилин, произнося тост, не могла сдержать крика души. Она предложила выпить за здоровье Артура Миллера — «импотента в литературе», добавила она с надтреснутым, скрипучим смешком.

Уоллах вскочил, глаза его были готовы вылезти из орбит. Задели его Идола, Мыслителя, Супермена. Пьяный, с движениями клоуна, играющего в своей коронной сцене, он взвизгнул: «Как подобного сорта женщина смеет так отзываться о своем муже, великом Миллере? Чем она прославила свою эпоху, что ей дала, кроме своего бюста и играющих бедер? А Миллер создал несравненные шедевры, которые...» Миллер улыбался улыбкой мученика. Мэрилин разрыдалась. Кларк Гейбл, безумно уставший, выдохшийся от дьявольского напряжения сил, которого требовала работа с Хьюстоном и укрощение мустанга в фильме, встал и поднял руку, желая успокоить присутствующих. Клифт повернул к Мэрилин свое заштопанное, подправленное хирургами лицо.

Тогда Мэрилин поднялась и сказала:

— Я лечу в Нью-Йорк... Одна! Здесь вас, мужчин, слишком много. Можете оплакивать своих лошадей! Эти слезы дешево стоят, и они ужасно фотогеничны, не так ли?

* * *

Вскоре после этого Кларка Гейбла не стало — он умер от истощения сил после напряженной работы над фильмом, — он был неосторожен, этот уже старый и утомленный жизнью актер. Женившись поздно, он так и не увидел ребенка, которого ожидала его жена.

Для слишком чувствительной Мэрилин, во всем усматривающей мрачные предзнаменования, это была вторая жертва ее брака — первой она считала журналистку Мэри Щербатову, разбившуюся в Роксбюри, на подъеме дороги, когда она спешила к знаменитой паре, чтобы получить от них какие-то исключительные признания. Не напиши Миллер этих тяжеловесных, надуманных и неудобоваримых «Неприкаянных», съемок фильма не было бы и Гейбл остался бы в живых.

— Два трупа более чем достаточно! — заявила Мэрилин своему агенту.

И вот 11 ноября 1960 года она объявила о предстоящем разводе с Артуром Миллером, с которым прожила в браке четыре года и четыре месяца, испытывая сначала воодушевление, потом страстное ожидание, наконец, оцепенение и отчаяние. Она не могла больше ждать, верить и мечтать; не желала, чтобы рекламный «союз Тела и Духа» привел к третьей жертве. Когда-то она звала Артура Миллера уменьшительным именем Арт³. Но он был не столько Арт, сколько просто Артур, того же формата, что бумага, на которой писал, сухой, замкнутый, неэмоциональный. Она мечтала в союзе с ним согреть свою душу, он же хотел лишь сжимать в объятиях ее тело, о чем мечтали миллионы мужчин.

Когда Миллера просили объяснить мотивы развода, он деликатно намекал на то, что его бывшая супруга — особа истеричная и неуравновешенная. Пытаясь казаться воспитанным и галантным, он высказывал мысль, которую внушил сам себе после женитьбы: Мэрилин жаждала безграничной любви. Но, по его понятиям, безгранично было все, что хоть чуточку заходило за рамки амбиций этого мелкого собственника, владевшего всеамериканской куколкой.

31 января 1961 года в нью-йоркском театре «Капитоль» на Бродвее состоялась премьера «Неприкаянных». На нее съехались знаменитости, жаждущие сенсаций, поскольку, как стало известно, Мэрилин Монро и Артур Миллер явятся каждый сам по себе.

После объявления о разводе Мэрилин на несколько дней укрылась у Страсбергов в Сентрал-парк-Уэст. Газетчики тщетно пытались что-либо разузнать у старины Ли. Тот пыжился от сознания своей значительности. При таком наплыве репортеров ледяная улыбка на его лице стала еще уже, и, покачивая головой, он произносил сакраментальную формулу: «Есть нерешенные вопросы».

Тогда журналисты бросились к родителям Артура Миллера на их квартиру в Бруклине. Те прятались со своей грустью на кухне. Они были подавлены новостью. Сын держал их в неведении. «Мы никак не могли этого предположить», — утверждал семидесятилетний Исидор Миллер. Его шестидесятисемилетняя жена была страшно потрясена и несчастна. Она обожала Мэрилин. Артур всегда утверждал, что они живут в полном согласии. «Он не привел никакого довода, оправдывающего этот разрыв, и я никак не могу в него поверить», — плача навзрыд, утверждала мать Артура.

Он не привел нам никакого довода, оправдывающего этот разрыв!

20 января Мэрилин одна отправилась в Хуарец в Мексике для получения развода и там встретила адвоката-мексиканца, представлявшего интересы Миллера. По-видимому, драматурга не беспокоило то, что он опять остается одиноким, как видимо, он не очень переживал, когда повредил себе колено, играя в футбол в университете, чтобы войти в студенческую среду. Но позднее разбитая коленная чашечка освободила его от воинской службы. Теперь он думал, что после развода с Мэрилин наверняка утратит популярность, исключив себя из среды той, которой так много занимаются репортеры и светские сплетницы. Но у него был неиссякаемый запас снадобья для врачевания собственных ран: «Писатель — существо нелюдимое. Его дару ясновидения сопутствует одиночество. It is no cure — одиночество неизлечимо».

31 января 1961 года Миллер приехал на премьеру в кинотеатр «Капитоль» на Бродвее первым. Разноцветные неоновые буквы-брызги снова повсюду составляли его имя. Ничто не было потеряно.

Люди толпились перед «Капитолем», чтобы увидеть лица разведенных супругов и, возможно, прочесть на них объяснение тому, что произошло. Миллер выставлял напоказ непоколебимо твердую, застывшую улыбку. Эта свинцовая улыбка должна была подтвердить всем присутствующим, что у него все складывается как нельзя лучше, что здесь не кроется никакой тайны и, главное, не надо думать, будто он хоть немного скучает или страдает от чувства униженного достоинства.

И, желая придать большую доказательность, большую ядовитость этой демонстрации, тот, кто всегда скрывал своих двух детей, детей Мэри Слаттери. на этот раз с победным видом выставлял их напоказ.

Все было в образцовом порядке, и на его устах играла улыбка модного писателя и счастливого отца — его сопровождали дети, из них старшая — семнадцатилетняя, рослая красивая дочь. Вырядившись, как юная кинозвезда, Джейн вела себя в тот вечер так, словно была опытной женщиной: она ластилась к отцу, применяя весь арсенал соблазнительницы. Сама того не понимая, к подсознательному ликованию Миллера она играла роль его новой подруги, любовь которой он только что завоевал. Эпатирующая, двусмысленная мизансцена — она нужна была режиссеру Миллеру, чтобы доказать, что добродетель и выигрыш на его стороне. Миллер извлек дочь из длинного черного лимузина так, словно «Капитоль» был храмом, где совершаются бракосочетания царственных особ.

Те, кто собрался перед «Капитолем», были крайне изумлены. Некоторые подумали, что эта ослепительная девушка, которую Миллер окружал таким вниманием, могла быть только самой Мэрилин Монро — объектом зависти мужчин. Но поскольку позади шел еще и сын, они наконец поняли, и воодушевление тут же сменилось облегчением с примесью какого-то неприязненного чувства.

Тому, кто перестал обладать Мэрилин, некогда человеку сдержанному и избегающему людей, отныне не оставалось ничего иного, как придумывать что-нибудь в этом роде, выставляя себя напоказ жадным посторонним взглядам, чтобы рикошетом получать при этом удовольствие и самому.

Миллер долго услаждался овациями толпы, пока не удовлетворился и не вошел в кинотеатр, чтобы вкусить наконец и другие наслаждения, вызванные чувствами более тонкими и не столь мимолетными — теми, которых он добивался как драматург.

Мэрилин приехала десятью минутами позднее. На ней было черное платье, приоткрывавшее хрупкую шею. Монтгомери Клифт держал ее под руку. Она остановилась перед камерами. Заулыбалась. В какой-то момент, потеряв над собой контроль, она выдала журналистам, забросавшим ее вопросами, свой секрет. Они снова стали допытываться у нее о причине развода. Она ответила легко и деликатно, сделав жест, словно дотрагивалась указательным пальцем до невидимого человека, находящегося совсем рядом.

— До него можно было дотронуться, но его тут не было!

* * *

8 февраля 1961 года, то есть неделю спустя после премьеры «Неприкаянных», Мэрилин оказалась в психиатрическом отделении клиники Пейн Уитни «Корнелл медикал центр», затерявшейся в веренице небоскребов вдоль Ист-Ривер. Журналисты, поспешившие туда за новостями, получали на все свои вопросы один ответ: мисс Монро здесь просто отдыхает.

Ди Маджио был замечен у входа в клинику с чемоданом. Он скрылся бегством. Тем, кто гнался за ним, надеясь вырвать что-либо сенсационное, догнать его не удалось. Мэрилин легла в клинику для продолжительного курса лечения — от хронической бессонницы. Но для нее это была не столько попытка отдохнуть, сколько репетиция смерти. Ибо что хорошего ждало ее еще в жизни? Какую работу предлагали ей, чтобы убить время? За несколько дней до того, как лечь в клинику, она получила предложение сняться на телевидении в «Дожде» Соммерсета Моэма — опять, как всегда, в роли жалкой проститутки. На этот раз под знойным солнцем тихоокеанских островов ее убивает священник, которого она хотела совратить.

Все это было как в насмешку. Ни психиатры, ни те, кто выдавал себя за друзей Мэрилин, ни сценаристы, ни даже главный мыслитель — Миллер не поняли, что надо разорвать сковывающую ее цепь ролей девиц легкого поведения. С каждым фильмом в ней росло чувство виновности, они ускоряли скольжение по мрачному склону в пропасть. Ей не предлагали ничего лучшего, чем роли, в которых она выставляла напоказ свои ноги, торс, спину. Упорно восхваляя формы ее тела, они воображали, что ей это льстит, тогда как ее губы не переставали с отчаянием и наивностью повторять: Достоевский, Диккенс, Мопассан, Томас Вулф, единственное противоядие отраве сексуальности, которую она соглашалась принимать, — с удовольствием и с горечью в равной мере.

Расставшись с Миллером, она действительно потеряла сон, и это ее пугало. У нее как будто ничего не болело. Но в ней самой, во вдыхаемом ею воздухе было что-то неустойчивое, какие-то перебои. Ложась в постель, она принимала снотворное; но она напрасно притворялась, что спит, тихо дышала, закрывала глаза — это была комедия, которую она разыгрывала для себя самой.

Она не могла уснуть. Это ее злило, бесило. Однако она лежала без сна и чувствовала, как ее опустошает, изматывает одно то, что ее глаза открыты, даже при опущенных веках.

И еще она потеряла вкус к книгам и думала лишь о часе, когда сможет увидеть своего доктора, живя исключительно для этого свидания.

— За всю ночь я сплю только полчаса!

— Надо не спеша увеличивать этот капитал — сон. Через неделю вы будете спать на час дольше. И так пока ваш ночной сон не достигнет нормальной продолжительности.

— А между тем перед сном я много занимаюсь гимнастикой.

— Вы перебарщиваете.

— Меня не тянет к книгам.

Ей посоветовали не делать своих мучений главным занятием жизни... Показали фотографии бедных, несчастных людей, спящих в разных концах мира во всевозможных позах. Вот спят кули, нищие, дети. Вот мужчина спит на подоконнике, другой — на скамье, не выпуская из черных рук зонта, защищающего его от солнца, третий, спрятав голову в корзину, четвертый — в самой корзине, покорно свесив оттуда ноги и голову. Была там и фотография человека, который спал на откосе, положив под себя — адов матрас — велосипед, чтобы его не стащили, и был младенец, уснувший в высоком детском стульчике, ухватившись рукой за большой палец ноги.

Она заявила врачу: «Мне даже не хочется напиваться, а ведь это могло бы быть выходом». Она вдруг страшно возненавидела кино и все фильмы со своим участием, потому что не видела в них себя такой, какой желала бы увидеть. Вот ужас, если бы она стала кинозвездой в восемь лет, как этого кто-то хотел, подобно Ширли Темпл, позднее ставшей матерью семейства, или чудесному маленькому Киду, ныне пожилому лысому дяде. Кино убивает в упор, вытесняя все и все подавляя мечтой, иллюзией, подделкой. Как стать самим собой, как нормально стареть, после стольких надежд превратиться в божество? «Самое важное в жизни — хоть чуточку полюбить себя. И тогда все пойдет своим чередом». Это сказал Джерри Льюис. Но ей не удавалось чуточку возлюбить себя. Она себя совсем не любила. Она могла лишь умолять, чтобы ей помогли уснуть.

Ее пичкали лекарствами. И в конце концов заставили спать несколько длинных ночей, несколько дней подряд — и так в течение месяца.

Наконец 5 марта 1961 года она покинула палату 719 павильона Харкнесс клиники Пейн Уитни. А два дня спустя ей пришлось облачиться в траур, чтобы присутствовать на похоронах матери Артура Миллера, старой женщины, не меньше Мэрилин любившей поплакать. Эта общая слабость роднила ее с Мэрилин.

И вот, облачившись в траур, она отправилась в своей машине в Сан-Франциско, где ее ждал Ди Маджио, всегда готовый снова видеть ее, терпеть, продолжать с ней совместную жизнь — жизнь на острие ножа. Он цеплялся за Мэрилин так же, как за свои альбомы фотографий и вырезок из газет.

Но американские автострады с их хаосом красных огней, зеленых стрелок, стелющихся, как ковер, дорожек из битума или бетона пугали Мэрилин. Она не знала, куда все они ведут. Левый ряд, поворачивай налево! Никакого разворота налево с девяти утра до семи вечера. Никакого разворота направо, исключая воскресенья. Дух захватывает, когда видишь лишь одну бензозаправочную станцию за другой, пересекаешь горизонт за горизонтом, открываешь реки, горы, небо и каждый раз, когда заправляешься бензином, получаешь проспект, разъясняющий, как распознать атомное нападение: «Вы увидите в небе такой яркий свет, какого еще никогда не видели...» И потом у Ди Маджио актриса опять увидит весь его клан, у нее станут клянчить автографы, словно подаяние. А вечером она снова увидит из окна ресторана Ди Маджио, как по другую сторону Причала рыбаков зажгутся огни в тюрьме Алькатраз, три этажа и множество окон — ни дать ни взять северное сияние. Восхищенные клиенты будут смаковать блюда, рисуя в своем воображении тех людей на залитой светом скале, осужденных оставаться взаперти кое-кто дольше чем век... Несчастье одних усиливает аппетит других... Она вновь испытает иллюзию, как тогда, когда гуляла с сыном Ди Маджио или дочерью Миллера...

Она узнала, что Миллер спешно женился еще раз, теперь на австрийке, фотографе из агентства «Магнум», приезжавшей во время съемок «Неприкаянных», — грузной, уродливой, болтливой кривляке со старообразным лицом. Для Мэрилин это было подтверждением ненависти, ответом униженного мужчины слишком красивой женщине, которая его бросила. И на вопрос, что она думает об этом браке, заданный ей, когда она вернулась в Лос-Анджелес, она ответила, что ответственности за внутреннюю кухню Миллера не несет.

* * *

Днем Мэрилин скрывалась в своем особняке на Беверли Хиллз, а вечером принимала снотворное. Слава не излечивала от тягот жизни; иногда она, быть может, даже усиливала ощущение скуки. Бадди Адлер, босс «Фокс», постоянно звонил ей, приглашая встретиться для беседы об участии в новом фильме. Ведь эта Мэрилин чеканила золото. Преступно оставлять ее бездеятельной.

Ей предложили сниматься в новом варианте «Голубого ангела» — фильме, прославившем Марлен Дитрих. Она отказалась. Ей предложили сыграть роль Джин Харлоу, царившей на экране в 30-е годы и рано ушедшей из жизни. Она снова ответила, что это ее не интересует.

Генри Уэнстайн, один из продюсеров «Фокс», попросил ее прийти на совещание относительно сценария «Something got to give» («Что-нибудь непременно получится»). Сценарист Наннели Джонсон написал историю женщины, которую считали погибшей в автомобильной катастрофе, а она объявилась в тот самый день, когда ее муж вторично вступал в брак, чтобы забрать у него детей. Наннели Джонсон был сценаристом фильма «Как выйти замуж за миллионера» с участием Мэрилин. И она ответила, что не решается встретиться с Наннели Джонсоном, поскольку уверена в том, что она внушает ему антипатию. С тех пор как Мэрилин покинула клинику, она не переставала повторять о том или другом лице, что ее ненавидят. Так она избегала встреч и убеждала себя, что ей лучше всего запереться дома и по возможности уснуть.

Наконец Наннели встретился с Мэрилин и тут же спросил ее, какие у нее основания считать, что он питает к ней антипатию. Мэрилин пожала плечами, грустная, беспомощная, безразличная.

— Я думала, вы меня не любите, — сказала она, глядя в сторону, словно отыскивая глазами потерянный предмет.

— Но почему?

— Откуда я знаю. Потому, что я уже снималась в фильме по вашему сценарию. Потому, что я всегда прихожу с опозданием.

— Но вас тут все любят! — заметил Уэнстайн.

— Конечно, — сказала она. — Я всех забавляю и приношу доходы!

И против своей воли она мало-помалу свыкалась с мыслью опять идти на киностудию, зная, что в конце концов смирится с этим сценарием, ведь ее и вправду все любили, ждали, что она окажется хорошей, сговорчивой, оставит свои мрачные мысли хотя бы на время, пока снимается фильм.

Она и на этот раз не станет скрывать ничего из того, что демонстрировала уже много раз или выставляла напоказ — свою красивую кожу, округлые коленки, бедра, красные ногти, свой распахнутый халат и пеньюары на фоне зеркал и кроватей.

В очередном фильме — она сменит джинсы на бальное платье, платье — на тонкую прозрачную сорочку и так далее... И это будет апофеоз... Ведь надо с каждым разом показывать немножко больше. Чтобы оправдать славу кинозвезды, в конце концов она покажет себя всю, все тело. В этом фильме будет главная сцена: Мэрилин в бассейне обнаженная.. Абсолютно нагая, как новорожденное дитя!.. Деятели студии заранее потирали руки. На этот раз она удвоит и без того колоссальные кассовые сборы своего предыдущего фильма «Некоторые любят погорячее».

Еще до начала съемок «Фокс» развернула рекламу по всему миру. Мэрилин вновь снимается... Мэрилин снимается нагая... «Сцены редкой эротической смелости», — утверждали газеты и журналы. «Экстаз», фильм 30-х годов, пользовавшийся скандальной известностью, в котором снималась обнаженная Хедда Ламар, будет превзойден... Съемки начинались с этой важнейшей сцены, заснятой в цвете: Мэрилин купается в бассейне в чем мать родила.

23 мая 1962 года до начала съемок «Что-нибудь непременно получится» Мэрилин в облегающем платье с блестками пела в микрофон в Мэдисон Скуэр Гарден «С днем рождения» на праздновании сорокапятилетия президента Джона Кеннеди. Последний пожал ей руку, не преминув, как это положено, пошутить: «Вы рождаете во мне желание удалиться от политики».

Значит, она не заблуждалась на свой счет, и это подтверждал ей даже президент Соединенных Штатов, — ее не воспринимали всерьез. Так почему бы ей не показаться нагой в бассейне? Она веселила Америку, у которой было не так уж много поводов для веселья.

* * *

Воображение Мэрилин тронул забавный сюжет: женщина, которую считали мертвой, возвращается и оспаривает детей у новой «матери». «Призрак» выигрывает дело, одерживает победу над «живой», потому что он живее живой. Тем не менее надо убежать далеко-далеко, чтобы тебе признались в любви и коснулись пуховкой носа.

Итак, она снималась с тайным удовольствием, с безмолвной решимостью в сценах бассейна, ключевых сценах фильма, а после того, как они были отсняты, сказала Агнес Флэнеген, которая ее причесывала. «Это безвкусица, не так ли?»

Джордж Кьюкор взялся проследить за съемкой со всех углов на близком расстоянии, чтобы сцены в бассейне были все же пристойными. Просматривая отснятый материал, Мэрилин заявила ему: «Я барахтаюсь в воде так же весело, как собака, которая хочет возвратить хозяину брошенный им мяч». Она барахталась в воде, запечатленная на светотени техниколора, но в ее смехе было что-то зловещее, словно она тонула и впадала в отчаяние. Когда же волнующие сцены в бассейне были отсняты и оставалось заснять приличные, не скандальные, Мэрилин перестала отзываться на приглашения студии. Она больше не опаздывала на съемки. Она не являлась вообще. Ни продюсерам, ни сценаристу, ни режиссеру не удавалось заставить ее встать с постели и выйти на съемочную площадку. Как всегда, она ссылалась на недомогание, а каждый день ее отсутствия обходился в тысячу долларов. После трех недель тщетных усилий пришли к выводу, что вернуть ее на киностудию невозможно. Работу над фильмом приостановили. Затем объявили, что Мэрилин заменит другая актриса — Ли Ремик. Но Дин Мартин, игравший героя, сниматься наотрез отказался, заявив, что никакая другая партнерша, кроме Мэрилин, его не устраивает. Тогда голливудские сплетницы торжествующе заявили, что Мэрилин Монро этого не простят, что ей предъявят иск по суду.

21 июня 1962 года работа над фильмом окончательно прекратилась, так как обойтись без Мэрилин было невозможно. Весь фильм держался на ней. Она провела несколько дней в своем доме в Брентвуд Виллидже. Провела так, как обычно проводят время девушки в Вест-Голливуде, ожидая своего шанса, в комнате, стены которой увешаны фотографиями кинозвезд. Прибранные и ухоженные, как засахаренные фрукты на витрине, мило упакованные в свои экзотические платья, с наращенными ресницами и веками в блестках, они проводят время в бездействии, боясь отойти от телефона. Мэрилин как будто вернулась во времена ожидания начала своей карьеры, когда у нее был только один шанс — дать согласие на то, чтобы сняться нагой для календаря.

Она, саркастически отзывавшаяся о сцене в бассейне, позвонила своему приятелю фотографу Берту Стерну и пригласила его немедленно приехать — она хотела сняться обнаженной. Она торопила с фото, как будто требовала аспирин от головной боли.

Она снялась совершенно нагая в своем доме в Брентвуде в двадцати позах, затем так же позировала для целой серии негативов. Она играла с газовым шарфом. Она, как фокусник, ловко маскировала часть своего тела с улыбкой то очаровательной, то страшной.

Она договорилась со Стерном, что сама отберет негативы для фото большого размера. Те, что ей не понравятся, она использует, когда будет делать себе маникюр. Таких нашлось примерно три из десятка. Иногда складка у рта придавала нагому телу вид трупа.

Но и этого ей было недостаточно. Когда Берт Стерн ушел, она начиная с 21 июня до начала августа продолжала вызывать и других фотографов. Так приглашают врача за врачом, чтобы срочно лечить от неизлечимой болезни. Она требовала лишь одного: заснять ее обнаженной. Это было, как если бы она вызвала нотариуса состарить завещание. Она оставляла в наследство свое тело. Она требовала, чтобы его засняли во всех видах, чтобы на нем не осталось темных мест, никаких таинств. Они ее хотели? Пожалуйста! Они долго будут наслаждаться ею. Она не могла отказать в этом удовольствии, ведь за него ей щедро заплатили миллионы незнакомых людей.

То была схватка с объективом, коррида наготы. Она не переставала то закрываться, то снова отнимать прикрывающее ее махровое полотенце. Она уже была не в силах подняться с простыни для фотографии, для последней, и еще последней, ну пожалуйста...

Фотографы не верили ни своим глазам, ни своей удаче. Они соглашались на предпоследнюю, потом на последнюю и вежливо качали головой. С неким Джорджем Баррисом, например, она отправилась даже на пляж Санта Моника — ах, как ей были знакомы эти нескончаемые поездки на пляж для эротических фото! Когда Баррис, смеясь, спросил ее, почему она согласилась сняться обнаженной в бассейне, она ответила:

— Кьюкор убедил меня, что это единственный способ сделать фильм, который будет пользоваться успехом. Потому что Бадди Адлер убедил Кьюкора... А поскольку Кьюкор — большой художник, как могла я отказаться?.. И чего бы еще они могли пожелать от меня?

Она расхохоталась.

Фотографы прилетали самолетом и улетали самолетом, увозя чудесные изображения, которые принесут им целое состояние.

А в доме в Брентвуд Виллидже опять стало пусто и спокойно.

* * *

Let’s have a party! «Собраться компанией» в конце недели — отдушина для американцев. Пусть в Голливуде такая встреча знакомых людей заканчивается не слишком поздно — незадолго до полуночи, тем не менее она помогает забыть неделю, прожитую, возможно, не так, как хотелось бы, не так, как нужно самому тебе. В воскресенье вечером в Голливуде собираются сотни таких компаний. Город погружается в праздник, как остальные дни недели он отдавался работе. Шквал топчущихся ног, аплодирующих рук, вопящих ртов. Люди опутывают друг друга серпантином, трубят, обмениваются поцелуями и клятвами в любви, поднимая при этом такой же невообразимый шум, как проезжающие по улице гудящие машины, и лица людей приобретают безумное выражение уже от одного только этого галдежа. Чтобы лучше понять отупляющее воздействие голливудских вечеринок в конце недели, надо представить себе, как там празднуют Рождество, — так повелось с окончания войны в Европе. Под каскадом бугенвилей и роз, на обсаженных пальмами авеню, с деревьями, иллюминированными на высоту в два этажа, Рождество превращается в какое-то разухабистое балаганное представление. В городе сплошные Санта Клаусы. В прокуренных барах они смешивают коктейли в миксерах или разъезжают на платформах, похожих на русские танки, вопят так, будто осуждены на вечные муки.

Затюканные дети на спине у отца или матери ревут, а младенцы корчатся от страха в колыбели. Так проходит в Голливуде детский праздник. Женщины привносят в эти субботние развлечения особое возбуждение, они готовы на все, лишь бы встретить мужчину, который может стать спутником жизни: изучать фонетику, вступить в политическую партию, посетить бесконечное количество церквей или научиться показывать фокусы. Наконец, они ходят по барам в надежде на заре подцепить одинокого пьяницу, который, протрезвев, быть может, окажется мужчиной, — «таким мужчиной!»

Мэрилин Монро не участвует в празднике. Она сидит дома. А между тем она — олицетворение гения кино, гения, открытого Маком Сеннетом в образе красивых купающихся женщин, восхищающих мужчин своими улыбками и телодвижениями. В 1913 году Мак Сеннет, просматривая газету, обратил внимание на аномалию: фото президента Соединенных Штатов затерялось где-то на пятой странице, тогда как на первой была напоказ выставлена фотография прекрасной незнакомки.

Тогда он решил напичкать свои фильмы красивыми купальщицами.

Сегодня в среде кинематографистов уже не считается зазорным входить в высшие слои общества. Наоборот, клонящаяся к упадку аристократия роднится с ними, она включается в их хоровод, рассчитывая поживиться их славой, их популярностью. Нынче киностудии — не империи, которыми вслепую правят циничные воротилы, а промышленные предприятия. Праздники в Голливуде уже не напоминают экстравагантные античные оргии с сервировкой на золоте, в палаццо в стиле храмов, где пневматические установки выстреливают э ночное небо мириады разноцветных надувных шариков, в бассейнах лотосы подсвечиваются снизу, а хозяйка дома предстает перед гостями верхом на белом слоненке.

Молнии «РКО», сверкающие в ночи, уже не манят Мэрилин — они перестали быть приманкой жизни в ожидании, пока мечта осуществится. Ее мечта стала реальностью, и добиваться больше нечего. Молнии «РКО», сверкающие наверху студии, уже не помогают кинозвезде уснуть счастливой, как некогда девочке в приюте, где была одна «мама» на десятерых. В то лето 1962 года Голливуд терпел крах. За год было выпущено менее пятидесяти фильмов вместо двухсот, выпускавшихся четыре года назад. Конкуренция телевидения подрывает кино, и не проходит дня, чтобы кто-либо из операторов, осветителей или механиков не оказался выброшенным на улицу. Мэрилин было от чего чувствовать себя скверно: единственный фильм с ее участием приостановили по ее вине. Виновата, всегда виновата! И вдруг, раздетая, она бросается к телефону и зовет срочно прийти тех, кто обожает веселиться в субботних «компаниях». Ио один ссылается на то, что потерял ключ от машины, второй — что очень пьян, а третий кричит, что на пушку его не возьмешь.

— Но ведь я же вам говорю, что я хочу покончить с собой!

— Ну что ж? Кто в этом мире не хотел бы покончить с собой, Мэрилин!

* * *

Послушайте-ка затихающие крики, смех и звуки отрыжки тех, кто ожидает, когда их выставят за дверь, когда кончится «веселье», чтобы затеряться в умопомрачительных садах, пошатываясь, пройти между изгородями из азалий и магнолий и распрощаться с приятелями величественными жестами пьяных, хотя все, чем они сейчас владеют, — пустая бутылка из-под виски в руке.

Время от времени над прудом, словно цветная пуля, пролетает кем-то разбуженная птица.

В ту воскресную ночь 4 августа 1962 года около полуночи по большим авеню города мчатся автомобили. Каждый в своей коробке, и все эти коробки устремляются в одну сторону под яркой синевой неба. Из всех домов доносится раскатистый смех, но исходит он только из телевизоров. Этот искусственный смех включен специально для того, чтобы те, кто страдает от бессонницы, ощущали атмосферу оптимизма.

Потом, несмотря на поздний час, в каждой американской семье телевизор бьет тревогу: «Достаточно ли железа в составе вашей крови? Чего вы ждете, почему не покупаете «Крайслер», не смакуете кофе «Максвелл», которым кинозвезда-гангстер Эдвард Робинсон наслаждается так же, как и коллекционируемыми им картинами больших мастеров?»

В «Швабадеро», где Мэрилин когда-то, попивая апельсиновый сок, терпеливо ждала чуда — увидеть свое фото на обложке журнала, — сидят девушки и юноши. Все они — компоненты большого натюрморта. Время от времени один из них направляется к телефону и, надеясь склонить на свою сторону судьбу, притворяется, что разговаривает с искателем талантов: «Да, значит, пробная съемка в следующий понедельник?.. Хорошо!» И с запавшими глазами возвращается к своей бутылке пива, держа ее, как гранату, но ее жертвой станет он сам...

Тысячи мечтательниц в мохеровых свитерах и облегающих брючках, некоторые курносенькие, слоняются от одной неоновой рекламы к другой. Эти тысячи красивых девушек вздыхают, столпившись между бульваром Сансет и Уайн-стрит, устремив взгляд на Брентвуд, «Бел эйр», Беверли Хиллз, утолок, где живут пришедшие к цели, преуспевшие... И тем не менее в этот вечер именно из Брентвуда, этой цитадели избранных и преуспевших, доносится тревожный призыв:

— Приезжайте немедленно!.. Говорю вам, я хочу покончить самоубийством!.. Я кончаю с собой!

Это кричит Мэрилин Монро, вцепившись в трубку своего белого телефона, отчаявшаяся более, чем когда-либо...

* * *

По ночам в Голливуде в любой сезон, от августа до декабря, стоит зловонный дух, такой, что птицы не выдерживают и улетают. Вдруг начинает казаться, что волшебный город весь состоит из биллиардных залов, церквей и моргов с одинаково привлекательными фасадами. Телезрители вопят от восторга, когда на экране освещается надпись-приказание: «Аплодируйте!»

Мэрилин не удалось связаться с Ди Маджио, но она связалась с его сыном, отбывающим действительную службу во флоте; он недавно сообщил ей, что порвал со своей невестой, так как она оказалась несерьезной девушкой. Но он не может приехать, он очень далеко. Он хотел бы. Но он на флоте.

Дина Мартина, партнера Мэрилин по прерванному фильму, который сегодня, должно быть, пьянствует, так как и ему пришлось порвать со студией, нет в «Стейт Пите» — притоне видных людей, куда не попадешь, даже если зал пуст, без предварительного заказа. Экономка миссис Мюррей сейчас, наверное, спит, а негритянка Хейзель, служанка, уже ушла. Пудель и тот уснул. Пэт Ньюкомб, приятельница и агент Мэрилин, два часа назад была дома, она обещала помочь Мэрилин снова взяться за фильм, но сейчас Пэт не отвечает. Она тоже либо ушла прогуляться, либо где-то веселится, а может, ее обещание только вежливая отговорка, на самом же деле у нее свидание с любовником. «Ну вот, никто меня не любит! Я твержу им, что хочу покончить жизнь самоубийством, но никто не хочет меня спасти. Я им это уже говорила? Что-то не припомню. Но теперь-то это серьезно, вот увидите!»

Еще чего, прервать вечеринку из-за женщины, угрожающей, что убьет себя? В Лос-Анджелесе, в Америке вечеринка — нечто священное. Это единственная радость за целую неделю, за год, может быть, за всю жизнь.

Синатра, который предлагал царские вознаграждения телефонисткам, чтобы они соединили его с другим городом во время забастовки, не может позволить себе роскошь просто так, ни с того ни с сего, побеспокоиться о женщине, которая жалобно пищит. «Ладно, ладно, не рассказывайте мне басни!» — рявкает он в трубку, прежде чем ее повесить.

— В такую ночь себя не убивают, малышка! — бросает другой.

Смех умолкает, стаканы бьются. А потом кое-кто, обеспокоенный внезапным молчанием в эту августовскую ночь, звонит врачу, проживающему недалеко от дома Мэрилин. Как знать... Затем они бросаются к ней, потому что вечеринка закончилась и теперь возникает тревога.

* * *

Была полночь, когда экономка миссис Мюррей услышала оклики в саду и заметила свет, пробивающийся из-под двери спальни Мэрилин. Она постучалась. Попыталась открыть, но тщетно. Вокруг дома кто-то тихо расхаживал. Телефон, установленный в той половине дома, где жила миссис Мюррей, звонил непрерывно. Гуляки, расходившиеся после субботнего вечера, тревожились, не добившись ответа мисс Монро, час назад призывавшей их по телефону немедленно прийти, так как она кончает с собой. Теперь они не могли заснуть, и беспокойство за Мэрилин стало для них еще одним развлечением.

Вокруг дома сновали те, кто в конце концов забеспокоился, — кое-кто из множества знакомых, к которым по очереди обращалась за помощью Мэрилин, как роются в ящике, не находя того, что нужно. Она звонила в Голливуд, Сан-Франциско, Нью-Йорк. Теперь они упорно звонили в свою очередь, и каждый шептал в ночи кому-нибудь или самому себе, что у него есть неоспоримое алиби — веское основание не примчаться сразу же после страшного призыва.

Миссис Мюррей застонала и заплакала. Прибежал психиатр Мэрилин, живший в соседнем доме, встревоженный анонимным звонком. Он и еще один врач, находившийся тут же, тщетно звали Мэрилин, стоя под окнами спальни, где горел холодный свет. Затем, не добившись ответа, они вооружились железным прутом и, как в банальном фильме, разбили стеклянную дверь, выходящую в сад.

Наконец оба они, экономка и еще несколько испуганных кутил проникли в спальню Мэрилин. Она лежала голая на Постели. Голова свисала, словно оторванная от тела. Копна волос свешивалась вниз, как пустой мешок. Рука сжимала телефон. Казалось, она продолжала призывать в ночи. И смерть поразила ее в тот самый момент, когда она лихорадочно листала записную книжку, чтобы проверить, есть ли кто-нибудь, кому она нужна... Похоже, она так и не получила доказательства того, что она не одна на всем белом свете.

На ночном столике стоял флакончик из-под нембутала — снотворного, которое она обычно принимала. Он был пуст.

На машинах с сиреной, рев которых разрывал тишину мягкой летней ночи, прибыла полиция Брентвуд Виллиджа. Полицейские бросились в роскошное загородное поместье кинозвезды. Они выпотрошили все ящики, рыскали в карманах одежды, собрали письма, фотографии. Мэрилин была мертва. Они искали убийцу. Они методично обыскали весь дом, ища отпечатков, волоска, следа губ на бокале. За два часа они все перевернули вверх дном. Два часа они запрещали репортерам передавать сообщение о смерти Мэрилин, потому что надо поймать убийцу.

Упорство полицейских проистекало оттого, что Артур Миллер, которому немедленно дали знать, заявил без колебаний, что о самоубийстве не может быть и речи. Но вскрытие, проделанное ночью в морге Лос-Анджелеса, сомнений не оставляло. Мэрилин Монро отравилась, сознательно злоупотребив снотворным. И тогда Миллера поставили в известность о том, что Мэрилин покончила жизнь самоубийством. Его реакция на это на другом конце провода была поразительной: «Мэрилин Монро?.. Не знаю такой».

Что означало такое поведение Миллера?.. Если Мэрилин покончила жизнь самоубийством, виновным был он. Поэтому он настаивал на невозможности самоубийства. Когда же вскрытие доказало, что это все-таки самоубийство, Миллер просто стал отрицать существование Мэрилин. Он ее не знал. Нельзя объявить себя виновным в смерти человека, который не существовал, которого не знаешь. Поэтому можно спокойно вернуться к своим занятиям. В это время он писал сценарий «Базарная площадь» — историю проститутки, которая занималась своим ремеслом в небольшом городе по базарным дням. Вместо того чтобы развеять миф о Мэрилин, он, наоборот, укрепил его. Он дополнил и обогатил миф о сексуальной кукле, которая только и думает о том, как бы ей обратить свое тело в денежный капитал. Он надеялся угодить ей, быть может, вернуть ее и дать пищу собственной гордыне, когда писал «Базарную площадь» с Мэрилин в центре действия или пьесу «После грехопадения», где она, глупая, спятившая машинистка, все время раздевается, чтобы возбудить в муже вожделение, и угрожает ему покончить с собой, если он не бросится к ней.

— В этот раз они продают меня на вес, — сказала Мэрилин, входя нагая в бассейн под объективами «Фокс».

Она не знала, что Миллер тоже собирается торговать ею, но только на бумаге: два с половиной часа словесных экзерсисов в доказательство того, что он вышел из всей этой истории правым и свободным...

* * *

Не было никого — ни отца, ни матери, ни мужа, ни братьев, ни сестры, и дорогая ее душе многочисленная публика также не затребовала тела Мэрилин. «Публика — вот единственный семейный очаг, о котором я могу мечтать», — однажды сказала Мэрилин. Было только тело, цеплявшееся за голубые простыни, рука, сросшаяся с белым телефоном и никого не беспокоившая.

Единственным, кто прибежал, был Ди Маджио. Мэрилин Монро? Он знал ее! Она была его женой. Она наводила на него скуку, бранила его; но она и внушила к нему уважение товарищей. Она была реальной. Она никогда не ждала от него ни пьесы, ни поучения. Она никогда не корчилась рядом с ним в конвульсиях, умоляя: «Научи меня!.. Научи меня!» — как это у нее бывало с Миллером.

Ди Маджио плакал с неистовой силой человека, не умеющего сдерживаться.

Голливуд сверкал, как колоссальная витрина ювелирного магазина. Теперь загородное поместье в Брентвуде опустело. Чернокожая кухарка Хейзель взяла себе пуделя. Красная софа подлежала продаже. Кладбище на бульваре Уилшир находится прямо в самом городе. Тело замуровали. Из соседнего гаража доносятся выхлопы моторов. Ди Маджио заказал ближайшему цветочному магазину «Парижские цветы» посылать по букету роз каждые три дня. После ее смерти он продолжал поступать так, как при жизни, — посылал цветы, словно еще надеясь вернуть свою легкомысленную подругу. Машины на бульваре Уилшир непрерывно жужжат свою литанию. Гараж нескончаемо вопит. Итак, единственная драматическая роль, которую удалось сыграть Мэрилин, одурачив своих нанимателей, была ее собственная жизнь.

Самоубийство Мэрилин вызвало буквально опустошения в Лос-Анджелесе и других местах. Толпы молодежи, топтавшейся в ожидании славы, зловеще поредели. Так продолжалось три недели. Состояние Мэрилин конфисковало государство. Когда все счета были оплачены, оказалось, что она была так богата, что могла бы прожить пятьдесят лет, не принимая предложений сниматься в неприличном виде, ничего не делая, а только дыша, купаясь и загорая на солнце.

Государство присвоило сотни тысяч долларов, миссис Мюррей — красный корсет, Хейзель — пуделя, полицейские — фотографии, Паула Страсберг — драгоценности, письма и безделушки, наконец, Миллер — несколько кислых, язвительных реплик Мэрилин, которые он ввернул в свою написанную с целью оправдания вымученную пьесу «После грехопадения».

Мэрилин оставила также царские чаевые фотографам — после того, как она ушла из жизни, те не перестают делать деньги. Ведь у них на руках рискованные и не публиковавшиеся еще фотографии, снятые по просьбе Мэрилин перед самой ее смертью. Чтобы эти фотографии оставались, говоря языком коммерции, товаром дозволенным, их иногда стыдливо ретушируют.

У американских девочек в память о Мэрилин Монро остались тысячи привлекательных кукол, названных ее именем. Все это маленькие блондинки, которые прикрывают глаза и раздвигают губы, как бы перед поцелуем. Дешевые куклы в шерстяных пальто и дорогие — в норковых шубках. Но когда их кладут навзничь в чудесные или безобразные игрушечные колыбели, все они издают приятный шепот — и каждый ребенок понимает его по своему разумению.

И, конечно, лишь тонкое, натренированное ухо может расслышать при этом страшный упрек, который шепчет пластмассовый рот, — упрек творения своему творцу: «Скажи, всевышний, неужто я была создана только для забавы?»

Примечания

1. Baby-doll (англ.) — «ребенок-кукла» — фильм режиссера Элиа Казана по одноименной пьесе Теннеси Уильямса. Бэби-долл — прозвище героини, ставшее нарицательным для обозначения сексапильной женщины-девочки

2. Отчаявшиеся (исп.)

3. Арт — по-английски созвучно слову «искусство»