Главная / Публикации / С. Ренер. «Трагедия Мэрилин Монро»

Школа порока

Норма Джин Доуэрти, ставшая Мэрилин Монро, заполучив контракт, связывающий ее с «Фокс», чувствовала себя опьяненной счастьем. Но крупные кинокомпании заключали десятки аналогичных контрактов, не придавая им ни малейшего значения. Они ангажировали всех этих мальчиков и девочек, однако это ничего не значило. Коллекционирование «звездочек» — один из элементов фетишизма, свойственного голливудской кинопромышленности. Она действует так же, как колдун, манипулирующий возможно большим числом амулетов в расчете, что какой-нибудь из них вызовет дождь. Но для той, которая мечтает стать кинозвездой, с этим контрактом начинается убийственный процесс обесценивания. Заключившая его кинокомпания ждет, пока «звездочка» померкнет и перестанет представлять какую бы то ни было опасность в том смысле, что никакой другой кинокомпании она уже не будет нужна, а потом от нее избавляются. Она может вернуться на свое жалкое место, стать машинисткой, учительницей или просто домашней хозяйкой; но чаще всего она становится гардеробщицей, косметичкой или даже потаскушкой.

«Теперь застегните туфли» — такое указание услышишь на всех пробных съемках. Мэрилин, питающая надежду стать кинозвездой, по сто раз в день застегивает туфли перед зеркалом. В ожидании роли она постоянно воображает, что находится перед объективом кинокамеры. И этот объектив кажется ей взглядом безжалостного наблюдателя.

«Актрисе под контрактом» регулярно выплачивают некоторую сумму денег, чтобы она не впала в полное отчаяние. Время от времени возникают какие-то обстоятельства, которые дают ей повод думать, то дело идет на лад. Кинокомпания посылает к ней инспектора рекламного отдела с поручением собрать сведения и заполнить анкету, необходимую для рекламы. Она сообщает данные о своем весе, росте и тому подобное, перечисляет любимые кушанья, любимые виды спорта. Такие анкеты заполняют картотеки и почти никогда не извлекаются из них. Рассказ о себе Мэрилин решила превратить в милую розовую сказку. Поскольку она уже представляла себе свой триумф, то решила показать себя несчастным ребенком, пережившим слишком много горя, чтобы триумф этот обрел характер чуда — стал заслуженным вознаграждением за все ее страдания. И вот она засыпала Роя Крафта, явившегося к ней от «Фокс», рассказами о грязной посуде, которую ей приходилось мыть в приюте, о мерзких обязанностях, которые взваливали на нее родители-кормильцы. Она придумала даже историю об изнасиловании ее стариком в одном из пансионов, когда ей было восемь лет. Почему изнасилование? Потому, что хуже этого уже ничего не придумаешь. Но даже такая страшная выдумка в конце концов была не страшнее правды, заключавшейся в том, что она не знала отца, а ее мать была умалишенной и, можно сказать, вовсе не существовала.

Трудно было передать тот ужас, тот иссушающий душу мрак, которые парализовали ее детство. Его, этот ужас, надо было выразить через что-то столь же ужасное, но более доходчивое, точно так же, как большой писатель сознательно искажает реальные события, чтобы придать им большую выразительность. Поэтому ложь Мэрилин была не столько ложь, сколько иносказательной передачей всего пережитого ею в действительности. В конце концов все свое детство Норма была только предметом — удобным в обращении, транспортабельным, сдаваемым в различные семьи, словно в камеры хранения при вокзалах, куда никогда не приходят поезда.

— Понимаете, — сказала она Рою Крафту, — пережитый мною кошмар делает меня безразличной к мужчинам.

И тут, словно в подтверждение своих слов, она обворожительно ему улыбнулась. В обтягивающих брючках, с округлившимися бедрами, Мэрилин положила на одно из них руку — она напоминала живую амфору.

Потом она наклонилась застегнуть туфли.

Сотни грязных тарелок, которые она вынуждена была мыть, изнасилование, потом выдумка про отца, «который обязательно объявится, когда увидит ее на экране», — все это было излито Рою Крафту в порыве откровенности, детской наивности и чистоты.

Рассказывая о себе и изображая высшую степень разочарования, молодая женщина не переставала кокетничать с собеседником, причем довольно грубо, почти вульгарно. Это его озадачивало. Вымыслы Мэрилин, лишенной детства, — ее декольте сводило с ума, казались неопровержимой правдой. Инспектор рекламного отдела «Фокс» прямо терялся, не зная, как ее охарактеризовать, как описать Венеру, показывающую зубки и не знающую, что ей делать дальше.

* * *

Наконец ей поручили крошечную роль, совсем пустячную. Она отделяется от группы статисток и говорит «здравствуйте» — всего лишь «здравствуйте» — видной актрисе Джун Хэйвер. Фильм назывался «Скудда Ху! Скудда Хей!», в нем показывали муки фермера, который никак не может справиться со своими мулами. Но и эта микроскопическая роль выпала при монтаже.

Готовясь к этому пустячку, которому не суждено было увидеть свет, Мэрилин уже была обессилена уроками пантомимы, танца, пения. Обессилена классическими тирадами, с которыми она обращалась к четырем стенам своей комнаты, обессилена, потому что она кружилась на высоких каблуках, потому что каждое утро и каждый вечер по полчаса держала ноги поднятыми у стены...

Прошел год после подписания контракта с «Фокс». Мэрилин была забыта, ее не приглашали сниматься. Она не могла больше мечтать о тридцати тысячах любовных посланий, которые кинозвезда получает каждую неделю. По утрам она не находила в своем почтовом ящике ничего, кроме рекламных проспектов и требований оплатить счета. Проспекты рекламировали средства преуспевания, ту или иную марку автомобиля, препарат для похудения, адрес косметического кабинета, учебник по психиатрии.

* * *

Покровительница Мэрилин (на условиях 10%) возобновила свои хлопоты о контракте, на сей раз с другой кинокомпанией. Ей это удалось с помощью искателя талантов Макса Арнова, который устроил ее протеже пробную съемку на «Коламбии». Контракт сроком на полгода, заключенный до 8 марта 1948 года, гарантировал мисс Монро сто двадцать пять долларов в неделю. В ожидании подходящей роли Мэрилин должна была заниматься со студийным репетитором Наташей Лайтес.

Наташа Лайтес жила на территории «Коламбии», в комнате, где царил нарочитый беспорядок, валялись книги, а на стене висел большой фотопортрет Макса Рейнгардта. Худая, некрасивая, она отыгрывалась за свою не удавшуюся ни в театре, ни в кино карьеру, унижая начинающих киноактрис, с которыми ей предстояло работать. Вместе с мужем, писателем левого направления Бруно Франком, она нашла прибежище в Голливуде, когда в Германии к власти пришли нацисты. Ее мечтой было стать великой актрисой в труппе режиссера Макса Рейнгардта. Свой провал она приписала политическим обстоятельствам, а не внешним данным или бездарности. С той поры у нее осталась ярко выраженная мания величия.

Наташа Лайтес прививала красивым девушкам комплекс неполноценности с единственной целью убедить, что их «прелести» вовсе не преимущество, а признак виновности перед ней, тощей и нескладной Наташей.

Она действовала в два приема: сначала смешивала дебютантку с грязью так, что та заливалась слезами, а потом, приняв маску великодушия, изображала покровительницу.

На студии она скорее играла роль жрицы в изгнании, нежели служащей, обязанной заниматься с начинающими киноактрисами. Жила она одна, так как муж оставил ее и по окончании войны возвратился в Германию.

Мэрилин явилась на первый урок Наташи Лайтес, опоздав на полчаса. Она надела белые брюки и белую кофточку. Наташе она показалась весьма вульгарной особой. Наташа повернулась к ней спиной, делая вид, что углубилась в толстенный словарь. Она притворилась, что листает книгу, отпивая чай из стоявшей под рукой чашки, а сама украдкой, с подчеркнутым безразличием наблюдала за ерзавшей на стуле молодой женщиной.

— Меня просили сделать из вас за три недели актрису. Неужели, по-вашему, это возможно? — рявкнула она, захлопнув словарь, будто выстрелила из пистолета.

От волнения у Мэрилин сжало горло, и она только качнула головой.

Швырнув ей книгу, Наташа попросила прочесть несколько строк. Она процедила сквозь зубы, но достаточно внятно: «За три недели сделать большую актрису из недотепы! Вы понимаете, что от меня требуют чуда?» Пока Мэрилин пыталась читать текст, Наташа небрежно подпиливала ногти.

Потом она взвизгнула своим тонким голоском:

— Да я вас не слышу, детка!.. Я не разбираю ни единого слова!

Мэрилин, опешив, умолкла.

— Как вы говорите? Я хочу сказать, вы открываете рот, когда говорите? Что-то не заметно, скорее похоже, что вы его закрываете. Но странное дело, когда вы молчите, ваш рот все время приоткрыт, как будто вы что-то говорите. Надо признаться, это довольно-таки странно. — Тем более, что все ваше тело не перестает ходить ходуном. Ведь вы хотите стать актрисой, а не уличной девкой! Тогда открывайте рот, когда требуется, и перестаньте дергаться!

Наташа с облегчением улыбнулась, потому что Мэрилин начала плакать. Она заявила с легкой издевкой:

— Меня уже поразили ваши фотографии: везде у вас приоткрытый рот. Запомните, детка, это неприлично!.. Разве что у вас во рту полипы, но тогда вам их нужно удалить, а потом уж лезть в актрисы.

Рыдания Мэрилин, которых так ждала Наташа, были для нее как бы сигналом к примирению, клятвой верности ее персоне. Она подошла к молодой разочарованной женщине, взяла ее за руку и стала утешать, обещая, что «позаботиться о ней, как о родной дочери». Надо ли подчеркивать, что это обещание не сулило добра.

Мэрилин была безутешна. Казалось, предаваться самоунижению для нее одно удовольствие. Причинить ей больше горя, чем она уже пережила, было невозможно. В своем слишком белом наряде она вдруг стала выглядеть подростком, который ничего не смыслит в кознях взрослых и с отчаянием взирает на них своими голубыми глазами.

Это даже превзошло ожидания Наташи Лайтес. Отбросив свои повадки разгневанного идола, она ласково пробормотала:

— Мы будет работать вместе, дитя мое.

На «Коламбии» так и не поняли, что же произошло, чем околдовала Наташу эта Монро. В самом деле Наташа Лайтес, почти всегда отзывавшаяся о девушках, которых ей вверяли, либо сдержанно, либо с разочарованием, пела новенькой восторженные дифирамбы. Мэрилин была во сто крат послушнее, покорнее всех дебютанток, с которыми ей приходилось иметь дело. Вот почему Наташа Лайтес отзывалась о ней словно мать, долгое время остававшаяся бездетной и теперь наслаждавшаяся своим ребенком, невзирая на его несовершенство.

* * *

Итак, Мэрилин Монро обрела мать в лице худой и смуглой Наташи; ей оставалось обрести отца тоже в стенах «Коламбии». Он принял облик Фреда Каргера, который занимался с дебютантками музыкой.

С помощью Наташи Лайтес Мэрилин Монро наконец получила роль в серийном фильме «Эти дамы из мюзик-холла». Она должна была сыграть в нем девицу, выступающую в стриптизе и влюбленную в богатого парня. Однако матери обоих героев препятствуют браку. Мэрилин появлялась в двух музыкальных номерах. Восемь девушек в коротких юбочках, качая на руках больших кукол, распевали: «Каждой крошке нужен папа». Затем Мэрилин пела дуэтом с героем картины: «Все знают, что я тебя люблю!» и «Каждой крошке нужен папа».

Фреду Каргеру, заведующему музыкальной частью «Коламбии», композитору, аранжировщику и дирижеру, поручили репетировать с Мэрилин песенки из фильма. Она боязливо напевала перед ним все те же нелепые куплеты.

Эта робкая, косноязычная дебютантка приводила Каргера в отчаяние. Он и сам страдал от своей робости, но робость других он воспринимал болезненно, словно прямое напоминание, личный выпад. Продавшись «Коламбии», он руководствовался девизом слабых: «Приходится выбирать между жизнью и призванием». Отрекшись от призвания из страха испытать нужду, он считал, что сделал здравый выбор, предпочтя жизнь. Он замкнулся в своем отречении. У него был спокойный, усталый голос — голос больного, обращающегося к таким же, как он, больным.

— Вечерами вы будете работать над определенным куском, а по утрам мы будем отшлифовывать этот кусок вместе, — сказал он Мэрилин.

— Не надо бояться... Всему можно научиться.

Провожая ее, он добавил:

— Не имеет цены лишь то, что заложено в нас с вами с самого начала и чему научиться невозможно.

Деловые встречи, регулярно дважды в день, с Фредом Каргером в конце концов повлияли на настроение Мэрилин, и она впала в меланхолию. Она жила тогда, как студентка, снимая комнату на Сансет-Стрип. Она только и делала, что взвешивалась, занималась макияжем и, сидя в ванной, невнятно напевала свои песенки. Других развлечений у нее не было. Жизнь представлялась ей хронической болезнью. Зараженным ею не оставалось ничего иного, как непрестанно мыться, напевая глупейшие куплеты.

Каргер был неизменно любезен, но держался на почтительном расстоянии. Однажды она решила не пойти на урок, надеясь, что произойдет какой-нибудь сдвиг в их отношения?: — так раньше она убежала из приюта, чтобы посмотреть, «чем это кончится». Может быть, дальше дело пойдет на лад. Во время одного из посещений Каргера в его кабинете на студии у нее вдруг екнуло сердце. Окончив расшифровывать партитуру, он повернулся к Мэрилин, не сняв очки, тогда как обычно, едва закончив играть, сразу же снимал их. У него были мутные, утомленные глаза. Он казался усталым и уязвимым. Его взгляд за очками словно звал на помощь. И она почувствовала непреодолимое желание поцеловать его, прижаться к нему. Ей казалось, что она давно ищет именно такого человека, тихого и незаметного.

Итак, Каргер позвонил своей ученице, чтобы справиться о причине ее отсутствия. Она сказалась больной и сразу повесила трубку. Она очень любила притворяться больной, словно один этот факт мог привлечь к ней внимание, внушить уважение, которого она не могла добиться иначе. Быть может, сказываясь больной, она хотела заставить появиться родителей или того, кто смог бы протянуть ей руку, понять ее и утешить.

Удивленный, немного встревоженный Каргер пришел навестить ее. Что у нее болит? Разумеется, она не могла объяснить точно. Она больна, разве этого недостаточно? На самом деле она страдала от апатии, от тоски. В конце концов она призналась в этом. Но почему у нее такое подавленное состояние? Она тщетно придумывала причину и наконец торжествующе, с успокоительной улыбкой заявила, что ее угнетают долги и ей нечем платить за комнату, даже такую скромную.

Каргер вдруг нашел, что в своем смущении и в своей неловкости Мэрилин очаровательна. Он заявил, что она страдает от одиночества, недуга, знакомого и ему, и что от него легко избавиться. Он посоветовал ей переселиться в женский отель «Голливудская студия» по соседству с «Коламбией» Там она будет окружена другими молодыми женщинами, некоторые из них наверняка находятся в аналогичном положении. Одиночество — скверный советчик, и его любой иеной надо избегать. Только человеческая теплота помогает бороться с одиночеством, так же как горячие напитки помогают успешно бороться с гриппом. Это ничуть не сложнее! Мэрилин восхищенно слушала его. Она поспешила воспользоваться советом Каргера с воодушевлением новобрачной, готовящей свадебные апартаменты.

«Голливудская студия» помещалась на Нью-Лоди-стрит, неподалеку от приюта, в пятиэтажном здании мавританского стиля. Отель принадлежал Ассоциации девушек-христианок, связанных по работе с музыкой, танцами и кино. Хотя номера стоили недорого, они были просторными, светлыми, уютными. Отель располагал вместительным рестораном, гостиной, а также садом с тропическими растениями и фонтаном. Мэрилин перебралась в «Голливудскую студию», захватив свои портативные весы, сушилку для волос, флаконы с духами и книги.

Каждая комната была рассчитана на двоих, но присутствие соседки не изменило привычек Мэрилин. Не обращая на соседку никакого внимания, она подолгу сидела в ванне, расчесывала щеткой волосы, взвешивалась, красила губы. Ее совершенно не интересовало, чем были заняты другие девушки, которые, как правило, стремились только к замужеству.

Кларис Эванс, соседка Мэрилин по комнате, хотела стать певицей. У нее было контральто, и она все время распевала оперные арии. Однажды она выразила удивление тем, что Мэрилин звонят много мужчин, но она никогда не получает писем. Мэрилин побледнела. Потом она рассеянно ответила, что ее книги — это самая обильная любовная почта, какую вообще можно получать.

* * *

Каргер недавно развелся. Он добился, чтобы ему оставили шестилетнего сына. По его мнению, ни одна женщина не стоит того, чтобы растрачивать на нее свои чувства. Все они в один прекрасный день от вас ускользают. То, что его жена ушла к другому, служило для него, человека со свежей раной, предлогом для сладострастной скорби и одновременно оправданием его инертности. Стоило ли утруждать себя, чтобы завоевывать тени.

Каргер не выносил женщин, за исключением матери и сестры. У него была навязчивая идея — избегать женщин, чтобы они не могли ему изменить. Вот почему, когда Мэрилин закидывала перед ним ногу за ногу или его взгляд задерживался на манерной походке ученицы, он не мог сдержаться, чтобы тут же не съязвить, словно желая отогнать искушение. Он защищался от молодой женщины, нанося ей рану, в надежде таким образом скрыть свою собственную.

— По сравнению с телом ваш ум еще дремлет в колыбели, — бросил он.

Он ходил, опустив одно плечо, словно нес бремя, оказывающее честь его мускулам, утверждавшее силу его тела. Он умел орудовать своей трубкой, как фокусник, пряча ее в ладони, словно защитное оружие.

Однажды вечером, после урока с Мэрилин, проиграв для разрядки несколько тактов Шопена, он снова, вместо того чтобы снять очки, непроизвольным движением поправил их на носу. И тут он заметил, что его ученица уставилась на него глазами, в которых светился странный блеск. Казалось, ее захлестнула волна счастья. Очки делали его в глазах Мэрилин Монро мужчиной без определенного возраста, человеком из другого мира.

Разумеется, Каргер представлялся ей не таким, как все другие. Его руки музицировали. Он был холоден. Ему было дано то, чего не было у других. Он был музыкантом, следовательно, знал тайну, куда большую, нежели тайна врача или кудесника.

Но Каргера обманул блеск, подмеченный в глазах Мэрилин. Дело было не так просто. Сердце одинокой молодой женщины внезапно затопила волна влюбленности.

Сняв очки, Каргер сжал ее в объятиях. Нежно водворив очки ему на нос, она ответила на его — поцелуй. Каргер прижал к себе молодую женщину с той судорожной, почти болезненной старательностью, с какой разбирал на рояле произведения.

Мэрилин переселилась из отеля христианской молодежи поближе к дому Каргера. И вот для нее началась некая патологическая идиллия. Она жила словно взаперти, не покидая своей комнаты и своей мечты.

Когда Каргер условленным манером стучался к ней в дверь, Мэрилин казалось, что она падает в обморок. Представ перед ней в пальто и шляпе, он казался ей существом не из плоти и крови, а видением, возникшим в самом светлом уголке ее души. Их любовные встречи сводились к тому, что они подолгу стояли в оцепенении, прижавшись друг к другу. Даже их диалог звучал весьма необычно:

— Я умру, ожидая тебя, — говорила она.

А он:

— Я могу видеться с тобой только дважды в день — по дороге на студию и обратно.

И она опять ждала.

...И снова звучал на пластинке воркующий голос Эллы Фицджеральд. С улицы доносился одуряющий запах жареного кофе, исходивший из кафе, на вывеске которого была изображена кинозвезда с распущенными светлыми волосами: запрокинув голову, она подносила чашку к большому алчущему рту с ярко намалеванными губами. Строительные рабочие отдыхали, уснув на кучке песка, как будто почили вечным сном. По карнизу осторожно расхаживали голуби. И, как всегда, в штате солнца стояла жара. Два негра, затянутые в темные костюмы, заливались смехом, школьники, водрузив на нос темные очки, гонялись друг за другом с кличем воинственных индейцев из кинофильмов.

Поднимаясь с постели, Мэрилин чувствовала себя бессильной, она была готова на все, лишь бы Фред Каргер на ней женился. Готова отказаться от карьеры, стать продавщицей в закусочной или для привлечения зевак демонстрировать в витрине магазина надувные матрацы.

Но она тщетно ждала предложения Каргера. И наконец была вынуждена заговорить об этом сама.

Он был удивлен и потрясен так, как будто ему напомнили о старом долге или указали на жирное пятно на его галстуке.

Она стала утверждать, что не может жить затворницей в ожидании его двух каждодневных визитов, по полчаса каждый. Ей надо знать, что все это значит. Он обязан принять какое-то решение.

— Я не ищу удобных отговорок, — после долгой паузы ответил Каргер, — но я не могу принять решение из-за сына.

— Ну что ж, он станет и моим сыном, — сказала она. — Я подцеплю на один крючок сразу двух мужчин.

Шутка пришлась Каргеру не особенно по вкусу. Она привела его в еще большее уныние. А Мэрилин продолжала свое и говорила, что ее не устраивает мужчина, которого она должна принимать, как капли, — в определенный час, дважды в день.

— Ладно, я вам все объясню, — сказал Каргер. — Если со мной что-нибудь случится, то...

— То что?

Глаза ее уже наполнились слезами. — Вы представляете себе мое горе и хотите заблаговременно меня предостеречь, — сказала она.

— Нет, не в этом дело... Но если меня не станет и малыш останется с вами, что из него выйдет... ведь вокруг вас столько мужчин? Он погибнет.

Мэрилин как-то сразу согнулась вдвое, как будто ее ударили, и начала тихонько плакать; она стояла поникшая, словно собака, перед которой навсегда закрыли дверь. Она поняла всю низость Каргера. Он был готов смешать с грязью женщину, лишь бы оправдать свой отказ в собственных глазах. Она выпроводила его в коридор и сказала тихим, бесстрастным голосом:

— Вы меня не любите.

Потом вернулась к себе в комнату и заперлась на ключ.

Каргер бормотал за дверью какие-то извинения, но она ему не открыла.

* * *

Все последующие дни Мэрилин ждала звонка Каргера, но он не позвонил. Сама она несколько раз была готова позвонить ему под любым предлогом. Каргер постучался в дверь Мэрилин лишь через несколько недель после их разрыва. Она ему не открыла. И на этот раз друзья сказали Каргеру: «Ты терзаешь самого себя с достаточным мужеством, чтобы не нуждаться в помощи». Она боролась с собой, чтобы ему не открывать. Она знала, что спустя четверть часа он опять станет рассеянным и мечтательным, раздумывая, как бы ему опять отвертеться.

В конце концов она крикнула из-за двери:

— Мы поженимся? Каргер бессвязно бормотал:

— Я... Понимаете...

— Вы бегаете, бегаете, но с твердым намерением не прибежать, — сказала она.

Фильм «Эти дамы из мюзик-холла» был забыт через две недели после выхода на экран.

«Коламбиа» не возобновила контракта с Мэрилин Монро, срок которого истек 8 марта 1948 года. И она опять стала позировать, снимаясь для легкомысленных журналов.

У Джо Шенка, одного из боссов «Фокс», была племянница, посещавшая ту же школу драматического искусства, что и Мэрилин, — «Актерскую лабораторию». Эта племянница рассказала дяде, что бедную девушку выставили за дверь «Коламбии», как в свое время за дверь «Фокса». Шенк позвонил Гарри Кону, президенту «Коламбии», чтобы поставить его в известность о непонятном обращении с этой «звездочкой».

Гарри Кон начинал свою карьеру еще в период немого кино тапером. При его отталкивающей внешности работа в темном зале вполне его устраивала. Лысый, с бычьей физиономией, приземистый, он стремился сразу же внушить своим визитерам, что он чудовище, чтобы те в конце концов усомнились в этой совершенной очевидности. Выставление себя таким напоказ облегчало его душу. Сидя в огромном кресле-качалке, он без обиняков заявлял журналистам, которых был вынужден принимать:

— Не пишите обо мне ничего хорошего. Все равно вам никто не поверит.

Желая дать понять, что аудиенция окончена, он нажимал на педаль под письменным столом — прием, заимствованный им у Муссолини, которого он снимал для документального фильма. Видя, что двери распахиваются, посетитель вынужден был уходить, в то время как Кон продолжал возлежать в своем кресле. Он мог ангажировать писателя, нелестно отозвавшегося о нем, заплатить ему несколько тысяч долларов и изолировать в комнатушке, не давая ему никакой работы, просто для того, чтобы поиздеваться над ним в свое удовольствие; так продолжалось в течение месяца, потом жертву выставляли за дверь. На похоронах Кона в 1958 году было столпотворение. Зрелище нескончаемой похоронной процессии, шествовавшей за гробом человека, вызывавшего такую ненависть, напоминало коллегам Гарри Кона его любимую фразу, которую он произносил, приступая к новому фильму: «Дайте людям то, что они хотят видеть, и они потянутся к вам толпами».

Итак, именно к этому Гарри Кону пришла однажды утром на аудиенцию в его огромный кабинет Мэрилин. Даже не сказав ей «здравствуйте», а просто кивнув, словно речь шла о доставленной ему партии товара. Кон ощерился (это был тик), встал и, протянув руку, словно в гитлеровском приветствии, указал на большую картину, украшавшую стену. На ней была изображена яхта.

— Моя игрушка, — сказал он. — Я отдыхаю на ней во время уик-эндов.

— Красивая, — сказала Мэрилин.

Тогда Кон тяжело опустил руку на шею Мэрилин. Так укрепляют ярмо на рабочей скотине.

— Вы побываете на ней в следующий уик-энд.

— Я не люблю сборищ, — высвобождаясь, сказала она.

— Мы будем только вдвоем, — возразил он.

— А ваша жена?

— У нее другие дела! — выкрикнул Кон.

— В таком случае вы будете на своей игрушке один.

— Что ж, — сказал Кон, указывая ей на бульвар за окном. — У меня для вас ничего нет. Но напротив требуется продавщица кукурузных хлопьев. Табличка видна отсюда.

Выйдя от Кона, она перешла бульвар, подошла к стеклянному сосуду, в котором подпрыгивали кукурузные хлопья, похожие на снег. Но табличку с надписью «требуется продавец» уже сняли.

Кредитная компания, которой Мэрилин задолжала несколько взносов, конфисковала ее машину. Она снова почувствовала себя потерпевшей кораблекрушение.

В раю нефти, апельсинов и кино она вдруг стала похожа на тех иммигрантов, которых изолировали — они живут в фургонах под Лос-Анджелесом без права жительства в городе успеха. Ей не хватало пятидесяти долларов, чтобы выкупить свою машину и снова почувствовать себя человеком. В самом деле, как передвигаться по такому множеству предместий, по этим протянувшимся на десятки километров авеню, среди рабочих авиационных заводов, среди слишком красивых женщин, ищущих применения своей красоте, и огромного количества пенсионеров, приехавших умирать в штате? Как жить здесь без машины?

Ветер с шумом срывает ветви с пальм. Там, где торжествует молодость, возвышаются и древние жители земли — секвойи. Померанцевые деревья сверкают в темноте, как золотые копья.

На верхушке часовни вертится светящийся крест. В этих местах астрологи так же богаты, как нефтепромышленники. Реактивные самолеты разверзают небо. Но среди благоухающих холмов, среди зеленых долин, где цветут виноградники и персиковые деревья, вас может постигнуть несчастье: у вас не найдется пятидесяти долларов для очередного платежа за машину, приобретенную в рассрочку. Так к чему же совершенствовать фигуру, отрабатывать дикцию, стараться выглядеть обаятельной и избавляться от наваждения призраков, если у вас отняли машину? Словом, как раздобыть эти пятьдесят долларов честным путем?

Том Келли, фотограф, снимавший Мэрилин для рекламных фотографий, как-то сообщил ей, между прочим, что за снимок для календаря, где каждый месяц года представлен нагой девушкой, платят пятьдесят долларов.

Когда у Мэрилин отняли машину, она позвонила Келли. Она сказала, что согласна позировать для календаря, но только инкогнито.

Она отправилась к нему на Сьюворд-стрит с наступлением темноты, будто какой-нибудь злоумышленник.

Келли жил с женой в небольшой вилле, загроможденной софитами, рефлекторами, искусственными пальмами, диванами, плетенными стульями, картонной ванной и другой бутафорией, позволяющей как-то оживить фон, на котором снимались женщины, передать движение, атмосферу.

Сначала Мэрилин потребовала, чтобы ее сфотографировали в очках, скрывавших глаза, а ля Грета Гарбо, но такая неуместная фантазия заставила Келли прыснуть со смеху. Готовая разрыдаться, она спросила его, что ей надо сделать, чтобы остаться неузнаваемой. На это Келли ответил, что она не настолько известна, чтобы ей беспокоиться. У Келли был рост дровосека. Он всегда был в хорошем настроении. Он посоветовал Мэрилин улыбаться чуть неестественно, чтобы придать лицу выражение, какого в повседневной жизни не увидишь. Улыбка — самая верная маска.

Поддавшись на уговоры, Мэрилин откинула страх и отбросила одежду. Сеанс длился добрый час. Келли сделал множество снимков — молча, с точностью и подвижностью хирурга. Затем Мэрилин оделась и предстала перед огромным усатым Келли и его тщедушной женой, грустно улыбавшейся рядом с ним, как будто бы в конечном счете она испытала то же, что и натурщица. Мэрилин бросила просветленный взгляд на пальмы, лестницу, софу, ванну и расписалась в получении пятидесяти долларов. Она расписалась чужим именем и не своим почерком: «Мона Монри...»

Потом она удалилась с таким же чувством, как и пришла, — словно она что-то украла. Она получила пятьдесят долларов, к ней вернется ее машина, следовательно, вернется достойное место в штате солнца.

* * *

Почти целые дни проводила она в закусочной Шваба, посещаемой мнимыми и подлинными художниками, газетными хроникерами, репортерами светской хроники, дельцами из мира кино и множеством «звездочек», которые время от времени жевали сандвичи и, перелистывая журналы, ждали. Как бы то ни было, но между телефонными звонками, за потягиванием апельсинового сока и перелистыванием журналов время проходило быстро. Мэрилин ждала, но не какого-нибудь мужчину, она ждала, когда ей поклонится толпа. Она не слушала христианских девушек из «Голливудской студии», которые предостерегали ее об опасности такого ожидания в публичном месте. Ей объясняли, что женщина, не преуспевшая в кино, непременно опускается до панели. Женщина, не обретшая желанного счастья, утрачивает интерес к тому, чтобы блюсти себя, и «отдается на потребу мужских желаний».

Мэрилин пожимала плечами. Она продолжала пить апельсиновый сок и листать журналы с фотографиями кинозвезд. Каким-то чужим, усталым голосом она заявляла, что не другим, а ей самой решать, преуспела она или нет. Ее успех зависит только от ее собственного решения. Мужчины глубоко заблуждаются, если воображают, что она существует только для них. Она составляла пару только своей мечте.

Здесь-то, в закусочной Шваба, Мэрилин прослышала — слухов тут было хоть отбавляй, — что компания братьев Маркс ищет для своего нового фильма сногсшибательную блондинку. Она позвонила Лестеру Коуэну, продюсеру «РКО» и, заикаясь, заявила ему, едва слышным жеманным голосом, что она блондинка, которая годится для любых амплуа. И особенно в тех случаях, когда сценарию недостает огонька. Коуэн, осаждаемый по телефону сотнями истеричек, усмехнулся и пригласил незнакомку только потому, что его развеселило ее заявление. Однако, уточняя час свидания, он бросил: «Предупреждаю. Эта роль не сделает вам карьеру, она просто выход».

Речь шла о финальной сцене фильма «Счастливая любовь». Блондинка, которую искал Граучо Маркс, должна была, не произнося ни слова, кокетливо пройти через его кабинет. Глядя на ее походку, Граучо тупо таращил глаза поверх очков, испуская свист, напоминающий звук лопающегося воздушного шара.

Это был последний фильм братьев Маркс.

Коуэн пригласил Мэрилин в студию на следующий день в семь тридцать. Она явилась в назначенный час в очень декольтированном облегающем платье с блестками.

— Надо, чтобы вы произнесли хотя бы несколько слов, — сказал Граучо. — Я ничего не предусмотрел, но было бы жаль оставить без всякого текста роль такой женщины, как вы, ну хотя бы ради нашего знакомства.

— Почему бы и нет? — чуть слышно произнесла Мэрилин.

Камера замурлыкала.

— Что я мог бы сделать для вас? — спросил Граучо, когда она вошла в его кабинет, мелодраматично покачивая бедрами. И, не дождавшись ответа, повернулся лицом к камере и прошептал: «Как будто я не знаю и сам!»

Он снова перевел свой пылкий взгляд на Мэрилин:

— Что с вами?

— Меня преследуют мужчины! — сказала она и стала удаляться из поля зрения камеры, как всегда вызывающе виляя бедрами.

Тут Коуэн сказал Мэрилин:

— Мы еще встретимся... И положитесь на меня.

— В чем?

— Да так.

И добавил:

— Положитесь на меня, и вы станете знаменитой!

Несколько дней спустя в светской хронике известной Луэллы Парсонс, одной из голливудских сплетниц, впервые упоминалось имя Мэрилин Монро: «Коуэн из «РКО» уверяет, что открыл новую звезду — Мэрилин Монро. Он намерен заняться ею лично...»

В Голливуде иногда достаточно одного слова журналиста, чтобы кинозвезде было обеспечено счастье и благополучие. Любой репортер, располагающий хоть крошечным местом в печатном периодическом органе, представляет собой силу, чуть ли не равную силе промышленных королей. Люди пера здесь всемогущи. Они могут и создать звезду, и погубить ее. Иногда они могут на ком-нибудь отыграться за свою неудавшуюся карьеру, с легкостью вынося как смертные, так и оправдательные приговоры.

* * *

На следующий день после появления этих строк Мэрилин окружили в закусочной Шваба завистливые соперницы. У нее создалось впечатление, будто ей вдруг предоставили огромный кредит. Ей надо было срочно купить что-то очень дорогое, чтобы обрести уверенность.

Она отправилась в ювелирный магазин на Голливудском бульваре, торговавший в кредит, и, показав заметку, подписанную Луэллой Парсонс, спросила, на какую сумму она может рассчитывать.

— На пятьсот долларов, — ответил ей ювелир.

Прикрывшись болтовней голливудской сплетницы, она стоила в десять раз больше, чем обнаженная на сомнительном календаре неизвестно какого года.

Она выбрала золотые часы и приложила к руке. Но это были мужские ручные часы. Она чувствовала себя безысходно униженной.

Сплетня Луэллы Парсонс чересчур запоздала. Ей уже пришлось выставлять напоказ свое тело. Она была всего лишь нагой моделью, жалким предметом в руках нескромного фотографа. У резвящегося пуделя и то больше индивидуальности, чем в тот момент было у нее.

«Опустите прядь на щеку», — советовал Келли. Она должна была по команде напускать на себя томный чувственный или сомнительный вид. Ветка искусственной лилии отбрасывает тень на ее живот. Несколько воздушных шаров, слишком короткая рубашка, клетка с канарейками, гитара, служащая фиговым листком, английская шляпа с булавкой, блузка из перкаля, брошенная рядом... И всегда множество воздушных шаров, свечей...

Как устала она быть непристойной моделью.

Она воображала, что по-прежнему влюблена во Фреда Каргера, и донимала его телефонными звонками, меняя голос. Она ждала его перед дверью и у турникета «Коламбии», подобно многим бедным девушкам, которые надеялись встретить здесь кого-нибудь из знакомых, рассчитывая на их протекцию. Наконец однажды она подловила его и схватила за руку. Он смотрел на нее испуганно, будто она покушалась на его жизнь. Мэрилин поспешила застегнуть на его запястье золотые часы с браслетом, стоившие в десять раз дороже ее нагого тела, и убежала, чтобы он не смог ее догнать и возвратить подарок.

Своим подарком Мэрилин хотела доказать этому человеку, что она не пустое место, она зарабатывает деньги и заслуживает уважения; это не был бы брак с какой-то пустышкой.

Принимая покровительственный вид, Лестер Коуэн сулил «звездочкам» «будущее»; так, будучи робким, он надеялся получить желаемое, не домогаясь его в открытую.

Это «будущее», ежедневно сулимое Коуэном, тотчас же было предложено и Мэрилин в виде фильма, который мог принести ей миллион долларов, при этом за полуторачасовой сеанс она не должна была делать ничего такого, чего уже не делала, мелькая на экране: вилять бедрами и приоткрывать рот, словно вынутая из воды рыба.

Постепенно этот миллион становился для Мэрилин навязчивой идеей. Не то чтобы она предназначала эту сумму на приобретение определенной ценности; просто она хотела потрясать этим состоянием как доказательством своего существования, своей индивидуальности, своей «ценности». Она хотела получить свой миллион долларов с упорством одержимых, потому что этот миллион, думала она, женит на ней Фреда Каргера. Надо было доказать ему, что она не пустое место, вопреки обидному предположению, высказанному им до того, как его выставили из комнаты.

Она донимала Коуэна своими просьбами, но принадлежала ему не больше, чем всем остальным. Наконец Коуэн заверил ее, что придумал для нее беспрецедентный «трюк», который мог стать прелюдией к ее кинематографической карьере. Она совершит оплаченную «Коламбией» поездку, чтобы рекламировать фильм братьев Маркс «Счастливая любовь». Он тут же вручил ей чек, чтобы она могла соответственно одеться.

— Мы заставим думать, что вы героиня фильма, — сказал Коуэн.

— Но ведь я не героиня!

— В Голливуде, детка, надо поддерживать ложь до тех пор, пока она не станет правдой.

— В таком случае, когда же мне выезжать в эту поездку лжи?

— Если можете, завтра.

Рекламный агент, которому поручили сопровождать маленькую женщину с волнующей походкой усадил ее в лимузин, и Мэрилин была доставлена к спальному вагону поезда, направлявшегося в Нью-Йорк. Мэрилин покинула наконец закусочную Шваба, и теперь ей казалось, что она отправляется на завоевание мира. После Вермонт-авеню, едва начался испанский Лос-Анджелес с аркадами и внутренними двориками, она уже пришла в восхищение потому, что мир начинается не за горами, и еще потому, что она снова верила в возвращение к ней Каргера. Первый рекламный агент, приветствовавший ее на платформе, сунул ей в руки размноженный на ротаторе текст с нелепыми, по большей части выдуманными подробностями, предназначенным для рекламы фильма. Он посоветовал ей делать все, чтобы понравиться журналистам, ибо они в таком деле всесильны.

Во время остановки в Чикаго другой рекламный агент потащил ее в буфет, торопясь рассказать ей несколько историй, придуманных им накануне ночью в расчете растрогать журналистов — ни дать ни взять мать, дающая наставления дочери перед первой брачной ночью.

Наконец, на вокзале Хармон за сорок минут до прибытия в город последний агент сел в поезд, чтобы предложить Мэрилин три только что срезанные белые орхидеи, которые она должна была приколоть на свой голубой костюм.

На ней была белая блузка и бархатный беретик. Она казалась маленькой, чопорной, словно иностранная гувернантка, направляющаяся в семью состоятельных людей. Она была похожа на сироту, идущую в школу. На большом центральном вокзале нанятые Лестером Коуэном фотографы, что-то крича, бегали по платформе — это составляло часть ритуала. Фотографы беспрестанно щелкали блицами. Они были скверно одеты, дурно настроены и полны высокомерия.

Мэрилин с увлечением выполняла их указания. Она кривлялась и ломалась, копируя виденное в кино. Схватив рожок с мороженым, продававшимся на перроне, и облизывая его языком, она улыбалась, оборачивалась, кивала, смеялась, клала ногу на ногу. После этого ее проводили в изысканный отель на Пятьдесят девятой стрит.

Три дня провела она в этом отеле, созерцая находившийся напротив фонтан. А в перерывах позировала — и ничего другого. Она позировала, впадая в крайность, — позировала всюду, где бы ни потребовали фотографы, — на улице, в ресторане, улыбаясь ребенку. За ее внешностью, за красивыми руками, золотистыми волосами, томным взглядом, чувственными, растянутыми в улыбке губами никто ничего не видел...

Так, благодаря своему дару копировать, принимать легкомысленные позы и строить приятные мордочки она получила множество фотографий и интервью, из которых одно послужило ей важной рекламой: интервью с Сиднеем Филдсом из «Нью-Йорк Дейли Миррор» от 27 июня 1949 года. Когда позднее один журналист спросил Филдса, почему он уделил столько внимания этой манерной девчонке, Филдс задумчиво ответил: «В ней чувствовалась сила, старина... Жизнь била в ней ключом...» И смущенно добавил: «По-моему, если человек кажется счастливым, это заразительно... Хочется сделать его еще счастливее».

Еще в школе, желая казаться прилежной, Мэрилин пачкала пальцы чернилами. Теперь ей ничего не стоило симулировать радость жизни, изображая восторженную улыбку.

* * *

Летом 1949 года Мэрилин снова позировала ради заработка для легкомысленных фотографий, не упустив случая заявить фотографу Андре де Дьенесу: «Ведь все это не настоящее. Я вам только для забавы, не правда ли?»

Было это на пляже в Палм Спрингс: она уперлась коленями в выброшенный морем обломок корабля и наклонилась вперед так, будто собиралась снять купальный костюм.

Вскоре после этого сеанса она встретилась с Джонни Хайдом, который брался делать кинозвезд из машинисток при условии, что они не будут безразличны к его особе. Он работал в театральном агентстве Уильяма Морриса, был небольшого роста, сутулый, стриженный под ежик, а с его изможденного лица не сходило выражение изумления.

— Вы заражаете своей чувственностью все, — сказал он Мэрилин. — Даже бревно, как это видно по фотографии Андре де Дьенеса.

— Спасибо!

— Не за что! Вы великая Мэрилин Монро, точнее вы станете ею благодаря мне!

— Я ни в ком не нуждаюсь.

— Я не встречал ни одной «звездочки», которой предначертана карьера, которая могла бы обойтись без Джонни Хайда.

— Ну что ж, вот она перед вами. Мне суждено обойтись без Джонни Хайда.

— Оставьте, — сказал он, хватая ее за руку, — вы прекрасно знаете, что поначалу взлет каждой женщины непременно обеспечивает мужчина. Для Греты Гарбо это был Штиллер, влюбленный в нее режиссер.

— Я принимаю кофе, в крайнем случае ужин, но не больше.

— Полноте, деточка, вы нуждаетесь в Хайде, как Хайду нужны вы.

После этого разговора он неотступно преследовал Мэрилин своими предложениями, настоятельно требуя ответа.

— Это решительный час! — повторял он. — Что вы предложите Джонни Хайду в обмен на карьеру кинозвезды? Подумайте как следует, ведь это я сделал Лану Тернер!

Джонни Хайду стукнуло пятьдесят три, тогда как Мэрилин было двадцать три. Его лоб, щеки, шея были изрезаны морщинами. Он с болезненным упорством убеждал девушек, что сделает из них кинозвезд, а деятелей кино — что у него заключены контракты с будущими кинозвездами.

Его настоящее имя было Иван Гайдебура. Он родился в Санкт-Петербурге в семье акробатов. Во время турне в Америку в 1905 году его отец решил остаться со всем семейством в этой благословенной стране. Особенно нравилось ему здесь мороженое. Маленькому Ивану было тогда десять лет. Убедившись, что ему не хватает ловкости, а это пригвождает его к земле и вызывает немилость родных, он все сильнее устремлялся мыслью ввысь. Так ему очень скоро пришла в голову идея торговать чужими акробатическими номерами.

Хайд не переставал заявлять красивым девушкам: «Другие думают об Иисусе Христе, а Джонни Хайд денно и нощно думает о вашем успехе, моя красавица». В конце концов он уверил себя в том, что именно он лепит и совершенствует их, прежде чем они предстанут перед судом публики. Этот беспокойный мужчина с галстуком-бабочкой воспылал страстью к Мэрилин Монро. Ему надо было спешить хотя бы для того, чтобы уходить в мир иной с чувством уверенности в успехе у женщин в этом мире. В самом деле, в то лето 1949 года врачи дали ему скромную отсрочку — ни больше ни меньше, как несколько месяцев жизни. И он вбил себе в голову идею жениться на Мэрилин Монро.

Как Мэрилин Монро внушила себе и другим, что заикается из-за того, что ее на девятом году жизни изнасиловали, так Джонни Хайд, пытаясь спорить с часовой стрелкой, вообразил себе, что Мэрилин согласится выйти за него замуж при условии, если он добьется для нее значительной роли в кино.

— Чтобы стать звездой, ты должна избавиться от заикания, а у меня есть специалист, который вылечит тебя от этого недуга... это мой друг. Я дам тебе его адрес, когда ты назначишь дату нашей свадьбы. Каждый из нас напишет свое на клочке бумаги, и мы обменяемся ими.

— А где гарантия, что на этом клочке будет что-то написано?

— Ладно, чтобы доказать свою честность, я уже сейчас скажу тебе, как надо лечиться. Читай вслух, разумеется, ты будешь, как всегда, заикаться. А я тем временем начну громыхать кастрюлями. Тебе придется перекричать шум, и таким образом ты перестанешь заикаться.

Они принялись действовать по этому рецепту, пока Джонни Хайд, наконец, не рухнул на софу с угасшей улыбкой.

Тогда он попросил:

— А теперь попытайся, не заикаясь, произнести короткую фразу: «Я согласна через месяц выйти замуж за Джонни Хайда».

— Я... Я... Я не нуждаюсь ни в ком, чтобы стать звездой.

* * *

Лестер Коуэн не отвечал не ежедневные звонки Мэрилин после ее возвращения из поездки с рекламой «Счастливой любви». Не верила она и обещаниям, которыми ее приманивал Джонни Хайд. Она слушала его с безразличием, раздражением или посмеиваясь. И не хвастливый и беспокойный Джонни Хайд вывел ее на верный путь к карьере в кино, а просто случай, случай — бог, о котором Чарли Чаплин писал в «Мемуарах»: «Несмотря на все свои удачи, я считаю, что и удачи и неудачи обрушиваются на человека случайно».

Это произошло в один из октябрьских дней 1949 года.

В зале «Метро — Голдвин — Майер» просматривали актерские пробы новичков, сделанные на «РКО», — иногда киностудии обмениваются актерскими пробами. В их числе оказался давным-давно снятый немой эпизод с Мэрилин. Каким образом эта проба попала сюда, — непонятно, но тем не менее ее просмотрели на «Метро».

Мэрилин в цвете понравилась одной из представительниц «Метро» Лусил Раймэн. Она навела справки и выяснила, что интересы Мэрилин представляет Джонни Хайд, рыцарь будущих кинозвезд.

Голливудские деятели так исступленно злоупотребляли словом «талант», что ориентироваться в этой сфере коммерческого раздувания ценностей очень трудно. Поэтому, когда Лусил Раймэн заявила Мэрилин, что находит ее талантливой, та разревелась.

— Мне кажется, я никогда не снимусь ни в одном даже самом дешевеньком фильме. Кино — это ловушка, придуманная мужчинами, чтобы заманивать женщин.

— А вы не попадайтесь, — сказала Лусил Раймэн. — Если что-нибудь не так, позвоните мне.

И когда Лусил Раймэн на этих словах рассталась с ней, в памяти Мэрилин всплыло далекое воспоминание. Она вспомнила о своем побеге из приюта. Когда ее привели обратно, она ожидала побоев, а директриса вместо того, чтобы отчитать и побить ее, обошлась с нею, как родная мать, попудрила ей нос и сказала, что Норма красивая и не должна ничего бояться. Лусил Раймэн тоже проявила к ней расположение. Ничего особенного, но Мэрилин была вне себя от счастья.

Значит, стоит вам зайти в тупик, как появляется человек, который протягивает вам руку, чтобы вывести из него!

Отныне у нее была лишь одна мысль: ей хотелось видеть Лусил Раймэн, чем-то привлечь ее, упрочить ее расположение. Положив руку на телефон, она поглаживала трубку, подыскивая подходящий предлог, придумывая какую-нибудь ложь, чтобы не сказать прямо: «Мне нужна ваша любовь — вот и все». Сделать такое признание так же трудно, как голодному попросить хлеба и чашку чаю. Но ведь Лусил сказала на прощание: «Если что-нибудь не так, позвоните мне». Люди приходят к вам только тогда, когда «что-нибудь не так»!

Вечером, укутываясь в махровый халатик, Мэрилин вдруг почувствовала, что ее охватывает страх. Надо скорее позвонить, пока рука, а за ней и плечо не угодили в пасть дикого зверя. Она схватила ножницы и, торопясь, кое-как, стуча зубами от страха, тяжело дыша, прорезала в шторе дыру... Потом позвонила Лусил и сказала, что ей надо тотчас же ее видеть. Она говорила таким прерывающимся голосом, что Лусил немедленно явилась. Мэрилин показала ей дыру в шторе. Она сказала, что за ней подглядывает мужчина, и она не знает, сообщить ли ей в полицию. Ей жутко. Лусил Раймэн передалась ее паника.

— Вам лучше всего перебраться ко мне, — сказала она Мэрилин.

Мэрилин облегченно вздохнула — она и мечтать не могла о подобном счастье. В тот же вечер она поселилась у Лусил, словно дитя, вновь обретшее мать. Она разом получила и жилье, и трехразовое питание, и даже карманные деньги — сто долларов в месяц, и ей уже не нужно было раздеваться перед фотографами, чтобы заработать деньги. Теперь благодаря Лусил все виделось ей в лучшем свете. Калифорния наконец становилась тем штатом солнца, который восхваляли все рекламные щиты. Принимать позы перед зеркалом было уже не необходимостью, а просто констатацией гармонии вещей.

Но вот однажды вечером Лусил Раймэн сообщила новость:

— Немедленно позвоните своему агенту — Хастон ищет для нового фильма блондинку.

И тут Мэрилин почувствовала, что падает с небес на землю. Надо было снова висеть на телефоне, возобновлять военные действия. Но разве могла она поведать Лусил Раймэн правду, откровенно сказать ей, что никуда не хочет переезжать, что ее не интересует больше работа в кино, что она счастлива и, уж если человек распахнул для нее двери своего дома, ей незачем больше бегать в поисках семейного очага.

* * *

Артур Хастон Хорнблау-младший ждал Хайда и Мэрилин у себя в кабинете. Хастон был худощавым мужчиной высокого роста.

Он молча, сердитым придирчивым взглядом раздевал тоненькую, изящную Мэрилин в облегающем черном платье.

— Вы умеете танцевать? Она кивнула.

— Почему вы хотите сделать карьеру?

— Почему вы хотите сделать фильм?

Лицо Хастона повеселело. Он сказал, что назовет свой фильм «Асфальтовые джунгли». Она сыграет, в нем подружку адвоката, занимающегося темными делишками. Потом Хастон снова стал агрессивным. Он задал Мэрилин грубый вопрос:

— Если бы вы сломали ногу, о чем бы вы пожалели в первую очередь?

— Что уже не смогу дать вам пинка, мистер Хастон.

Хастон рассмеялся, оскалившись, словно шакал, и почесал шею через расстегнутый ворот. Он неизменно ходил в рубахе нараспашку и вельветовых брюках. В его особняке на Беверли Хиллз ему составляли компанию лишь две огромные мартышки в клетке. Люди внушали ему такой ужас, что он выходил из дому только для того, чтобы готовить и ставить очередной фильм. Потрясая перед носом Мэрилин сценарием, он заявил:

— Я хочу, чтобы вы ознакомились с фильмом в целом, а не только ее своей ролью. В фильме вас зовут Анджела! Привет, Анджела!

Она вышла из кабинета вместе с Хайдом, который потащил ее в ресторанчик для влюбленных на Вашингтонском бульваре. Столики тут освещались свечами.

— Ну как, на этот раз решено? Мы поженимся сразу после съемок? — спросил Хайд.

Мэрилин учила роль, растянувшись на диване. В сущности учить было нечего. Все оказалось именно так, как она и предвидела: Анджела была доступной девицей, потаскушкой. ЕЙ нечего было показать, кроме красивой фигуры.

Когда Мэрилин вторично явилась с Хастону в Калвер-сити, на студию «Метро», тот играл со шторой, словно с игрушечной гильотиной. Хорнблау беспричинно улыбался. Джонни Хайд мечтательно выводил, как ей казалось, воображаемую дату свадьбы пальцем то по стене, то по спинке стула. Мэрилин прижала к груди раскрытый сценарий, словно шла к алтарю для первого причастия.

Она искала глазами диван прежде всего потому, что дрожала от страха, и еще потому, что ее Анджела, где бы она ни находилась, всегда искала место, чтобы поудобнее растянуться. И вот, поскольку дивана в кабинете не оказалось, она бросила на мужчин растерянный взгляд и спросила:

— Разрешите?

И так же просто, как берут стул, чтобы сесть, она разлеглась на паркете. Сбросила туфли и начала декламировать текст своей роли. Ей казалось, что она сама находит реплики, что она и есть Анджела. Мужчины в смущении отводили взоры.

— Ну, хорошо, хватит, — оборвал ее Хастон. — Роль ваша.

* * *

Премьера «Асфальтовых джунглей» состоялась весной 1950 года в Вествуд Виллидже. Появление на экране блондинки в шелковой пижаме было встречено рукоплесканиями. Но ее имя не было написано крупными буквами, Джонни Хайд заявил Мэрилин, что на сей раз он вырвет у «Метро» выгодный для нее контракт. Однако ни у «Метро», ни на другой студии контракта он так и не добился. Продюсеры качали головой. Одной сексуальной блондинкой больше, одной меньше? В Голливуде их и без того хватает.

В то время Джозеф Манкиевич готовил для Дэррила Занука фильм с рабочим названием «Все о Еве». Он как раз искал на эпизодическую роль кокетливую и сексуальную блондинку. Он смотрел «Асфальтовые джунгли». Мисс Кэсуэлл — роль, которую надо было исполнить, — была сродни Анджеле. Он позвонил Джонни Хайду и договорился с ним пригласить его блондинку, игравшую Анджелу. Мэрилин предстояло появиться всего лишь в двух эпизодах «Евы». Речь снова шла — как и всегда — о надуманном образе. В такие образы Мэрилин вживалась смело, с каким-то патологическим энтузиазмом. А между тем он вовсе не соответствовал ее характеру.

В первом эпизоде она появляется на нижних ступенях лестницы с оголенными плечами в слишком декольтированном, облегающем фигуру белом атласном платье. Она почти не участвует в диалоге, а то, что говорит, банально. «Можно я возьму бокал?» — реплика, которой обычно характеризуют штампованный отрицательный персонаж в той среде, где принята светская любезность. Во втором эпизоде она — актриса-дебютантка — проходит пробу. Ее тошнит, и по лицу ее видно, что это вовсе не перепуганная актриса, а потаскушка, не знающая, как скрыть такую неприятность.

Словом, это была такая же посредственная роль, как и в фильме Хастона. В обоих случаях она волновалась из-за ничего. Она отдавалась своей роли, как будто отдавала Богу душу. Она вкладывала в нее горячность, пафос, который можно было принять за страдание, но не наигранное, а естественное, подсмотренное телеобъективом, точно так же, как при съемках где-нибудь в пустыне объектив следит за предсмертной агонией дикого зверя.

И зрители увидели приоткрытый рот, приспущенные веки, почти скрывающие взор, и восприняли это как признаки сладострастия, тогда как вероятнее всего это было признаком постепенно нарастающей асфиксии.

Чрезмерная экзальтация и смертельные болезни лепят сходные маски.

Во время съемок фильма «Все о Еве» у Мэрилин произошла странная встреча. В перерыве она болтала с молодым актером Камероном Митчелом, игравшим на Бродвее одного из персонажей пьесы Артура Миллера «Смерть коммивояжера». Мэрилин была в пушистом свитере, облегающем и обрисовывающем ее формы, и волочила за собой горжетку из лисы. Изнемогая от усталости, словно умирая, она ждала момента, когда работа возобновится, чтобы воскреснуть и вскочить на ноги. Кем бы вы стали, если бы не были актрисой?

— Психиатром.

— Очень странно! — сказал Камерон. — А вы таскаетесь с этой горжеткой!..

— Если знаешь о себе, кто ты на самом деле, это украшает лучше всякой горжетки.

— Вы много читаете?

— Да, я хочу разделаться с сидящим во мне зверем и обращаюсь с ним, как с этой лисой, хотя она и согревает меня в прохладные вечера.

По дороге в столовую Камерон увидел, что Мэрилин замерла на месте. Казалось, она близка к обмороку. Она взяла его за руку, и он посмотрел в ту сторону, куда был устремлен ее взгляд. Указав ему на двух мужчин, которые о чем-то спорили, прислонившись к стене, Мэрилин, заикаясь, спросила, кто они такие. Один был высокого роста, в очках, тощий, с липом ящерицы. Она сразу вспомнила Картера и, похоже, снова ощутила прилив нежных чувств. Высокий стоял почти спокойно, тогда как его собеседник — маленький, нервный — возбужденно размахивал руками.

— Я их знаю — сказал Камерон. — Маленький — это режиссер Элиа Казан. А высокий — Артур Миллер.

— Он очень похож на Авраама Линкольна, — сказала Мэрилин.

— Пожалуй. Я могу вас познакомить, — предложил Камерон.

Она расплакалась — беззвучно, застыв на месте. Она оплакивала худобу этого человека, его очки, из-за которых взгляд казался невыразительным и бесцветным. Этот человек всегда казался грустным, робким и незаметным, быть может, потому так и привлекал к себе его быстрый взгляд, взгляд ящерицы, бесстрастно заглатывающей свои крошечные жертвы живьем. «Писатель должен быть именно таким, потому что он наблюдает, фиксирует», — сказала она громко. И тут же загадочно добавила: «Он все понимает».

Поскольку ей надо было объяснить свои слезы, сразу после церемонии представления она объявила, что у нее недавно умерла очень близкая подруга и на ее эмоции не стоит обращать внимания.