Главная / Публикации / И.В. Беленький. «Мэрилин Монро»

Путь былинки

Если бы жизнь человеческую, как кинопленку, можно было разбить на эпизоды и, перемонтировав по желанию, склеить их в приемлемую фабулу, от скольких драм и трагедий мы были бы избавлены. А заодно и от человеческих личностей, ибо кому в здравом уме и при твердой памяти придет в голову строить собственную жизнь по следу Тарзана или Джона Рэмбо, Полианны или Мэрилин Монро? К сожалению ли, нет ли, жизнь наша разбивается не на эпизоды, а на мелкие кусочки, на осколки былых страстей и обломки житейских радостей, и склеить их, слава Богу, не удается никому. Только этому обстоятельству мы и обязаны умением оставлять пережитое за плечами. Уподобляй Мэрилин на самом деле свою жизнь своему же имиджу, то есть веди она ту жизнь, какой требовали от нее либо приписывали ей «таблоидные» журналисты, брак с Миллером не пережил бы лондонских съемок: прочитав в блокноте своего супруга, что она всего лишь «просто занудная сучка», Мэрилин, наподобие героинь многих кинодрам, должна была гордо хлопнуть дверью. Но страничка из черного блокнота совпала по форме с осколком души, потеряв который, пара, как выяснилось, смогла жить и дальше. Таких осколков у них хватило на четыре года. Джо Ди Маджо в ту пору с типично американской горечью вспоминал о собственной девятимесячной неудаче: «Это вовсе не шутка — быть женатым на электрическом освещении. Мистеру Миллеру это, кажется, удается лучше. Просто он, наверное, знает, как оно выключается». Теперь, когда пьеса «После грехопадения» стала известна и советским читателям, мы можем сполна оценить эту невеселую шутку человека, спустя шесть лет похоронившего Мэрилин. Мистер Миллер действительно знал, как выключается свет, исходивший от Богини любви.

Тем временем пришла в негодность «Мэрилин Монро продакшнз». Возможно, сыграла свою роль нетвердость финансового положения Грина, целиком зависевшего от дотаций и дружеского расположения к нему его приятелей с Уолл-стрит; другая причина — напряженность в отношениях между Грином и Миллером, достигшая апогея в процессе лондонских съемок. Я уже упомянул, что Страсберги, Грин и Миллер фактически определяли жизнь Мэрилин те полтора года, что она провела в Нью-Йорке, вдали от Голливуда. Понятно, что каждому из них хотелось быть единственным гуру знаменитой «звезды», и не перессориться в борьбе за ее душу (а кто и за тело) они не могли. Почувствовав, что отношения с Миллером обостряются и что Мэрилин намерена не слушать, а слушаться советов своего супруга, Грин принялся прощупывать иные пути к независимому производству. Одним из таких вариантов ему виделся союз с оператором «Принца и хористки» Джеком Кардифом: «Я решил действовать и, пока мы снимали фильм, договорился о совершенно независимой, чисто американской корпорации, которая выпускала бы фильмы при поддержке Джека Кардифа... Какими-то собственными правами он уже обладал и намеревался в рамках нашей корпорации снимать свой первый фильм... Однажды я обсуждал это с Мэрилин, но мимоходом и в отсутствие Артура. В подобных вопросах я стремился его избегать. И вот когда все уже было сделано, раздался телефонный звонок и в трубке послышался голос Артура, который истерически завопил, что я действовал за их (с Мэрилин) спиной. Я ответил, что если он хочет мне что-то сказать, то сделать это надо нормально, если же он предпочитает орать на меня, то я разговаривать с ним не желаю. Он прекратил истерику, а я положил трубку. Дурные примеры заразительны. Стоило ему начать орать на меня прямо на улице, тут же начинала орать и Мэрилин». Увы, не она первая (и не она последняя) поддавалась влиянию более сильного человека, и сказалось это, к сожалению, не только на крахе «Мэрилин Монро продакшнз». Словом, отношения неудержимо распадались.

Подталкиваемая мужем (по-видимому, Миллер не столько переживал за действия Грина «за спиной», сколько попросту ревновал), Мэрилин выкупила у своего партнера принадлежавшую ему долю (49 процентов акций). При этом она заявила, что компания создавалась вовсе не для того, чтобы «в течение семи лет отчислять мистеру Грину 49 процентов моих заработков». Если учесть ее полное доверие к Грину еще год назад, когда она только под его словами обещания бросила все в Голливуде и уехала в Нью-Йорк, где, как помним, жила у него же в квартире, то нельзя не почувствовать в этом заявлении миллеровских интонаций. Ведь даже спустя многие годы, рассказывая об этом периоде своей жизни, Миллер припомнил всю необходимость для его бывшей жены «спасти хотя бы часть доходов, производя корпоративные отчисления, вместо того чтобы платить индивидуальный налог». Другими словами, он порекомендовал Мэрилин не сразу рвать отношения с Грином, чтобы таким образом сэкономить на выплатах. Да и к чему разрывать связи до тех пор, пока они не окончательно выработаны? В тех же мемуарах Миллер с удивительной откровенностью, скрупулезно перечисляет мотивы, какими, на его взгляд, руководствовалась Мэрилин в отношениях с партнерами: «...она не могла конфликтовать с Грином, пока они не возвратились в Штаты, — ведь она нуждалась в его деловой поддержке до окончания работы над фильмом; она не могла начистоту выложить все, что думала об Оливье, — ведь он по-прежнему руководил ею в фильме». Если вспомнить, что Мэрилин была человеком непосредственным, в жизненных вопросах совершенно наивным и неискушенным, одиноким и легко поддающимся воздействию, то ясно, что заявление ее Миллером и спровоцировано, а в мемуарах он попросту приписывает ей собственные манеры и обычаи в отношениях с людьми.

Уговорив Мэрилин разорвать деловые связи с Грином, Миллер оказал ей медвежью услугу. Как бы легкомысленно ни вел дела Грин, но престижного, пусть и не кассового, фильма он все же добился. В качестве первого фильма недавно образованной небольшой компании «Принца и хористку» можно считать удачей. Вытеснив Грина, Мэрилин вновь оказалась в одиночестве в бурных голливудских водах. Миллер ей был не советчик — и потому, что ничего не понимал в кинопроизводстве, и потому, что советы его, когда он их все же давал, были в основном разрушительного свойства. Но и ни у кого другого, с кем в дальнейшем приходилось работать Мэрилин, не было специфических именно для Милтона Грина энтузиазма, целостного, фактически образного видения Мэрилин и отчетливого стремления сделать из нее национальную эмблему.

Между тем дела Мэрилин шли вовсе не столь блестяще, как казалось при подписании нового «фоксовского» контракта. Новое руководство «XX век — Фокс» предложило ей сразу две темы — ремэйк «Голубого ангела» и экранную биографию Джин Харлоу. Для Мэрилин дальше идеи оба проекта не пошли, и надо сказать — слава Богу. В «Голубом ангеле», кроме провала, Мэрилин не ждало ничего — ведь ей потребовалось бы решать труднейшую, почти брехтовскую задачу: создавать образ на грани вульгарности и вкуса, искусства и эстетизированного неискусства, китча. Удержать это равновесие могла только выдающаяся актриса, какой уже к 1930 году была Марлен Дитрих, когда она и сыграла свою Лолу-Лолу в штернберговском «Голубом ангеле» (по роману Г. Манна «Профессор Унрат»)¹. (Из актрис послевоенных поколений германскую «культуру кабаре» накануне прихода Гитлера смогла прочувствовать Лайза Минелли, и то лишь в 1972 году в фильме Боба Фосса «Кабаре».) Что же касается биографии Джин Харлоу, «платиновой блондинки», чью славу, по убеждению многих, унаследовала Мэрилин, шансы удачно сыграть ее были не выше. Если учесть, что Мэрилин не по силам любой образ (вообще — образность), то воплотить конкретного человека ей тем более не удалось бы. Мало того что Мэрилин могла быть на экране только самой собой (что и без того достаточно) — тип Харлоу, «роковой блондинки», никак не совпадал с собственным типом Мэрилин — «блондинки-инженю», наивной и очаровательной².

Но именно наивностью и очарованием дышали и Шугар Кэйн, и Аманда Делл, и Розлин Тэйбор — героини Мэрилин «миллеровских» лет ее жизни. Одну из них — Розлин — создал Миллер. Позже я расскажу о ней поподробнее, как и о фильме «Неприкаянные» (1961), последнем из вышедших на экраны фильме с участием Мэрилин. Но придумана эта роль была сразу же по выходе в прокат «Принца и хористки», летом 1957 года, которое Миллеры проводили на Лонг-Айленд, в поселке Амагансет. Ступенчатая история создания Розлин из «Неприкаянных» любопытна сама по себе: во-первых, «механизмом» рождения образа из духа жизни, из обычного происшествия, а во-вторых, тем, что происшествие это случилось именно с Мэрилин (то есть героиня вновь оказалась биографичной), вскрыв в ее характере любопытное качество, в какой-то степени объясняющее ее природную («животную») ауру. О происшествии мы узнаем, понятное дело, от Миллера.

«Перед домом, который мы сняли в восточной части Лонг-Айленд, далеко простирались зеленеющие поля, и с трудом верилось, что рядом океан. Наши соседи — художница и ее муж — тщательно оберегали свой, а стало быть, и наш покой. Так что мы могли существовать в нормальном ритме. Мэрилин решилась научиться стряпать... потом мы гуляли по пустынному амагансетскому пляжу, заговаривая с встречными рыбаками, промышлявшими здесь со своими сетями, которые наматывались на поржавевшие лебедки. Эти люди (их звали Бонакерами) относились к Мэрилин очень тепло и уважительно, хотя она их немало озадачивала, носясь по берегу, подбирая и кидая в море бьющихся на берегу рыбок: для рыбаков они оказались «некондиционными» и их попросту выкинули из сетей. Внутренне она была напряжена — это и трогало, но и путало чрезмерной близостью с собственным страхом смерти. Однажды, выбросив в море одну за другой две дюжины рыбок, она вдруг почувствовала, что совершенно вымотана, так что мне пришлось отвлекать ее и уводить с берега, от этой работы до изнеможения».

Отмечу в этом рассказе три момента, в дальнейшем так или иначе повлиявших и на роль Розлин, и на фильм «Неприкаянные»: общее ощущение покоя и безмятежности пустынной природы; неожиданное, словно невесть откуда возникшее болезненное переживание за погибающих животных; нравственная глухота к происшедшему окружающих Мэрилин людей.

Склонный фиксировать на бумаге все (или почти все), что происходит с ним в жизни, Миллер и происшествие в Амагансете выразил в виде короткой новеллы «Никого не убивай, пожалуйста!», где опять-таки вывел себя в образе мужа. Правда, в новелле муж выступает эдаким доморощенным экспертом, тут же дающим истинную оценку случаю с рыбками, а так как человек он, судя по всему, практический (в отличие от жены), то и истина в его устах окрашивается в утилитарные тона. Оказывается, и окружающий покой на пустынном берегу, и внезапная боль в душе женщины за гибнущих рыбок — это только фон, натуральная декорация. По-настоящему важно другое: для рыбаков, занимающихся коммерческим промыслом, нужна «кондиционная» продукция, которую только и можно продать потребителю. Все остальное — отходы, и так к этому и следует относиться. Разумеется, автор не скрывает, что высшая, духовная истина не у его alter ego и не у рыбаков, в сущности глубоко равнодушных к природе, которой и среди которой они живут, а у женщины с ее болью за рыбок. Более того, глядя на жену, на ее переживания, рассказчик испытывает нечто вроде неудобства, даже стыда за это равнодушие, причем не только рыбаков, но и свое собственное. Однако для Миллера новелла — зеркало, способ взглянуть на происходящее со стороны; он не дает себе расслабиться и, прекрасно осознавая собственную бесчувственность, умышленно показывает себя непреклонным бездуховным прагматиком, только и способным на то «разнузданное самокопание», каким от начала и до конца будет пронизана пьеса «После грехопадения» и какое очевидно уже в этой миниатюре³. Муж из новеллы в итоге уступает просьбам жены, бросает рыбок в море (чего, кстати, не делал сам Миллер) и даже горд своей уступчивостью. По-видимому, так же горд и автор своей откровенностью, самопоказом, «самокопанием».

Новелла «Никого не убивай, пожалуйста!» была первым этапом: случай из жизни Мэрилин отразился под клавишами пишущей машинки ее супруга как в зеркале, и в этом Зазеркалье одинокая и впечатлительная Мэрилин обрела второе измерение — эту «другую» Мэрилин стали не понимать окружающие, они оказались глухи к ее острому (и болезненному) ощущению единоживого мира. На следующем этапе, в новелле «Неприкаянные», Миллер уже художественно разработал зеркальную зарисовку из жизни Мэрилин — ее зазеркальный образ зажил самостоятельной жизнью. В этой новелле уже есть все для будущего фильма, в ней рассказывается «история троих мужчин, которые не в состоянии найти на земле себе дом и, дабы чем-нибудь заняться, ловят диких лошадей на мясо для собачьих консервов, и женщины, как и они, бездомной, но воспринимающей жизнь в ее чистоте, как священный дар, и это придает смысл их существованию. Это — история равнодушия... Что ни говори, но равнодушной Мэрилин не была; ее страдания предвещали жизнь и борьбу с ангелом смерти. Она была живым укором любому равнодушию». Здесь, как видим, не только расширилось духовное пространство героини, которая уже не просто некая наивная жена некоего практичного мужа — ее уже зовут Розлин — и она сама влияет на окружающих, придавая «смысл их существованию»; изменились и представления Миллера о Мэрилин: она живет здесь уже внеличной, богоподобной жизнью, ведя «борьбу с ангелом смерти». Следующий этап — сценарий фильма, наконец сам фильм. О нем, как и обещал, — ниже.

Для супругов Миллер фильм «Неприкаянные» обозначил важный жизненный рубеж — и как для пары, которая официально распадется за неделю до окончания съемок, так и для каждого в отдельности: Мэрилин, точно в воронку, втянется, если не сказать, впутается в дела мафиозного окружения Фрэнка Синатры и в интриги с кланом Кеннеди; Миллер на съемках «Неприкаянных» познакомится со студийным фотографом Индж Морат, которая чуть позднее выйдет за него замуж. Но до того как всему этому случиться, в жизни Мэрилин произойдут и другие события. И прежде всего она снимется в двух фильмах-комедиях — «Некоторые любят погорячее» и «Займемся любовью!»

У обоих этих веселых фильмов была довольно-таки болезненная предыстория. Ею, собственно, и обозначился по-настоящему серьезный излом в отношениях Мэрилин с Миллером. Возможно, я чересчур полагаюсь на пьесу «После грехопадения» (а пьеса хоть и биографична, но не хроникальна), но мне кажется, что именно события 1958 года оказались решающими для брака Миллеров. После вышеописанного происшествия на пляже в Амагансете у Мэрилин начался явный упадок духа. Миллер попытался переломить это состояние угнетенности, уныния и общего дискомфорта, охватившее его жену летом 1957 года, но сделал это, наверное, чересчур прямолинейно. По-видимому, именно он уговорил Билли Уайлдера пригласить Мэрилин на роль в новом фильме — эксцентрической комедии «Некоторые любят погорячее», во всяком случае, ухватился за эту возможность вывести Мэрилин из ее духовного ступора. Однако во время съемок у нее случились преждевременные роды (возможно, и из-за того, что накануне родов Уайлдер не захотел пойти навстречу ей и Миллеру и прервать съемки), и она во второй раз потеряла ребенка. Легко понять глубину наступившего кризиса, ведь Мэрилин уже давно мечтала о ребенке. И вот — вновь катастрофа. С ней, по-видимому, связан и другой эпизод.

Процитирую отрывок из темпераментной биографии Мэрилин, написанной двадцать лет назад знаменитым Норманом Мэйлером: «Конечно, никогда уже не будет она так сильно зависеть от снотворного, как в годы, прожитые с Миллером, и понять, почему физически они отдалялись друг от друга, можно из слов Миллера о том, как однажды он обнаружил, что ее нёбо усыпано открытыми ранками. Он обследовал ее аптечку и сделал еще одно тягостное открытие: оказалось, что она пользовалась дюжиной самых разных транквилизаторов. Содержимое этой тщательно припрятанной аптечки он показал фармацевту, и тот сообщил, что сочетание некоторых из хранившихся лекарств в буквальном смысле давало яд. Ей еще сильно повезло, ибо дело ограничивалось только нарывами во рту. Бедняжка — она отравила себя лекарствами! Разумеется, ее аптечка была приведена в порядок, и Миллеру удалось сосредоточить ее на нескольких сочетаемых барбитуратах, но... Но что же это за несчастный брак, если ОН «вдруг» обнаруживает у НЕЕ во рту нарывы! Или они не целовались неделями? Месяцами?» Так сочувственно и беспощадно пишет о супругах Миллер автор «Нагих и мертвых» и «Белого негра».

Этот, казалось бы, мелкий и чисто семейный инцидент для Мэрилин характерен — в нем вся ее бесприютная, бессемейная жизнь, когда до подлинного воспитания, настоящего образования Нормы Джин никому и никогда не было никакого дела. Такой — бесприютной и беспризорной — она останется до конца. Отмечу еще поразительные, хотя, быть может, и не вполне тактичные догадки об отношениях между супругами. Но в этом резком, характерно мэйлеровском тексте меня интересует и другое — душевное состояние, в каком Мэрилин работала над двумя веселыми кинокомедиями. Дело в том, что съемки фильма «Некоторые любят погорячее» вошли в историю как необыкновенно нервные, полные конфликтов, ссор и скандалов, полностью подтверждавших репутацию Мэрилин как «звезды» с капризным, вздорным характером. Но мы-то теперь знаем, что скрывалось за этими капризами, требованиями бесконечных пересъемок: ее постоянная неуверенность в себе, панический страх публично осрамиться, не по-актерски слабая способность к запоминанию текста плюс систематически употребляемые транквилизаторы, отнюдь не улучшающие память. Ко всему этому, уже вроде бы и привычному, добавьте теперь очередную потерю ребенка, ощущение неполноценности, ущербности, возникшее после описанного Мэйлером инцидента с таблетками, наконец, общее состояние душевного упадка. Такова комедийная актриса, представшая перед Билли Уайлдером и Джорджем Кьюкором и их съемочными группами.

* * *

Фильм «Некоторые любят погорячее», конечно, можно было бы и не пересказывать: у нас он достаточно хорошо известен, правда под другим названием⁴, да и пересказать комедию столь же трудно, как концерт для скрипки с оркестром, — проще его сыграть. И если я все-таки напомню основные его события, то только по одной причине: как и в первых фильмах Мэрилин, ее шумный успех тут вовсе не соответствовал месту в сюжете.

Действие этой странной комедии происходит в 1929 году в Чикаго. Странной эта комедия мне кажется потому, что начинается она как типичный гангстерский фильм, «поэма автоматного огня» типа «Маленького Цезаря» или «Лица со шрамом», «Врага общества» или «Джи-менов»: не умолкают на экране треск автоматов и хлопки пистолетов, льется кровь. Одна банда расправляется с другой. И хотя режиссер всячески старается «облегчить» чисто гангстерскую фабулу всевозможными гэгами, ему удается это лишь частично. Общее впечатление все же мрачновато. Истинная комедия возникает на ровном месте, точно щербинка на асфальте в гараже, где бандиты расстреливают бандитов: случайными свидетелями этого оказываются двое безработных музыкантов — Джо (Тони Кэртис) и Джерри (Джек Леммон). За ними начинается настоящая охота, от которой они спасаются старым как мир трюком — переодеванием. Теперь они уже не музыканты, но — музыкантши, которых зовут Джозефина (это — Джо) и Дафна (это — Джерри). Идею подсказал менеджер, связавшись по телефону с агентством... Уильяма Морриса (столь хорошо знакомым Мэрилин, ведь там работал Джонни Хайд!). Они устраиваются работать в женский джаз-оркестр и вместе с ним поездом направляются во Флориду на гастроли. Во время этой поездки Джо влюбляется в блондинку, которую зовут Шугэр Кэйн (Мэрилин Монро), — в оркестре она играет на гавайской гитаре и поет. Кроме того, не против выпить и мечтает... ну конечно же, о том, чтобы «выйти замуж за миллионера». О чем еще может мечтать героиня Мэрилин Монро? В свободное от работы время Джо выдает себя за нефтяного «короля» и тайком привозит Шугэр на роскошную яхту, ему, понятное дело, не принадлежащую. Эта двойная игра заканчивается, когда до Флориды добирается банда, от которой скрылись Джо и Джерри. В ходе гангстерской перестрелки прибывает полиция, и Джо с Шугэр, а Джерри с настоящим миллионером Озгудом Филдингом (Джо Браун), влюбившимся в его Дафну, спасаются на катере Озгуда. Здесь происходит финальное объяснение влюбленных: Шугэр соглашается принадлежать Джо, хотя он и беден, а Джерри никак не может отбиться от Озгуда, которого не останавливает даже то, что Джерри — мужчина. Заканчивается фильм сакраментальной фразой Озгуда: «У всех свои недостатки».

Надеюсь, не надо доказывать, что в центре событий вовсе не героиня Мэрилин, а приятели-музыканты, которых действительно виртуозно играют Джек Леммон и Тони Кэртис. Но если фильм, как и в прежние времена, стал не фильмом Леммона и Кэртиса, а фильмом Мэрилин Монро, стало быть, в фабуле произошли по ходу действия столь серьезные изменения, что в итоге протагонисты и исполнительница вспомогательной роли как бы поменялись местами. Разумеется, в успехе фильма немалое значение имели и репутация Мэрилин, и ее легендарная аура. Руководители компании «Юнайтед Артистс», которой предстояла прокатывать этот второй (после «Принца и хористки») «независимый» фильм Мэрилин, заявили, что им совершенно безразлично, кто будет сниматься в главных ролях, если в фильме заинтересована Мэрилин Монро, придающая фильму то, что руководство компанией назвало «кредитоспособностью». Естественно, это сразу стало достоянием прессы и явно способствовало рекламе.

Что же касается самой роли Шугэр, предназначенной для Мэрилин, то относительно ее качества не обольщался и сам Уайлдер: «Это слабейшая роль, — говорил он, — и хитрость состоит в том, чтобы собрать вокруг сильнейших актеров». И в самом деле, комедийного эффекта в этой комедии Мэрилин не создавала, но как бы ассистировала своим блестящим партнерам. Чуть ли не каждый, кто писал об этом фильме, уподоблял его комедиям братьев Маркс. Однако, если уж вспоминать о них, то следует упомянуть и непременных участниц их фильмов — невозмутимых блондинок, объектов безумной страсти безумных братьев, девушек, придававших земной характер любым сумасбродствам. Вспомним, что в последней комедии Марксов, «В любви счастлив», похожую (крошечную) роль играла и сама Мэрилин. Если бы роль Шугэр исполняла любая другая актриса, то и фильм этот можно было бы смело уподоблять некоторым Марксовским комедиям, например «Обезьяньим проделкам»⁵, где речь также идет о двух конкурирующих бандах. Но именно Мэрилин придает фильму Уайлдера совершенно другое измерение, решительно уводя действие из того тупика, в который его заводил близкий Марксам замысел абсурдистской комедии.

С самого начала фильм задумывался как конструкция-ловушка для главных героев. Соавтор Уайлдера по сценарию, Из Даймонд, не оставил на этот счет никаких сомнений: «Нам требовалось придумать захват и зафиксировать его, так чтобы эти парни, одевшись в женские тряпки, уже не могли бы просто снять парик и объявить: «Послушай, но я же мужчина!» Это должно стать вопросом жизни и смерти. Так возникла идея резни в День Святого Валентина. Стоит им снять женские платья, их уничтожает банда Аль Капоне. Это важная идея... Оба оказываются в смертельной опасности, и мы держим их в таком положении до конца». Строго говоря, «захват» (борцовский термин) придуман искусственно, это своего рода драматургический гэг, независящий от того, кто именно исполняет те или иные роли. Своеобразие, я бы даже сказал, пикантность этого фильма в том, что какими бы отличными, яркими, выразительными ни были исполнители ролей Джо и Джерри (в данном случае Кэртис и Леммон), ни тот, ни другой фактически ничего не значат сами по себе, в отдельности, друг без друга; в сущности, это один — двуединый, сдвоенный — персонаж. (Кстати, шестью годами раньше в фильме «Джентльмены предпочитают блондинок» Мэрилин вместе с Джейн Рассел исполняли героинь в похожей паре.)

С другой стороны, какой бы «слабейшей» ни была роль Шугэр, сценаристы оказались вынуждены предусмотреть для нее хоть какую-нибудь индивидуальность, характерность, отличающую ее от товарок по джаз-оркестру, — ведь у Шугэр нет ни партнеров, ни подруг, она сама по себе и ни от кого не зависит. Мэрилин сделала ее индивидуальность максимальной, ибо, как и во всех прочих ее героинях, сыграла в Шугэр самое себя. Никак не связанная с сюжетом фильма (с «захватом»), она создает собственный сюжет, основанный если и не на ее личности, то, во всяком случае, на ее имидже, на представлении о ее героине как о глупенькой, пьющей, красивой блондинке, думающей только о том, «как выйти замуж за миллионера» (таких называют еще «золотоискательницами»). Вот эта «золотоискательница», по сути, и разрушает задуманный «захват». Если бы не она, то Джо и Джерри для нас были бы до конца двумя сторонами одной медали — ведь их Джозефина и Дафна смехотворностью, несообразностью своей внешности похожи друг на друга как близняшки. Но только благодаря Шугэр мы начинаем отличать Джо от Джерри, а различаются они, понятное дело, лишь сняв женское платье. Только по симпатиям героини Мэрилин мы понимаем, что Джо — «герой», что Джерри — «комик» (согласно классическим амплуа), а девушкам, да к тому же «героиням», предписано любить только «героев», «любовников» и что по этой причине Джерри фактически обречен. Он, единственный, и остается жертвой выдуманного сценаристами «захвата», ибо не может ни снять женское платье (без риска попасться гангстерам), ни остаться в нем, ибо куда ему тогда деваться от его ухажера-миллионера?

Но все это — функция в сюжете, часть драматургического механизма. А что же сама роль? Какой предстала на экране Мэрилин, в очередной раз играющая самое себя? Сказалось ли как-нибудь на ее образе то душевное состояние, что охватило ее по возвращении из Лондона? Нет, как и всегда, Мэрилин на экране красива и притягательна. Поет ли она, играет ли на своей маленькой (гавайской) гитаре (надеюсь, читатели помнят в лихом темпе снятый эпизод в вагоне, где репетирует джаз-оркестр), соблазняет ли мнимого миллионера (Джо) на чужой яхте, распивает ли с Дафной (Джерри) на двоих бутылку запретного джина, отгородившись занавеской на вагонной полке, — весь ее облик, каждый жест, движение дышат очарованием и каким-то диким, несалонным, первозданным изяществом. Вот это дикое изящество, природное очарование и составляют единственный образ, созданный Мэрилин, — образ ее самой. Не забудем еще и того, что в данном случае этот образ стал частью вихревой абсурдистской комедии, то есть все природные качества Мэрилин сверкали, сияли в фарсовой ситуации, не имеющей ни фабульного, ни тем более жизненного выхода. Но именно в таких — вымышленных, фантастических, зрелищных — ситуациях Мэрилин и чувствовала себя как рыба в воде. Именно подобные, фарсовые, музыкальные комедии и были ей более всего потребны; а не тот псевдопсихологический самоанализ, какому старался научить ее Ли Страсберг.

Это почувствовали современные фильму критики, однако тон их рецензий сегодня кажется несколько абстрактным. Хотя пресса чуть ли не единодушно рассыпалась в похвалах фильму (и действительно отличному), исполнение Мэрилин расценивалось довольно формально: привычно воздавали должное ее внешности, перечисляли ее обязанности в фильме, добавляли пару-другую ничего не говорящих эпитетов и тем ограничивались. Причины этой нейтральности, в общем, понятны. Критики привыкли к рекламе «новой Мэрилин» и всякий раз — в «Автобусной остановке» ли, в «Принце и хористке», наконец, в «Некоторые любят погорячее» — ожидали чего-то необыкновенного — драматическую роль, «психологическое» исполнение, какому якобы научил Мэрилин ее гуру Ли Страсберг. Не увидев ничего этого на экране, критики почувствовали себя обманутыми.

«Имея под рукой столь опытных исполнителей, как Мэрилин Монро, Джек Леммон и Тони Кэртис, — писал А. Уейлер в «Нью-Йорк таймс», — мистер Уайлдер сумел преобразить абсолютно неправдоподобный замысел в свободный фарс, где истинная комедийность уступает только тонким и блистательным диалогам... Мисс Монро, чьи округлые формы просто невозможно не заметить, своей простоватой певичкой-гитаристкой участвует во всеобщем безумстве куда в большей степени, чем можно предположить. Любительница джина, возбуждающее средство для некоторых саксофонистов, она в шепчущей манере поет пару старых номеров («Сумасшедшая гонка» и «Хочу, чтоб ты меня любил»), доказывая попутно, что она не только «глупенькая блондинка», но и талантливая актриса».

Замечу, что последнее утверждение бездоказательно. «Петь в шепчущей манере» далеко не то же самое, что играть талантливо. Особенно любопытно здесь причисление Мэрилин к «опытным» исполнителям — ее, которую до конца жизни обвиняли в непрофессионализме! Чувствуется, что критик не может найти слов для оценки Мэрилин и ее героини. Немногим изобретательнее и его коллеги.

«Если угодно, Мэрилин никогда не выглядела лучше. С очаровательной наивностью исполняет она свою «милочку»⁶, блондинистого пупсика, который без ума от саксофонистов и мужчин в очках. Присущая ей комбинация сексуальной привлекательности и ритма непревзойденна» — таково мнение Хифта из «Вэрайети».

Особенно эффектен здесь «пупсик» — могу себе представить, с каким чувством читали эту рецензию супруги Страсберг, намеревавшиеся превратить свою подопечную во вторую Дузе. И хотя сказать критикам было нечего, в общем, не было и отрицательных оценок.

Куда более аргументированным мне кажется смешанный с восхищением скептицизм европейских критиков.

«У нее крохотная и во всех отношениях проигрышная роль, — писал Жак Дониоль-Валькроз. — Постоянно «оживленная», она не придает сюжету никакого импульса, кроме как в эпизоде с мнимым миллионером. Но в каждой сцене чувствует себя «звездой». И пусть она не достигает здесь вершин «Автобусной остановки» или «Зуда на седьмом году», тем не менее она своим волнующим жизнелюбием, обостренной чувственностью, растерянным взглядом остается несравненной».

«Наконец-то Мэрилин, — вторит ему Адо Киру, — поет как Марлен, ходит как Мэрилин и любит так, как умеет только она, блистая самым цветущим жизнелюбием в истории кино и напоминая нам о Лэнгдоне и Филдсе. А это означает, что она — совершенство».

Интересно, что в Европе отмечают стиль, манеру ее поведения на экране, функцию героини в сюжете, особенности образа, но ничего не говорят о внешности; в Америке, напротив, представляют ее прежде всего по внешности. Пышущая жизнерадостностью любительница выпить, «глупенькая блондинка» (пупсик!) с округлыми формами — такой предстает она перед американцами. Даже Миллер в своей пьесе назвал ее «смазливой пампушкой». Эта новая старая героиня Мэрилин выглядит еще карикатурнее, чем ее Лорелея Ли, или Пола Дебевуаз, или Девушка Сверху, или Элси Мэрина, идеально совпадая как с рисунками из «Плэйбоя», так и с имиджем-кадром на решетке метро из фильма «Зуд на седьмом году». Все то же тесно облегающее платье, подчеркивающее фигуру, вызывающая походка, «непристойный» голос, то шепчущий, то хрипловатый, манеры взрослого ребенка, жизнерадостность, красота и очарование — все то, что безуспешно стремился зачем-то преодолеть в ней Ли Страсберг. Европейских критиков жизнелюбие Мэрилин взволновало; не инфантильность «пупсика» разглядели они в ее Шутэр, а растерянный взгляд, не запойную соблазнительницу миллионеров, но женщину с обостренной чувственностью. За изображением на постере они увидели человека, что, на мой взгляд, так и не удалось их американским коллегам.

На съемках этого фильма обнаружились два любопытных свойства Мэрилин как исполнительницы — они тем более любопытны, что речь идет о непрофессиональной актрисе, не умеющей играть кого бы то ни было, кроме самой себя. Одно из них связано с необходимостью мотива в игре. Вот как вспоминает об этом Ли Страсберг: «Я помню, как вошла она сюда, вот в эту самую комнату, сильно взволнованная — она только что одобрила сценарий, причем очень увлекательный. И она очень хотела работать с этим режиссером, но никак не могла понять, как ей поверить в основное предлагаемое обстоятельство — от нее требовалось каким-то образом быть очарованной двумя другими девушками, которые, как она подчеркнула, были мужчинами в женских платьях. «Ну и как мне это делать? Как я могу в это поверить? Кроме того, вы же знаете, с обоими я знакома». Джек [Леммон] ей очень нравился, хотя не думаю, чтобы так же хорошо она относилась и к Тони. Но им обоим предстояло выглядеть девушками, а потому, в самом деле, как же ей в это поверить? «Ну, — сказал я, — это не так уж и трудно, ведь в конце концов, Мэрилин, трудность для тебя заключается как раз в том, как установить отношения с другими женщинами, которые тебя ревнуют, завидуют и т. п. Ты входишь в комнату, и мужчины обступают тебя, а женщины держатся поодаль, потому-то у тебя никогда не было подруг. И вот вдруг возникают две женщины, которые ищут твоей дружбы. Ты им нравишься. Впервые в жизни у тебя есть подруги». Помню, как зажглись в этот момент ее глаза — она была искренне признательна. Помню также, что с этих пор фильм для нее стал полностью понятным».

Вот, можно сказать, классический пример работы с непрофессиональным актером, неспособным задаться вопросом: «Что было бы, если бы...» Мэрилин необходима реальная зацепка за жизнь, мотив, который имеет отношение непосредственно к ней. Рассказанное Страсбергом убедительно опровергает всех тех, включая его же самого, кто признает у Мэрилин настоящее актерское дарование. Подобные мотивы, а точнее сказать, подсказки Мэрилин искала всегда. Потому-то она всю жизнь и нуждалась не столько в талантливом режиссере, сколько в режиссере-подсказчике. Для всякого, кто наделен подлинно актерским дарованием, «чтобы как будто поджечь ... довольно как будто спичек» (говоря словами Станиславского). Но Мэрилин нуждалась непременно в настоящих спичках.

О другом примечательном свойстве Мэрилин, обнаружившемся на съемках «Некоторые любят погорячее», читаем у Золотова: «Уайлдер всегда заказывал в лаборатории копии и первых, и последних дублей. «Приступая к монтажу, — объяснял он, — я просмотрел начальные дубли. Кэртис на них выглядел хорошо, а Мэрилин слабо. На последних дублях она была волшебной, а он слаб. Думая о фильме, я был вынужден исключить его лучшие дубли и использовать удачные дубли с ней. Конечно, это рассвирепит Кэртиса, но приходится предпочитать именно Монро, даже в ущерб другим актерам, — ведь когда она на экране, зрители именно с нее не сводят глаз».

И вот однажды вечером часть съемочной группы (Монро среди них не было) отсматривала материал по эпизоду на яхте, где Кэртис, развалившись на подушках в каюте, обитой красным деревом, забавно разыгрывал сценку под Кэри Гранта. Он представлял себя как богатого сынка, страдающего от импотенции. Девушки его, дескать, не волнуют. Монро решила вылечить его от этой болезни поцелуями и любовными занятиями. На пятнадцатом поцелуе лечение заканчивается восхитительным результатом.

В темноте кто-то спросил Кэртиса: «Целоваться с Мэрилин тебе, видать, понравилось?» Он громко ответил: «Это все равно что целоваться с Гитлером». Когда зажегся свет, Паула Страсберг плакала. «Как у тебя, Тони, язык повернулся...» — проговорила она. «А ты, Паула, сыграй-ка с ней, и я посмотрю, как ты будешь себя чувствовать».

Эта жалоба Кэртиса напоминает истерики Миллера в той, лондонской записке («Я тебе не слуга!.. Не гожусь!.. Никогда!» и проч.) и звучит совершенно нелепо. В самом деле: актер устал и к последним дублям выглядел слабо. Но это, как говорится, его проблемы. То, как выглядит актер в разных дублях, целиком зависит от его выучки, выносливости и тренажа, так что пенять здесь, наверное, следует не на партнеров, а на самого себя. Кроме того, Мэрилин далеко не единственная, кто в разных фильмах требует многих пересъемок, и если ее многочисленные дубли о чем и свидетельствуют, то лишь о неутомимости в работе, о требовательности к себе, о неуверенности в себе, наконец, об опасениях выглядеть не Мэрилин Монро. Но не только это. Так как по некоторым эпизодам количество дублей доходило до пятидесяти(!) и к последнему дублю Мэрилин, если верить Уайлдеру, «была волшебной», то есть достигала максимума, стало быть, амплитуда настроения и рабочего состояния Мэрилин колебалась куда в более широких пределах, нежели у ее партнеров, и многие ее «капризы» тем и объяснялись, что она обретала рабочее состояние как раз тогда, когда остальные выдыхались, и не понимала, почему так происходит. Что же до выходки Кэртиса... Право, не все отличные актеры суть столь же отличные люди.

По-видимому, ни об одной другой актрисе не говорилось такого количества гадостей, как о Мэрилин. Или остальные были ангелами? История голливудских скандалов показывает, что это далеко не так. Между тем ни коллеги-актеры, ни режиссеры (что же спрашивать с журналистов?) не считали нужным стеснять себя в словах или выражениях. И выпады эти почти всегда оставались без ответа. В чем тут дело? Может быть, в незлобивом характере и все в той же неуверенности в себе? Мне известен только один случай, когда, по просьбе Мэрилин, Артур Миллер потребовал извинений от того же Билли Уайлдера, который в одном из интервью сделал заявление, вошедшее в историю. По окончании съемок «Некоторые любят погорячее» его спросили, не хочет ли он снять еще один фильм с Мэрилин Монро. Он ответил: «Я обсуждал эту возможность с терапевтом и с психиатром, и оба сказали мне, что я слишком стар и богат, чтобы пройти через это еще раз». Но ведь в начале съемок тот же Уайлдер, безусловно многому Мэрилин научивший (во всяком случае, не меньшему, чем Ли Страсберг), отзывался о ней совсем в другом тоне: «У нее поразительное чутье на смешное и манеры Джуди Холлидэй; говорить об этом можно бесконечно. У нее особое внутреннее чувство того, что заиграет, заработает, а что — нет. Когда был отснят материал первого съемочного дня, она позвонила мне: ей не понравилась ее начальная сцена. Поговорив с ней, я встретился с Даймондом, и мы согласились, что сцена и в самом деле не слишком удачна. Собственно, Мэрилин первая наткнулась на идею как-то использовать гавайскую гитару. Поэтому мы сочинили для нее новую начальную сцену, ее первое появление, когда она идет к своему вагону сквозь струю пара. Здесь она была абсолютно права».

Пусть потом, пройдя через горнило съемочных дней, трудных и нервных, режиссер и его актриса изменили отношение друг к другу — ведь в конце концов в любой работе важен итог («конечный результат»), а не особенности характера. И если хотя бы по одному эпизоду Мэрилин оказалась «абсолютно права», значит, участие ее в фильме не прошло бесследно. Даже без учета кассовых сборов.

Расстояние между новеллой «Неприкаянные» и сценарием, который Миллер написал на ее основе, тем временем все сокращалось и сокращалось, но для фильма — последнего для Мэрилин — время еще не приспело. Как, впрочем, и для окончательного разрыва с Миллером. Зато для Миллера приспело новое испытание: съемки музыкальной комедии «Займемся любовью!». Собственно, начало этому испытанию положил сам же Миллер, еще в 1956 году сведя знакомство с Ивом Монтаном и Симоной Синьоре. В тот год, когда лондонские съемки «Принца и хористки» близились к завершению, Миллер отправился в Париж, чтобы посмотреть Монтана и Синьоре в спектакле «Салемские колдуньи», поставленном по его пьесе «Суровое испытание». Позднее он «забудет» об этой поездке. Но вот что пишет об этом в автобиографии Симона Синьоре: «Однажды в середине ноября на рю Франкёр появился самый знаменитый в мире молодожен. Встретиться с Прокторами⁷ наконец-то приехал сам Артур Миллер. Нашел он их далеко не в лучшем виде. Да и он выглядел не лучше. В ту пору у американских левонастроенных интеллектуалов, в общем, мало было поводов для веселья. Видели мы друг друга впервые, хотя все прошло так, будто уже были знакомы. Да и в самом деле, он, Монтан и я хорошо друг друга знали, ведь мы к тому времени уже два года жили придуманными им персонажами. Хоть и не весел, но был он приветлив, привлекателен, провел с нами весь день, а затем возвратился в Лондон, к Мэрилин, которую он обещал привезти посмотреть нас, если мы не уедем». Популярный штамп, не правда ли? Виделись впервые, но знакомы, оказывается, хорошо по... творчеству! Между тем, знай обе пары друг друга получше и не по творчеству, а лично, не было бы и супружеских драм на съемках комедии.

Спустя год Монтан и Синьоре приехали в Нью-Йорк на представления «Вечеров с Ивом Монтаном» (этот «театр одного актера» знаком и нашим зрителям старшего поколения по гастролям Монтана в СССР в том же 1957 году). Именно на этих представлениях Мэрилин и познакомилась с Монтаном, была им покорена и, по-видимому, даже влюбилась. (Говорю «по-видимому», потому что к тому времени жизнь ее, как увидим, была чрезвычайно разнообразной на аналогичные знакомства.) Тем временем полным ходом шли поиски актеров для нового фильма с участием Мэрилин, и, как и следовало ожидать, проблемы возникли с исполнителем главной мужской роли. После того как отпали кандидатуры Кэри Гранта и Грегори Пека, Миллер, начиная с «Принца и хористки» контролировавший все сценарии и съемки Мэрилин, предложил Ива Монтана: работая два года над ролью Джона Проктора из «Салемских колдуний» («Сурового испытания»), французский актер фактически стал, как и персонаж, частью фантазии Миллера, нечто вроде его художественного творения. Потому-то и возникло ощущение, что во время визита в Париж в 1956 году они уже были знакомы. Но если и знакомы, то лишь на метафизическом уровне — как Художник и его творение, а не как живые души. Эти две ипостаси Миллер невольно совместил, и в итоге получился якобы хорошо ему знакомый Ив. В куда более поздних воспоминаниях Миллеру явно стыдно, что он проглядел очевидное, и он начинает оправдываться: «По мере того как дела с «Займемся любовью!» затягивались, у меня на роль возникла кандидатура Ива. Его предложил один агент, но я не знал, говорит ли Ив по-английски. Он выступал в Нью-Йорке со своим театром одного актера, и во время этих представлений я с ним и познакомился. Перед этим во Франции он сделал фильм с Симоной Синьоре по «Суровому испытанию», но тогда мы еще не были знакомы. Он, естественно, привлек внимание Мэрилин... Он был из бедняков, и, как и прочими, она совершенно без задних мыслей заинтересовалась и этим человеком. Лично я был рад его участию. В ком-то она на съемках всегда нуждалась, особенно когда принималась за новый фильм».

Из воспоминаний Синьоре, появившихся десятилетием раньше, мы уже знаем, что в 1956 году Монтан и Миллер были знакомы. Стало быть, слова Миллера — чистейшей воды лицемерие, а значит, анонимного агента, который якобы предложил кандидатуру Монтана, на самом деле звали Миллером. Казалось бы, он выгораживает здесь Мэрилин, говоря, что в ее заинтересованности Монтаном не было каких-либо «задних мыслей», но, не говоря уж о том, что готовность Мэрилин к любым, самым интимным отношениям выказывалась ею всегда искренне и откровенно, без интриг, даже как-то по-детски, выгораживает-то Миллер, как выясняется, самого себя.

В самый разгар съемок состоялась ежегодная церемония вручения «Оскаров», и за лучшее исполнение главной женской роли «Оскар» был вручен Симоне Синьоре (за фильм «Место наверху»⁸). Получив приз, Симона отправилась по делам в Рим. И Миллер почти тотчас же последовал ее примеру.

Разумеется, он уже сознавал, что к рубежу 1959 и 1960 годов (завершение съемок «Займемся любовью!») брак его с Мэрилин был обречен: «Я догадывался, что он [брак] разрушается... Мэрилин смотрела на Монтана с обожанием и не понимала, что он не тот, на кого можно опереться. Но всю ее жизнь для нее вдруг необыкновенно важным становился какой-нибудь первый встречный. С ним или с ней связывались какие-то необыкновенные надежды, которые, когда этот встречный раскрывался как человек, естественно, вдребезги разбивались». Не был ли, кстати говоря, таким первым встречным и сам Миллер, познакомившийся с Мэрилин в студийных коридорах «Коламбии»? Как бы то ни было, он уехал из Голливуда в Нью-Йорк (Гайлс предполагает, что сделал это Миллер по настоянию Мэрилин), чем чрезвычайно поразил Монтана. «Он оставляет меня с Мэрилин, а ведь наши квартиры рядом! — панически жалуется Монтан одной из своих голливудских приятельниц. — Как вы полагаете, сознает ли Артур, что она начнет бросаться на меня? В конце концов, я — мужчина, мы вместе работаем, обнимаемся на площадке, а я не хочу за что-то еще отвечать. Я не могу отстраниться от нее, ибо завишу от ее доброго отношения, да и просто хочу с ней работать». Слова «В конце концов, я — мужчина» кажутся дословной цитатой финальной фразы Джерри из «Некоторые любят погорячее», и вся интрига Миллер — Мэрилин — Монтан начинает походить на фантасмагорию. Наподобие уайлдеровского персонажа, Монтан оказывается в «захвате»: он не может отказаться от Мэрилин («отстраниться от нее»), ибо связан контрактом на чужой территории и зависит от своей партнерши; но не может и принять ее авансы, ибо это тут же станет притчей во языцех со всеми вытекающими последствиями.

В отличие от уайлдеровского Джерри Монтан выходит из тупика, приняв два взаимоисключающих решения одновременно: он не отказывается от Мэрилин, но отказывается признать это. Дав интервью Королеве сплетниц Хедде Хоппер, где он заявил, что Мэрилин «втюрилась в него как школьница», Монтан тут же отказался от сказанного, объяснив, что плохо понял Хоппер, которая свои домыслы выдала за его слова. Словом, и вправду, точно школьник, он начинает изворачиваться и врать, ссылаясь на плохое знание английского... Итог этой любовной фантасмагории, где, словно в кривом зеркале, отразилась старая как мир история двоих, тайком решивших «заняться любовью», подвела в своих воспоминаниях Симона Синьоре: «Что может быть пошлее писем, где тебя ободряют и призывают «держаться», а через четыре страницы объясняют, что в свое время «выстрадала то же самое, но мужа вернула», что «соперницей была блондинка»... Что может быть пошлее, чем когда хозяйка лавки, куда я захожу за тесьмой (как это произошло в Осере, где мы снимали «Скверное дело» и прекрасно развлекались), треплет меня по плечу и ободряюще подмигивает, говоря: «Ничего-ничего, вернется». И все это происходит в то время, когда муж уже снимается в Париже (история-то приключилась в октябре) и звонит каждый вечер...»

А что же фильм, за съемками которого пристально надзирал целый батальон репортеров во главе со славной Хеддой? Все та же история с переодеванием или, если угодно, история принца и хористки, или очередной рецепт, «как выйти замуж за миллионера».

Жил-был один миллионер. Звали его Жан-Марк Клеман. По-видимому, играй его Грегори Пек, вряд ли миллионера назвали бы по-французски. Но его играл Ив Монтан, чем и достигалась гармония. Однажды его адвокат Уэйлс (У.-Х. Уайт) и помощник по связям с общественностью Говард Коффман (Тони Рэндол) сообщили хозяину, что в некоем внебродвейском ревю намерены поставить спектакль-сатиру лично на него. Миллионер Клеман настолько занят преумножением своих капиталов, что просто не в состоянии проигнорировать это потрясающее основы событие: вместе с Коффманом он отправляется в это заведение с намерением строго разобраться. Там он видит прекрасную хористку, точнее — солистку этого ревю Аманду Делл (Мэрилин Монро) и, понятно, влюбляется в нее. Режиссер, полагая, что Клеман — актер, пришедший устраиваться на работу, предлагает ему сыграть эту роль, то есть самого себя. Клеман соглашается, ибо таким образом он может видеться с Амандой. Не зная, что перед ней миллионер, Аманда признается ему, что ей не нравятся богачи и особенно она недолюбливает Клемана. Тем временем Уэйлс узнает, что через свою фирму «Клеман Энтерпрайзез» его хозяин закупил это ревю и, по видимости, намерен его закрыть. Он сообщает об этом Коффману, а тот, напившись для храбрости, обвиняет Клемана в цинизме. Но Клеман оправдывается: он вовсе не намерен закрывать ревю — наоборот, он вложит в него деньги (руками Уэйлса) и женится на Аманде. Между прочим, в труппе у него есть соперник, актер и певец Тони Дэнтон (Фрэнки Воэн). С этой целью Клеман нанимает троих знаменитостей из шоу-бизнеса — Бинга Кросби, Джина Келли и Милтона Берла, — которые должны обучить его премудростям сценической профессии, как-то: пению, танцам и декламации. Клеман действует настолько активно, что чуть не вытесняет из спектакля Тони Дэйтона — ему поручают песенный номер, где обычно выступает Тони. Чтобы дать Тони выступить, Аманда принимает приглашение Клемана на обед, причем именно в то время, когда идет номер. Затем она признается Клеману, что просто отвлекала его, чтобы помочь Тони. В свою очередь и Клеман признается ей в том, что он и есть миллионер, и предлагает ей руку и сердце, но Аманда ему не верит. Тогда Клеман отдает распоряжение закрыть шоу (естественно, от имени Уэйлса) и вместе с Амандой идет к себе же якобы для того, чтобы объясниться с владельцем шоу, то есть с собой. Только таким сложным способом ему удается убедить Аманду, что он и есть Клеман. В итоге после непродолжительной борьбы в лифте следует хэппи энд с поцелуем в диафрагму.

В отличие от Уайлдера у Джорджа Кьюкора не было классно, профессионально выполненного сценария с остроумной двухходовкой, позволяющей эффектно войти в ситуацию и столь же эффектно выйти (или не выйти) из нее. В сценарии Даймонда и самого Уайлдера такой двухходовкой служил уже названный «захват». Здесь же сценарист (Норман Красна) решил усложнить простой и традиционный «ход» — принц (то бишь миллионер) выдает себя за нищего, а в конце признается даме сердца в своем «королевском» происхождении. Сценарист выдумывает историю с подставным лицом в качестве владельца шоу и заставляет Клемана выяснять у самого себя, кто есть кто. Не говоря о том, что это прежде всего не смешно, тут слишком много диалогов и мало действия, чтобы комедия была комедией. В «Некоторые любят погорячее» фабула была настолько крепко сбитой, события, действия, ритм так наседали друг на друга, что даже блестящие актеры казались лишней роскошью. Здесь же жадно ловишь каждый мало-мальски удачный номер. К таковым, безусловно, относится обучение Клемана актерскому ремеслу. Особенно запоминается дуэт Монтана и Берла, выдержанный вполне в духе мольеровских поучений господину Журдену. Есть удачные номера и у Мэрилин — разумеется, музыкальные: «Мое сердце принадлежит папочке» Кола Портера и «Займемся любовью!» Сэмми Кана и Джеймса Ван Хазена. В первом привлекает пластичность и свобода движений, необыкновенно выразительные интонации, натуральная, чувственная реакция на мужской кордебалет; другой номер, к сожалению, испорчен претенциозным декором, к тому же и плоско снятым, но на выразительном пении Мэрилин это никак не отражается. Кстати, по духу, разговорности, подчеркнутой фразировке номер «Займемся любовью!» иногда кажется «монтановским»; думаю, что, исполняй его Мэрилин (с Фрэнки Воэном) без декора, просто на сцене, эффект был бы еще выше.

Важно, однако, даже не то, что фильм — очевидная неудача (такова судьба многих фильмов с участием Мэрилин). Удручает отсутствие героини. Правда, настоящих героинь не было и в предыдущих фильмах — их заменяли своего рода платья, драматические одежки, шитые сценаристами по размеру Мэрилин, которая и заполняла их собой, своей биографией, событиями своей жизни, своими комплексами, привычками, а также манерой поведения, какой, по убеждению сценаристов, ждал от нее зритель. Женщина, которая надевала эти «драматические» платья, была Мэрилин, и в этом смысле ее нельзя было спутать ни с кем — она дышала, разговаривала, пела, танцевала, целовалась как Мэрилин. В фильме «Займемся любовью!», за исключением трех музыкальных номеров, Мэрилин только одевалась на свой лад, все остальное делалось ни от кого и ни для чего. В перерывах между выступлениями Аманда вязала. Что и для кого, ни сценаристы, ни режиссер объяснить не брались. Мэрилин сама вязанием не занижалась. Стало быть, здесь это понадобилось, только чтобы занять руки «звезды», — Кьюкор, по-видимому, давал ей отвлекающий мотив, что, на его взгляд, облегчало ей диалоги с Монтаном. В принципе это вполне реально и допустимо, но ведь, кроме этого «сквозного действия», Аманде делать просто нечего. Даже ее реплики Клеману кажутся до того необязательными, что удивляешься, зачем она вообще что-то говорит и почему ее текст нельзя свести к связкам между номерами ревю — и без того поведение Клемана оправдывалось одним ее присутствием в кадре. Таким образом, драматические одежки, сшитые Норманом Красна, как бы остались висеть на вешалке — Мэрилин не заполнила их собой, своей личностью, своим духом, присутствием. Конечно, как и всегда, она здесь глупенькая очаровательная блондинка, ждущая (за вязанием) своего принца, но для двадцать седьмого фильма Мэрилин только этого недостаточно.

Критики по обе стороны океана были исполнены сочувствия к Мэрилин, которую Кьюкор фактически отдал «на растерзание» Монтану. «У первоклассной комедийной актрисы мисс Монро, в сущности, не было ни единой яркой реплики, — писал Джастин Гилберт в «Нью-Йорк дэйли мирор». — Ее знаменитое очарование, разумеется, здесь очевидно... В паре музыкальных номеров, включая «Мое сердце принадлежит папочке» и еще один, мисс Монро дарит нам сюрпризы...»

Если быть точным, то «ярких реплик» нет в этом фильме вообще ни у кого, хотя все разговаривают не умолкая.

«В том, что Монро приходится делать по сценарию, набитому штампами... ей недостает прежнего динамизма» — мнение Босли Краутера из «Нью-Йорк таймс».

Во Франции Жак Дониоль-Валькроз писал в «Франс-Обсерватёр»: «Первый эпизод фильма, снятый в коричнево-черной гамме, наиболее удался в цветовом отношении, как и в том, что это первое выступление здесь поющей и танцующей Мэрилин — один из волнующих моментов в кинематографе. Хотя, в сущности, роль Мэрилин принесена в жертву, сама она все же несравненна: она двигается по экрану с той грациозной неловкостью, которая не может принадлежать более никому. Что же до Ива Монтана, то его исполнение блистательно». И хотя первый эпизод в фильме совсем другой, без участия Мэрилин⁹, все же критик прав в главном: ее музыкальный номер (независимо от фильма) может расцениваться как подлинно кинематографический образец мюзикла, настолько органична в нем Мэрилин.

Клод Мориак счел, что «Мэрилин Монро слишком соблазнительна, чтобы разыскивать признаки ума в ее до очевидности глуповатом облике или дополнительный смысл в улыбке. Но признаться ли? В Мэрилин Монро я острее всего чувствую трагичность». Мориак фактически единственный из критиков, кто отнесся к Мэрилин здесь всерьез и разглядел в ней признаки будущей катастрофы. В чем они? Если посмотреть этот фильм дважды подряд (не учитывая музыкальных эпизодов), станет заметной некая тяжесть в движениях Мэрилин, смутные очертания другого плана, смысла, значения в ее репликах, в мимике. Краутер прав: ей действительно «недостает прежнего динамизма», точнее — легкости, простоты, изящества, несерьезности. В фильме Кьюкора она чересчур основательна, чересчур степенна, глубокомысленна, что ли, чтобы по обыкновению просто присутствовать на экране, быть «слишком соблазнительной». Можно, конечно, счесть, что именно здесь Мэрилин усвоила уроки Страсберга, то есть сделала то, чего ей не удалось в «Автобусной остановке», но беда в том, что героини, которую она должна была бы в таком случае сыграть, на экране как не было, так и нет. Перед нами не некая Аманда Делл, солистка внебродвейского ревю, а Мэрилин, только неожиданно (по неясным причинам) посерьезневшая. Причины тому, конечно, были, и не только семейные, но надо родиться автором «Обеда в гостях», чтобы почувствовать здесь трагичность.

Да и откуда взяться легкости, жизнерадостности, прежнему искристому, как шампанское, веселью, если жизнь, которой зажила Мэрилин ко времени последних комедий, осложнений с мужем и интрижки с Монтаном, требовала совсем другого состояния духа, втягивала, всасывала без остатка, заставляла тратить себя, не предоставляя ничего взамен. Это уже была жизнь не Лорелеи Ли, одевавшейся в шокирующие голливудский «свет» платья, не праздные и шумные досуги любимицы голливудских приемов и вечеринок, на которых толпились журналисты, сверкали фотовспышки и о которых Джордж Баррис, известный фоторепортер тех лет, говорил: «Всякий хотел быть рядом с ней, дотронуться до нее». Новую компанию, окружившую ее к концу пятидесятых, составляли не столько обитатели Киногорода, сколько вашингтонские политики и калифорнийские мафиози. Пока Миллер разрабатывал для нее роль Розлин в фильме «Неприкаянные», пока репортеры осаждали съемочную площадку и ловили каждый жест Мэрилин и Ива Монтана в дублях фильма «Займемся любовью!», призыв, заложенный в последнее название, осуществлялся на деле, но не здесь и не в студийных «бунгало», где по соседству жили Монтаны и Миллеры, а в особняке у пляжа в Санта-Моника, в домах на Палм-Спрингс, в Лас-Вегасе, в Кол-Нэва Лодж. Здесь жили Питер Лоуфорд и Фрэнк Синатра, профессиональные актеры, сыгравшие прямо-таки роковую роль в жизни Мэрилин.

Лоуфорд¹⁰ прославился в основном привлекательной внешностью, умением волочиться и жуировать. В 1954 году, что называется, выгодно женился — на Патриции Кеннеди, младшей сестре будущего президента, которого, собственно, и свел с Мэрилин.

Фрэнк Синатра — личность куда более примечательная¹¹. В отличие от Лоуфорда, он — актер талантливый, хорошо работавший не только в музыкальных, но и в психологических фильмах («Отныне и во веки веков», «Человек с золотой рукой»).

По мнению Милтона Грина, Мэрилин и Синатра познакомились в 1954 году, как раз тогда, когда заканчивались съемки «Зуда на седьмом году»; спустя несколько дней после этого знакомства Ди Маджо предпринял свой знаменитый «налет по ложному адресу», в котором участвовал и его близкий приятель Синатра. Примерно в то же время и началась связь (то есть сразу же после развода Мэрилин с Ди Маджо), длившаяся всю ее жизнь и оказавшаяся поистине опасной. Как и многие дети итальянских иммигрантов, Синатра был привязан к делам мафии, причем гораздо теснее, чем это виделось окружающим, в частности Мэрилин. В противовес своему приятелю и компатриоту Ди Маджо, Синатра обожал публичность и остроту ощущений. Со славой и богатством он приобрел и такие свойства характера, какие обыкновенно любят изображать в гангстерских фильмах, — свирепость нрава и страсть к маскараду, который, естественно, не столько помогает скрыть себя от посторонних взглядов, сколько, наоборот, раскрыть. Мэрилин и сама, как мы уже знаем, нередко переносила экранные привычки в собственную жизнь, сближалась со своим публичным имиджем, потому ей не могло не импонировать показное актерство Синатры вкупе с его природным напором, энергией и несомненным обаянием. Конечно, сейчас, когда в редких репортажах из Голливуда мы видим его на экранах телевизоров старым и потолстевшим, сложно представить себе секрет его привлекательности. Но вот как описывает Синатру его современник середины пятидесятых: «В сущности, этот человек соответствует общепринятому представлению о гангстере образца 1929 года. У него сверкающий, свирепый взгляд, пружинистая походка, манера сплевывать слова через угол рта. Он носит темные рубашки из дорогих блестящих тканей и белые узорчатые галстуки... Терпеть не может фотографироваться и не появляется на публике без шляпы или накладки, прикрывающих залысины... Известно, что он приятельствует с Джо Фискетти, прославившимся тем, что вышел из банды Капоне и навлек на себя кучу неприятностей, связавшись в Гаване с Лаки Лучано...»

Что касается Лоуфорда, то он познакомился с Мэрилин гораздо раньше Синатры, в 1950 году, то есть примерно тогда же, когда и Артур Миллер. По словам Энн Каргер (матери Фрэдди, первого музыкального репетитора Мэрилин и ее возлюбленного), Лоуфорд «буквально преследовал ее, названивая ей, а она появлялась у нас в три утра, чтобы удрать от него и попытаться поспать». Это был год тесных отношений с Джонни Хайдом, «Асфальтовых джунглей», «Все о Еве», начала съемок «Пока вы молоды», год, когда на жизни Мэрилин завязывались узлы ее будущей славы, зарождались знакомства, которым суждено было сыграть решающую и роковую роль спустя десятилетие. И здесь, конечно, в первую очередь следует отметить знакомство (через Лоуфорда) с Джоном Кеннеди, тогда еще молодым конгрессменом, — с ним, по словам Р. Слэтцера, она встречалась и когда была замужем за Ди Маджо, и в годы брака с Миллером; если учесть еще длительные близкие отношения с Синатрой, а также все то, о чем уже говорилось на предыдущих страницах, то надо признать, что в эмоциональном отношении Мэрилин вела жизнь на редкость насыщенную, даже перенасыщенную. К рубежу десятилетий Мэрилин подошла уже так плотно опутанной всеми этими знакомствами, «особыми» отношениями, «романами», интрижками, притом не обрывавшимися, но длившимися одновременно, что удивляться следует не тому, что брак ее с Миллером все же распался, но тому, что продолжался он невообразимо долго — целых четыре года. К тому же, какой бы чувственной неистощимостью, выносливостью ни наделила ее Природа, нервные и душевные растраты, подобные тем, на которые была обречена Мэрилин, способны обессилить и Богиню. Так что интенсивное употребление лекарств, частые визиты к психиатрам, нервные срывы — все это можно считать вполне естественным. Более того, когда мы вдруг замечаем, что Мэрилин на экране, как в «Займемся любовью!», не хватает привычной веселости, «сияния», что она кажется одеревенелой, чересчур тяжелой, серьезной, когда лицо ее подчас выглядит болезненно отсутствующим — словом, когда она сама не своя, это означает, что ее заэкранное, зазеркальное существование потребовало необыкновенно интенсивного расхода нервных и физических сил. Попросту говоря, она устала, измучена, истерзана.

Да и немудрено. И Лоуфорд, и Синатра оказались по отношению к Мэрилин необыкновенно беспощадными. Плэйбой и сводник, Лоуфорд десятилетие с лишком служил Кеннеди поставщиком красивых девочек, одной из которых и оказалась Мэрилин; богатый собственник Синатра развлекал своих приятелей-уголовников собственной любовницей — той же Мэрилин. И оба, грубо говоря, развращали ее, от природы здоровую и простодушную (что бы там кто ни думал и как бы позднее ни повернулись обстоятельства). Подобной чувственной карусели, какую соорудили для нее Лоуфорд с Синатрой, Мэрилин не знала никогда. По сравнению с оргиями, в какие она оказалась втянута, ее интимные забавы со стариком Джо Шенком кажутся просто школьными шутками.

В июле 1960 года, когда на «Фоксе» готовили к предварительному показу фильм «Займемся любовью!», а Миллер вел интенсивную работу над сценарием «Неприкаянных», группа следователей лос-анджелесской окружной прокуратуры нанесла неожиданный визит в особняк Лоуфорда в Санта-Моника, и вот что они там застали: «Времени у нас было вполне достаточно, — вспоминал один из следователей, Фрэнк Хронек, — чтобы оценить подлинную оргию, бурлящую вокруг бассейна Лоуфорда; в ней участвовали женщины, уже известные полиции как телефонные проститутки во главе со своей мадам; несколько «голозадых» девочек (как их определил один из полицейских). Находился там и Джон Кеннеди. Впрочем, он, которому спустя некоторое время предстояло стать президентом, вскоре уехал... оправдываясь тем, что «кандидату нужно и отдохнуть»... «Отдых» этот проходил в компании с Мэрилин Монро». Склонность кандидата в президенты, а потом и президента к «слабому» полу была у него врожденной и наследственной — это отмечают практически все биографы семьи Кеннеди. Увлечения Кеннеди голливудскими актрисами вошли в историю. Причем особенную известность получила скандальная связь отца президента, Джозефа Кеннеди, с Глорией Свенсон. Что же касается самого президента, то, по словам Дэйвида Горовица и Питера Кольера, его «совершенно заворожил не только мишурный блеск Голливуда, но и то, какую власть дает сексуальное обаяние — даже большую, чем сам секс». И, понятно, среди его «пассий» была не одна Мэрилин — Джин Тирни, Соня Хени, Энджела Грин, Ким Новак, Джанет Ли, Ронда Флеминг, Энджи Дикинсон, Джейн Мэнсфилд... Надеюсь, достаточно?

Однако, как выясняется, игра шла куда более сложная, нежели просто снабдить девочками их любителя. Примечательно, что только что описанный визит следователей к Лоуфорду был неожиданным. В сущности, никого не интересовал хозяин дома — его фамилия упоминается лишь в связи с принадлежностью бассейна. Важнее другое: уровень оргий и Джон Кеннеди, которому через три месяца «предстояло стать президентом». Но и это не единственное. Брат кандидата в президенты, Роберт, входил в Специальную двухпартийную комиссию по расследованию противозаконной деятельности в области труда и найма рабочей силы (ее возглавлял сенатор Джон Мак-Клеллан) и уже четыре года вел борьбу против организованной преступности, особенно против контроля мафии над профсоюзами. Здесь его противником был знаменитый Джимми Хоффа, председатель профсоюза водителей грузового транспорта, при котором воздействие мафиозных организаций на профсоюзы было подавляющим¹². Когда давление сенатской комиссии, в основном Роберта Кеннеди, становилось особенно сильным, Хоффа подключал к борьбе своих уголовных партнеров, в частности приятеля Синатры, тогдашнего «босса боссов», Сэма («Момо») Джанкану, чикагского наместника Синдиката, в свое время возглавлявшегося Аль Капоне.

Потому понятно, что следователи, нанесшие нежданный визит Лоуфорду, были заранее проинформированы о том, что кандидат в президенты находится в неподобающей обстановке, — было очевидно, что приход к власти одного Кеннеди автоматически усиливает позиции и другого, то есть Роберта. «Недавние исследования показали, — пишет в книге «Богиня» Энтони Саммерз, — что калифорнийские гангстеры интересовались Мэрилин Монро еще до того, как Кеннеди стал президентом. Это внимание хищников, возможно, направлялось лос-анджелесским гангстером Мики Коуэном... В 1951 году, отвечая на вопрос в сенатском комитете по организованной преступности о том, каким образом он добыл номер частного телефона Синатры, Коуэн ответил: «Как? Он же мой друг...» Дружеские связи Синатры в преступном мире, с одной стороны, и с семейством Кеннеди — с другой, привели к тому, что, когда Джон Кеннеди стал президентом, 27 февраля 1962 года Роберт Кеннеди, тогда уже министр юстиции в администрации своего брата, получил докладную записку от Эдгара Гувера, директора ФБР, где сообщалось о том, что Джудит Кэмпбэл, с которой уже два года как был близко связан президент, одновременно была любовницей Сэма Джанканы, «босса боссов» мафии. Было от чего задуматься министру юстиции — ведь это означало, что «главари организованной преступности могли теперь оказывать влияние на его брата и на [его] действия в качестве президента». Этим и был опасен «семейный порок» Кеннеди.

В эту рискованную постельно-политическую карусель вовлеклась и Мэрилин — естественно, с легкой руки голливудских сластолюбцев Лоуфорда и Синатры. «Ей нравилось, — говорил Боб Слэтцер, — когда мужчины, особенно влиятельные, оказывают ей внимание. Одним из ее возлюбленных был Фрэнк Синатра. Затем Джек Кеннеди, который, попользовавшись ею, передал ее своему брату. Она сделала двенадцать абортов, даже не представляя, кто же окажется отцом — Джек или Бобби. Ведь, в сущности, она была невинной и доверчивой. Ее трагедия в том, что она впуталась в историю, которая ей оказалась не по силам». То, что карусель была действительно опасной, явствует из сообщения 1961 года в «Лос-Анджелес таймс»: «В конце 1959 года, когда уже начал трещать по швам ее брак с Миллером и еще шли затянувшиеся съемки «Займемся любовью!», Мэрилин была привлечена к расследованию по делу Мики Коуэна: ...участие в бизнесе наркотиков, попытки скомпрометировать «кинозвезд» в сексуальном отношении путем шантажа или коммерческой эксплуатации... Один из людей Коуэна преднамеренно соблазнял ту или другую «кинозвезду» и устраивал так, чтобы их интимные отношения были сняты на пленку и записаны на магнитофон. Именно так, судя по всему, и протекал роман Ланы Тэрнер и Джонни Стомпанато (сообщника Коуэна), закончившийся смертью Стомпанато от руки дочери Ланы, девочки-подростка. Записи интимных отношений Ланы и Стомпанато продавались по нескольку сотен долларов. В ноябре 1959 года было замечено, как в один из ресторанов на Сансет-булвэр входила Мэрилин Монро в сопровождении одного из «смазливых итальянских мальчиков» — то был двадцативосьмилетний Джордж Пишителле. И позднее ее неоднократно видели и с тем же Пишителле, и с Сэмом Ло Чиньо — обоими из той же компании Коуэна».

Стало быть, именно в то время, когда она, как был убежден Монтан, «втюрилась в него как школьница», Мэрилин фактически была связана с совершенно другого сорта людьми. Чего же добивался Миллер, уехав из Голливуда и оставив ее на Монтана? Не старался ли он таким образом удержать ее от визитов в рестораны на Сансет-булвэр со смазливыми итальянскими мальчиками? Не было ли это последней попыткой, казалось бы, столь странным способом сохранить распадающийся брак? Не знал ли, по крайней мере, не догадывался ли Миллер о другой жизни своей жены? Интересно, что ни в пьесе «После грехопадения», написанной спустя два года после смерти Мэрилин, ни в воспоминаниях «Изгибы времени», вышедших уже в 1987 году, нет и намека ни на политические, ни на уголовные знакомства Мэрилин. Вообще ничего не знать об этом Миллер не мог, тем более что он был знаком с Синатрой (тому есть фотосвидетельства), а следовательно, нежелание упоминать о второй жизни Мэрилин, по крайней мере как о причине распавшегося брака, вызвано не внутренними, но внешними обстоятельствами.

* * *

Тем временем начинались съемки «Неприкаянных». Чтобы понять, каким получился фильм, мало знать, о чем он или в каких условиях снимался, насколько эффективной, профессиональной оказалась режиссура, съемки, работа актеров и т. д. и т. п. То есть все это тоже важно, но вторично. Сегодня оценить его сложно, так как известно, что это последний фильм Мэрилин. Более того, проследив, хотя бы поверхностно, события и обстоятельства ее жизни последние два года, понимаешь, что следующего фильма быть просто не могло: и сама Мэрилин, и ее «звездное» бытие, и принципиальная возможность сниматься — все было обречено. Но и без этого ясно, что «Неприкаянные» не столько факт киноискусства, фильмовое произведение, созданное специально для экрана, сколько событие из драматичной и несчастной жизни супругов Миллер. Происшествие на пляже в Амагансете, новелла «Никого не убивай, пожалуйста!», другая новелла — «Неприкаянные», сценарий «Неприкаянные», наконец, фильм, поставленный Джоном Хьюстоном, — все это части одной матрешки, и, единственно вынимая из ее внутренностей каждую следующую, понимаешь, что фильм — лишь фрагмент жизни Миллера и Монро, никому, кроме них двоих, не интересный. Более того, главная фигура в этой матрешке, только по видимости экранной, а на самом деле чисто психологической, — лично Артур Миллер. Его мысли, его страхи, его переживания, его судорожные попытки заглянуть в будущее, его ви́дение собственной жены, его взгляды на место и роль женщины в мужском мире — все это фактически подчиняет себе и драматургию (вялую), и монтаж (вымученный), и изображение (псевдонатуральное), и актеров (часто фальшивых). Здесь при всем при том нет Мэрилин, а есть представление о ней, некий антиимидж, если под имиджем понимать все тот же семиметровый фанерный постер с изображением Девушки Сверху, с ужимками удерживавшей задранное вверх белое платье. Будь Миллер режиссером, у него, как спустя пять лет у Феллини, возникла бы своя «Джульетта и духи»; пиши он пьесу — упругое, метафорическое время сценических подмостков вместило бы сбивчивое, горячечное представление Художника о себе и о своей жене, как это и произошло в пьесе «После грехопадения». Но Миллер написал киносценарий. Кинодраматургом он не был («Неприкаянные» практически второй сценарий его после «Крюка», который, как мы уже видели, так и остался на бумаге). Фильмовую стихию не ощущал, а потому его комплексы, никак художественно, то есть профессионально, не выраженные, представляют интерес разве только для психолога. Или для биографа Миллера. Меня же интересует Мэрилин.

В городе Рино (штат Невада) разводится супружеская пара Тэйбор — Розлин (Мэрилин Монро) и Рэймонд (Кевин Маккарти). У своей квартирной хозяйки Изабел Стирз (Телма Риттер) Розлин знакомится с вдовцом Гуидо (Эли Уоллэч), который при жизни жены был авиамехаником, а теперь у него психология бродяги. Розлин ему нравится, но он ей, мягко говоря, не очень. Впрочем, он знакомит ее со своим приятелем, ковбоем Гэем Лэнглэндом (Кларк Гэйбл), и между Гэем и Розлин возникает нечто, похожее на взаимное чувство. Любовь ли это? Дальнейшие события становятся испытанием для обоих. Лэнглэнд планирует начать охоту за табуном диких лошадей. Для этого он подбирает себе компаньонов — Гуидо и Перси Хаулэнда (Монтгомери Клифт), бывшего наездника, участника многих родео, теперь вышедшего в тираж. Так все эти «неприкаянные», люди, оставшиеся не при деле, оказываются в одной компании, спаянные одной задачей — шансом найти себе «дело», место под солнцем. Однако присоединившаяся к ним Розлин — присоединившаяся из одной только симпатии к Гэю — вдруг понимает, что дикие лошади обречены в результате этой облавы на забой и что их мясо пойдет на консервы для собак. Она лишается покоя. Теперь ее задача — спасти табун. Она пытается уговорить Лэнглэнда отказаться от облавы, но он настроен весьма решительно. Затем, когда лошади уже пойманы, она взывает к Перси, куда более мягкому человеку, чем Гэй. Перси уступает ее просьбам и выпускает лошадей. Гэй разъярен, и после сумбурной погони и борьбы не столько с лошадью, сколько с Розлин, ему удается поймать вожака табуна. Финал? Нет. Доказав (по-видимому, самому себе), что хозяин здесь он, Гэй выпускает коня на свободу. Компания распадается, а Розлин и Гэй обретают друг друга.

Несколькими месяцами раньше, говоря о причинах неудачи «Займемся любовью!», Миллер высказывался довольно определенно: в фильме «нет сюжета... Перед съемками пару эпизодов я переписал, пытаясь создать некое напряжение между двумя бесхарактерными персонажами. Они разговаривали, не обладая ни характером, ни мотивом. Я подключился и сделал для сценария что мог. Но все, что бы мы ни делали, было бесполезно, помочь это ничему не могло». Фактически это — характеристика того, что получилось у Миллера в собственном сценарии. (Говоря о бесполезности усилий, Миллер употребляет идиому «to beat a dead horse», буквально — стегать дохлую лошадь. Если учесть задачу, поставленную драматургом перед героями «Неприкаянных», идиома эта превращается в буквализм.)

Прежде всего у персонажей, представленных режиссером во всей натуральности и актерских типажей, и их профессионально ритуализированного поведения, и специфической одежды, не оказалось точно выписанных характеров, по крайней мере характеров, которые можно было бы сыграть. Что за люди эти Гэй Лэнглэнд, Гуидо Раканелли, Перси Хаулэнд? Кто они? Ни в сценарии, ни в фильме о них ничего не известно, кроме их предыдущих профессий. Почему один из них итальянец? Не эхо ли это итальянских связей Мэрилин — Джо Ди Маджо, Фрэнк Синатра и прочие? Если вспомнить, что, кроме как о себе и о своих взглядах на близких людей, Миллер ни о чем более предпочитает не писать, то эти ассоциации с действительностью вполне реальны. Как, например, и приглашение на главную мужскую роль Кларка Гэйбла — героя детских грез Мэрилин. Перси Хаулэнд... На мой взгляд, для фильма, скорее, важен не персонаж сам по себе, почти никак не охарактеризованный и не описанный, а его исполнитель, Монтгомери Клифт.

Блистательный актер, воспитанник «Экторз Стьюдио», он в 1957 году попал в автокатастрофу, перенес операцию, которая обезобразила его лицо, тяжело запил, стал употреблять наркотики. Все это, конечно, не могло не сказаться на его психике и поведении¹³. Мэрилин говорила о Клифте, к которому испытывала нечто большее, чем просто симпатию: «Он — единственный из всех, кого я знаю, кто еще в худшей форме, чем я». Да и продюсер «Неприкаянных», Фрэнк Тэйлор, утверждал, что «Монти и Мэрилин — психические близнецы». Потерянность, неприкаянность, непреходящий, длящийся бесконечно душевный кризис, лишь подстегиваемый алкоголем и наркотиками, — вся эта нервная, эмоциональная жизненная «изнанка» Монтгомери Клифта, столь близкая Мэрилин и потому так хорошо знакомая Миллеру, стала в фильме куда важнее собственно образа Перси, его характера, личности. Дважды покалеченный на родео, изгнанный матерью, лишенный наследства, Перси воистину «еще в худшей форме», чем Розлин, после развода оставшаяся, по мнению Миллера, на перекрестке жизненных путей. (Близился собственный развод, и драматург, впрочем, не без оснований, сулил своей жене подобный кризис.)

Гэй, Гуидо, Перси — варианты, подбрасываемые Розлин ее творцом, варианты выхода из кризиса. Нервный и малоприятный Гуидо, колеблющийся между памятью о жене и страстью к блондинке, — не оглядка ли это Миллера на самого себя времен ухаживаний за Мэрилин? Ведь именно Эли Уоллэч (Гуидо) «прикрывал» его роман от посторонних взглядов. Потертый жизнью, но все еще эффектный Гэйбл (Гэй) — не только кумир детства Мэрилин: не таким ли видел теперь себя Миллер, после кризиса (развода) находящим новый жизненный путь — с Индж Морат? Вообще, не зная реальных событий из жизни супругов Миллер, смотреть «Неприкаянных» — совершенно бесплодное занятие. От первоначальных духовных ценностей, какие находил в Мэрилин автор новелл «Никого не убивай, пожалуйста!» и «Неприкаянные», не осталось и следа.

В этом смысле примечательны жалобы Мэрилин на Миллера, высказанные ею, естественно, уже после развода: «Этот фильм должен был стать «нашим»... но все, что [Миллеру] требовалось, так это с моей помощью заработать себе престиж. Этого я ему никогда не прощу. Никогда... Артур изменил сценарий. Она [Розлин] вовсе не похожа на меня. Его интересовали мужчины... А она почти эпизодическая роль в сюжете... И он позволил Хьюстону разрушить фильм». И хотя единственно, что здесь соответствует действительности, — это фраза о престиже, ради которого Миллеру и нужна была Мэрилин (чего в пьесе «После грехопадения» он и не скрывает), ее ощущения все же любопытны. Это тот случай, когда, глядя на собственное фото в альбоме, не узнаешь сам себя.

Между тем перед внутренним взором Миллера-сценариста только злосчастная судьба его жены, ее печальная жизнь, несчастливое, сиротское детство и темные обстоятельства ее связей и знакомств. Гэй называет Розлин «самой печальной девушкой, какую когда-либо встречал». Но это та самая фраза, какую, если верить воспоминаниям Миллера, написанным спустя много лет, он сказал Мэрилин, ухаживая за ней: «Ты самая печальная девушка, какую я когда-либо встречал». «Неприкаянные», как и пьеса «После грехопадения», полны подобными совпадениями. В них можно играть. Но характера, своеобразия Розлин они не прибавляют, что и отметила Мэрилин.

Как и во всех фильмах, снятых после занятий Мэрилин в «Экторз Стьюдио», она и в «Неприкаянных» не в состоянии разрешить дилемму — быть ли собой или своим имиджем. В короткой экспозиции фильма, связанной с разводом, манера, в которой Хьюстон представляет зрителю главную героиню, как бы воспроизводит документальные съемки Мэрилин. Она похожа здесь на себя из кинохроники, и всюду, где только можно, режиссер сохраняет этот хроникальный стиль изображения, когда в кадре ситуация близкая к жизненной. Но в диалогах, а тем более в эпизодах, требующих темперамента (не скажу — пафоса), на сегодняшний взгляд, чувствуется искусственное взбадривание, усиленная «накачка» режиссером, какая обычно делается при работе с непрофессиональным или неопытным актером, постоянная оглядка за кадр, туда, где стоят режиссер и драматург. В этом смысле наиболее выразителен (или, если угодно, не выразителен) один из последних эпизодов, где Гэй, Перси и Гуидо поймали кобылу с жеребенком: ее свалили, стреножили, и вся троица, не обращая внимания на прилегшего рядом жеребенка, готова продолжать свое дело. И только Розлин в слезах и бессильной ярости обзывает их лжецами и убийцами: «Почему вы не убьете себя? Да вы и так мертвецы!.. Три мертвеца!..» Эпизод, по чувственной сути родственный происшествию с Мэрилин в Амагансете и в структуре фильма, казалось бы, кульминационный, прошел практически незамеченным, настолько нехудожественно он был снят и сыгран. Как-то даже не верится, что постановщик «Асфальтовых джунглей», «Алого знака доблести» и «Африканской королевы» способен удовлетвориться сценой, которая сейчас выглядит комнатной истерикой, какие закатывают капризные «кинозвезды», там, где требуется выразить отчаяние и бессилие, безнадежную жалость к несчастным животным и разочарованность в людях, наконец, духовную истину, которую Розлин, единственная из всех, сохранила в себе. Это еще раз подтверждает мое убеждение, что Мэрилин не в состоянии что-либо играть, даже то, что она сама пережила и хорошо знает. Вместо того чтобы заставлять ее играть отчаяние и бессилие, Хьюстону следовало создать особую эмоциональную ситуацию, в которой Мэрилин могла бы убедительно воспроизвести, повторить то, что она нередко переживала на самом деле.

Кстати, как отмечает Гайлс, «в начале съемок Мэрилин пыталась объяснить Миллеру, что не имеет никакого значения, укладывается она в текст реплик или нет, если сохраняется общий смысл. «Надо же брать в расчет и жизнь в эпизоде, — говорила она. — Писатель придумывает слова, за которые потом берется актер. Вот, к примеру, Джек Коул [хореограф] объяснит мне движения, а затем скажет: «Забудь о них и двигайся». Я не могу работать без подготовки... Но и просто запоминать слова не могу. Запоминать я должна ощущения...» Но ни Миллер, ни Хьюстон понять это оказались не в состоянии.

Между тем именно эту особенность Мэрилин отметил наиболее дальновидный и тонкий из критиков пятидесятых годов, Клод Мориак: «Это [одна] из ипостасей Мэрилин, покинутой, униженной и оскорбленной; режиссирует ею здесь тот, кто тщетно старался стереть с ее лица морщины, лучше нас зная о ее унижениях. Ему и в голову не приходит, что мы, простые зрители, каких миллионы, тоже в состоянии сочувствовать — и помимо него, прежде него, задолго до него. Спорить с этим ему бесполезно, как и требовать свободной игры в героиню от женщины, которая в любом вымышленном образе может быть только самой собой...» В это противоречие между частным интересом Миллера и общественными интересами зрителей, словно в трещину, и угодил фильм: общая положительная оценка критики не предотвратила кассового провала. Критика, как и повсюду, занималась «цеховыми», «клановыми», групповыми проблемами, другими словами — политикой, поддерживая прежде всего крупные имена — фундамент репутации истэблишмента. Вопрос доходчивости и доходности, обычно маячащий на заднем плане и как-то сам собой разумеющийся, в данном случае даже не возникал — репутация оказалась важнее; потому и Мэрилин, обыкновенно символ «кредитоспособности», включилась в излюбленную критикой игру в имена и заслуги и встала в один ряд с такими людьми культурного истэблишмента, как Миллер, Хьюстон, Гэйбл. Впрочем, с кассовой точки зрения на ее счет, как и на счет Гэйбла, никто уже не обманывался — звезда обоих неумолимо закатывалась. Потому и грядущее разочарование зрителей семейным киноальбомом Миллера критики даже не принимали в расчет.

«После долгого отсутствия подлинно американских фильмов, — писал Пол Бекли в «Нью-Йорк хералд трибьюн», — «Неприкаянных» можно только приветствовать: кроме американца, такой фильм не мог бы снять никто. Честно говоря, я вообще не убежден, что по сценарию Артура Миллера кто-нибудь, кроме Джона Хьюстона, в состоянии что-либо снять; трудно поверить и в то, что такой сценарий Миллер мог написать без Мэрилин Монро. В нем есть реплики, которые произносить должна только мисс Монро... В эпоху, когда сексом и насилием злоупотребляют настолько, что мы становимся к ним почти невосприимчивыми, появляется фильм, в котором и то и другое показано так, как это бывает в жизни, а не само по себе. Мисс Монро очаровательна и здесь, но она не воплощение красотки, соблазняющей нас своими формами, обтянутыми атласом... Да и можно ли отрицать, что именно в этом фильме эти исполнители сыграли на пределе своих возможностей? Забываешь о том, что они исполнители, кажется, что они здесь «живут».

«Гэйбл на экране никогда не делал ничего лучшего, — утверждала и Кэйт Кэймерон в «Нью-Йорк дэйли ньюс», — равно как и мисс Монро. Игра Гэйбла уверенна и исполнена жизни; ее же игра насыщена характерностью, выписанной Миллером... В последней части фильма, где между Мэрилин и Гэйблом завязывается кажущаяся вечной, постоянно вспыхивающая битва полов, экран прямо-таки вибрирует. Это тоскливый конфликт между влюбленной парой, где каждый пытается сохранить себя и привычные ценности жизни».

Проблема, однако, в том, повторяю, что смотреть на этот «тоскливый конфликт» не менее тоскливо, а временами просто скучно. Я менее всего склонен винить в этом актеров — и Гэйбла, который действительно способен на многое, и, уж конечно, Мэрилин. Причина, естественно, в авторских амбициях Миллера и в удивительной пассивности Хьюстона, который фактически взял на себя функцию обслуживания сценариста. Между прочим, уже тогда внутренние пороки в работе Миллера и Хьюстона почувствовал Босли Краутер из «Нью-Йорк таймс»: «Так или иначе все это связано со свободой. Хотя мы этого и не представляем себе... Что-то здесь не так, в этом фильме. Нет, ни характеры, ни тема не обезжизненны — в них включена масса подробностей, но к смыслу они ничего не добавляют. Режиссура мистера Хьюстона и динамична, и изобретательна, и колоритна. Мистер Гэйбл полон жизненной иронии. Но фильм все-таки не удался». Так вот, на мой взгляд, не удался фильм прежде всего потому, что авторы забыли о зрителе.

Наверное, все-таки нельзя выдавать за искусство семейный альбом: и потому, что это со всех точек зрения не искусство, а все то же «самокопание», и потому, что это — игра с судьбой. Миллер — человек удачливый, и его жизнь и дальше потекла по накатанным рельсам (не говоря уже о том, что и все его творчество, помимо «Неприкаянных», так или иначе связано с собственной персоной). Но для Мэрилин «Неприкаянные» оказались кануном катастроф. О том, что этот фильм стал последним событием в их браке с Миллером, я уже говорил. Съемки закончились 5 ноября 1960 года. Чуть ли не в тот же день у Гэйбла случился сердечный приступ, а 16 ноября после второго приступа он умер. Для Мэрилин это был серьезный удар: она никогда не могла забыть, что он был кумиром ее детских лет, что маленькая Норма Джин всерьез верила, будто Гэйбл — ее отец. На съемках они относились друг к другу с нежностью, какая рождается только из давних воспоминаний. Между тем чуть ли не сразу же многие в съемочной группе и вокруг нее (в том числе и Миллер) стали обвинять Мэрилин в смерти Гэйбла, утверждая, что она систематически «подвергала его испытанию на выносливость». (Подразумевали ее постоянные опаздывания на съемки, из-за чего Гэйблу вместе с остальными приходилось иногда подолгу дожидаться на невадской жаре.) Однако жена Гэйбла, Кэй Спреклз, придерживалась иного мнения. По словам журналиста Руперта Алена, разговаривавшего с ней, «Кэй Гэйбл вовсе не убеждена, что именно Мэрилин послужила причиной его смерти. Они оставались друзьями до конца... Кэй сказала мне, что она очень хорошо относится к Мэрилин. Она ее любит. И Кларк ее любил». Правда, чуть позднее голливудские таблоиды донесли до Мэрилин и совсем иную точку зрения жены Гэйбла (возможно, ей ее и приписали), но высказывалось и другое предположение, а именно: что Гэйбл стал жертвой собственного имиджа, в эпизоде укрощения лошадей вступив в ненужное состязание с каскадерами.

Как бы то ни было, но все эти несчастья привели к настоящему психическому срыву, когда Мэрилин, податливая и восприимчивая, стала и в самом деле думать о том, чтобы выброситься из окна. Этот драматический момент она описывала своему массажисту Ралфу Робертсу (его приводит в своей книге Ф.-Л. Гайлс): «Я открыла окно сколько можно шире и высунулась. Я понимала, что решиться мне следует в комнате. Если я вылезу на карниз, а внизу кто-нибудь узнает меня, будет просто спектакль. Я изо всех сил зажмурилась перед распахнутым окном, сжала кулаки. Вспомнила, что где-то прочла, будто те, кто падает с большой высоты, теряют сознание, еще не долетев до земли. Затем посмотрела вниз и увидела, как около здания с тентом идет по тротуару женщина. Она была одета в коричневое платье, и Я ЕЕ ЗНАЛА». Думаю, все, что, наверное, следовало сделать, это кому-то оказаться рядом — кому-то, кому Мэрилин доверяла. Беда в том, что, когда человек в состоянии платить большие деньги психиатрам, он не доверяет никому, и рядом с ним не оказывается никого, а психиатры, как и любые врачи, предпочитают перестраховаться (кому охота терять деньги!). Консультировавшая в то время Мэрилин врач Марианна Криз не придумала ничего лучше, как положить свою подопечную прямиком в психиатрическую клинику «для обследования и лечения заболевания с неясной картиной». Другими словами, врач не была уверена, что вообще есть какое-либо заболевание! Несмотря на это, 7 февраля 1961 года Мэрилин поместили в отделение с настоящими безумцами! Об этом она сообщает в письме Страсбергам:

«Доктор Криз поместила меня в клинику под наблюдение двух врачей — полнейших идиотов... Вам ничего от меня не услышать, потому что я заперта вместе со всеми этими беднягами чокнутыми. Если я останусь в этом кошмаре, я знаю, что свихнусь, как и они. Ради Бога, помогите мне...»

Надо ли объяснять, что никто из ее гуру ей не помог? Где они все были — супруги Грин, Артур Миллер, супруги Страсберг? Помощь и сочувствие Мэрилин нашла все у того же... Джо Ди Маджо. Да, старый друг лучше новых двух. Отставной бейсболист — единственный (впрочем, как и Слэтцер) из всех ее мужчин, кто искренне любил Мэрилин и остался ей верен до конца (полагаю, не только до конца ее жизни, но и своей). Итак, Мэрилин из клиники «позвонила Ди Маджо в Калифорнию и умоляла его вытащить ее, — как пишет в своей книге Роджер Кан. — Но как он мог помочь ей выйти оттуда? Он был Ди Маджо. Он мог найти способ. Ди Маджо полетел в Нью-Йорк и, чередуя дипломатические уговоры с угрозами, вырвал-таки свою бывшую жену из рук клиницистов. Источник из «Пэйн Уитни» [психиатрическая клиника] говорит, что у Ди Маджо было два серьезных аргумента: во-первых, он лично станет присматривать за Мэрилин; во-вторых, если ее не выпустят, он разнесет лечебницу по кирпичику. «Вообразите, — говорит этот человек, — какую рекламу мы получили бы, подними Ди Маджо эту волну!»

Однако итогом спазматического решения доктора Криз оказался не только штурм психушки, какой предпринял славный Джо, но и провал замысла, который пришел в голову Ли Страсбергу. Речь идет о проекте телепостановки по рассказу Сомерсета Моэма «Дождь», где главную героиню могла (или не могла) сыграть Мэрилин. Помимо того что сама идея была художественной и этой художественностью помогала пережить весь тот ливень напастей, что обрушился на Мэрилин с окончанием работы над «Неприкаянными», замысел Страсберга мог бы стать вполне реальным — в нем не содержалось никаких противоречий. Если роль Грушеньки из «Братьев Карамазовых», о которой Мэрилин заикнулась перед съемками «Принца и хористки», была ей и в самом деле не по плечу, ибо предполагала умение постигать многослойность, многосмысленностъ, то моэмовскую Сэди Томпсон, явленную читателю в плоскости (внешностью и звуками голоса), Мэрилин могла и одолеть. Правда, при условии твердой и изобретательной режиссуры. «Это была женщина лет двадцати семи, с красивым, но грубым лицом, в белом платье и большой белой шляпе. Ее толстые икры, обтянутые белыми бумажными чулками, нависали над верхом белых лакированных сапожек. Она заискивающе улыбнулась... наглая девка... ее щеки были нарумянены, губы ярко накрашены, брови черны как ночь... [она] громко и насмешливо хохотала...»

Такой описывает Моэм свою героиню. В этом чисто литературном описании есть один пластический мотив — белый цвет. Тот, кто видел «Ниагару» и «Принца и хористку», знает, что цвет платья для Мэрилин вовсе не фон для лица, но — характеристика натуры; конечно, она не заменяет подлинную игру, но делает Мэрилин, как в песне, героиней мотива, мелодии. «Мне казалось, — говорил Страсберг, — что она сможет придать [роли] оттенок неуверенности... специфическое ощущение того, что [Сэди] хочет и может стать иной, лучше, чем она есть, что она в состоянии вырваться из этого болота, в которое попала; выразить ее иссушающее разочарование, когда она обнаруживает, что проповедник — всего лишь мужчина и что цель его та же, что и у любого мужчины. Я это очень живо себе представлял... чувствовал, что Мэрилин сыграет это волшебно, а в некотором отношении идеально... Я видел эту роль — ее колорит, странный ее романтизм, даже некоторую прозрачность, боязливость — все то, что в ней и без того содержится, что не требует дополнительной работы». Так это было бы или не так, сейчас об этом можно лишь строить догадки: пребывание Мэрилин в психиатрической лечебнице в этом смысле оказалось роковым, ибо телевизионное руководство (компания Эн-Би-Си) отказалось заключать контракт со вчерашней пациенткой психушки. Как говорится, спасибо доктору Криз...

Но цепь потерь этим не закончилась. В апреле начались съемки нового фильма — долг Мэрилин перед «Фоксом». Речь идет о фильме с многозначительным названием «Так больше нельзя», ремэйке посредственной комедии Гарсона Кэйнина «Моя любимая жена» (1940) с Айрин Данн и Кэри Грантом¹⁴. На этот раз на фильм был приглашен Джордж Кьюкор, уже хорошо знакомый Мэрилин по съемкам «Займемся любовью!». Фильм, однако, снят не был, и в том чувствовалась своя логика. Мэрилин должен был отталкивать сюжет — не потому, конечно, что он по-голливудски (или по-бродвейски) поверхностен, поскольку легкомысленно обыгрывает, если вдуматься, очень непростую ситуацию, но потому, что сама ситуация должна была казаться Мэрилин специфически непростой. Некая Эллен, женщина, которую считали умершей (ее-то и играет Мэрилин), возвращается домой спустя семь лет и именно в тот день, когда ее муж (Дин Мартин) женился на другой женщине (Сид Чарисс). Эллен не узнают дети, и муж старается спрятать ее, чтобы она не попалась на глаза его новой жене.

Итак, ситуация «живого трупа». (Кстати, из всех ролей Мэрилин это — вторая, связанная со смертью; первая — Роуз в «Ниагаре».) Не знаю, обратила ли на это внимание Мэрилин, только что пережившая потребность выброситься из окна, еле выкарабкавшаяся из сумасшедшего дома (практически прижизненной могилы), но все ее поведение во время съемок, судя по сохранившимся воспоминаниям, продиктовано совершенно явным нежеланием, внутренним сопротивлением, безотчетным противодействием и сценаристу, и режиссеру, и актерам, с которыми она снималась. По поводу сценария она заявила, что заложенный в нем тезис о супружеской верности якобы выглядит анахронично и что бегать за своим мужем ее героине не к лицу. Пустяковость этих претензий к сюжету по сравнению с загробной исходной ситуацией, на мой взгляд, красноречиво указывает на подлинную причину нежелания играть в таком сюжете. У Сид Чарисс, исполнявшей вторую женскую роль, Мэрилин усмотрела «подсознательное стремление быть блондинкой» (волосы у Чарисс были светло-каштановые), то есть соперничество, попытку вытеснить ее из сюжета. Не важно, что на самом деле ничего подобного не было и быть не могло, — само подозрение Мэрилин дублировало основную ситуацию сюжета. Что же касается Кьюкора, то он совершенно неожиданно решил, что Мэрилин... душевно больна: «Мать ее была безумна, и бедняжка Мэрилин тоже безумна». Это кажется странным не только потому, что Кьюкор — человек трезвомыслящий и образованный, чтобы доверять таблоидным сплетням, но и потому, что двумя годами раньше на съемках «Займемся любовью!» между ним и Мэрилин царило согласие. (Кстати, по этой причине руководство «Фоксом» и назначило его режиссером нового фильма с Мэрилин.) Между тем подозрение в безумии мало того что лежало на поверхности представлений о Мэрилин журналистской братии и некоторых коллег, завидовавших ее славе, а эпизод с психбольницей только добавил масла в огонь; подозрение это давило и на саму Мэрилин — всю жизнь она боялась пойти по стопам бабушки и матери. А потому я задаюсь вопросом: не прикидывалась ли Мэрилин перед Кьюкором, будто она не в себе, не пыталась ли она подтвердить свою репутацию полоумной и тупоумной «звезды», капризно придираясь по мелочам то к тому, то к другому, в надежде, что будет изменен сам замысел, приближаться к которому она полагала для себя опасным, а противостоять ему — по контракту — не могла?

Эти гамлетовские эскапады — с опозданиями, пропусками съемок, пустяковыми придирками и капризами — привели, однако, к драматической развязке. В мае у Мэрилин поднялась температура (или, возможно, ей так показалось), и она пропускала съемки день за днем, что, естественно, обошлось «Фоксу» недешево; однако, несмотря на это и на категорические возражения руководства компанией, Мэрилин отправилась в Нью-Йорк, где в «Мэдисон скуэр-гарден» должно было состояться чествование президента Дж.-Ф. Кеннеди в связи с его днем рождения. 1 июня, уже в день своего рождения, она, опять-таки вопреки возражениям продюсера, опасавшегося за ее состояние и соответственно за возможные срывы съемок, поехала на лос-анджелесский стадион, на благотворительный концерт и после него слегла. Съемки были прекращены. На «Фоксе» почувствовали наконец то, что должны были понять сразу, — Мэрилин не хочет сниматься в этом фильме. Более того, просмотрев весь отснятый к тому времени материал, Кьюкор и продюсер фильма, Уэйнстейн, решили, что работа Мэрилин никуда не годится. И тогда глава производства на «Фоксе», Питер Ливэтес, уволил Мэрилин из штата. На пресс-конференции он заявил: «Мы не можем тратить миллионы на «звезду», которой не доверяем... Я предъявлю иск мисс Монро на полмиллиона долларов, и у нас есть все основания увеличить эту сумму до миллиона». Далее, рассчитывая быстро и без затей вывести постановку из кризиса, Ливэтес сразу же ввел в съемки новую актрису, Ли Ремик. Но расчет не оправдался: узнав, что Мэрилин уволена, Дин Мартин также отказался от дальнейших съемок. Группа распалась, и Ливэтесу пришлось закрыть фильм¹⁵.

Сегодня, когда смотришь те небольшие фрагменты проб и съемочных дублей, что сохранились с апреля и мая 1962 года и теперь включаются практически во все документальные фильмы о Мэрилин, интересуют даже не столько обстоятельства, при которых работа над фильмом была оборвана, и не фатальность, с которой это произошло, но нечто другое — поразительные приметы изменений в ауре. Сегодня все сохранившиеся фрагменты воспринимаются документально, а не как куски незаконченного фильма. Мэрилин плавает в бассейне и заигрывает с персонажем Дина Мартина, который, стоя в дверях, то и дело оглядывается, не пришла ли его новая жена, и старается урезонить не в меру расшалившуюся свою первую, прежнюю супругу. Мэрилин ведет себя так, как и обычно, никого не играя, не пытаясь ничего выразить и позабыв, в отличие от последних фильмов, все уроки и наставления Страсберга. Но, как ни удивительно, это породило своеобразный художественный эффект. Плавные движения обнаженного тела в голубой, подсвеченной воде, его ломающиеся в водных струях контуры, замкнутые в стенах бассейна звуки создают несколько странное чувство отрешенности от земного, призрачности, растворяющей, дробящей человеческую плоть, и в этой призрачности образ Мэрилин, я бы сказал, идеально согласуется с природой кинематографа, сплавляющего, сливающего в единое целое реальность и ее иллюзию, передающего жизнь через движущиеся изображения — motion pictures, которые и означают кинематограф.

Понятно, что занятые постановочными проблемами, задачами воплотить конкретный сюжет, Кьюкор и Уэйнстейн попросту не обратили внимания на специфически экранную природу Мэрилин, на то, насколько кинематографично само ее присутствие на экране, ее движение в пространстве экрана. Но сегодня становится очевидным, в какой степени они были не правы, приговорив снятый ими же материал к смыву. Пожалуй, ни в одном из трех десятков законченных фильмов Мэрилин не выглядела столь органично экранной, исполненной совершенной гармонии и изящества, красоты и грации, как в этих случайно сохранившихся фрагментах пленки. Здесь она была подлинно обнаженной (La Monroe Desnuda), если, разумеется, понимать под этим не только буквальную наготу, но и отсутствие мифологических, легендарных одежд, свободу от вымысла, от тезисов и принципов, не важно кем и во имя чего навязанных.

Но самое странное в этих последних экранных изображениях Мэрилин — свечение. На крупных планах и на фотокадрах из фильма и к пробам оно особенно очевидно: платиновый ореол волос, удивительный блеск глаз, слегка истаявшее, кажущееся прозрачным лицо; фигура, обычно пышущая здоровьем, теперь как бы вытянулась, утончилась, формы обрели вдруг твердость, некую даже напряженность. Весь облик, образ наполнен, повторяю, своего рода свечением, истечением энергии, причем настолько интенсивным, что поневоле приходят на память слова Ди Маджо об электрическом освещении — кажется, Мэрилин вот-вот вспыхнет, чтобы тут же погаснуть. Это чуть ли не реальное воплощение пушкинского оксюморона «пышное увядание».

Вообще я убежден, что печальный, драматичный финал жизни Мэрилин связан не с объективными обстоятельствами, как это представляется многим биографам, не с особенностями характера — легкомыслием, безволием, неразборчивостью в людях, дурными пристрастиями и проч. и проч., но именно с ослаблением, истощением, наконец — утратой ее неземной ауры. Эта аура, подаренная Мэрилин Природой, точно волшебный волосок Циннобера, служила ей не столько средством для достижения успехов, славы, высоких гонораров, сколько защитной оболочкой, жизненным озоном, предохранявшим сироту в жестком, жестоком мире, где принято вести борьбу за выживание. Пока эта оболочка была прочной, жизнь и судьба Мэрилин развивались неподвластно любым препятствиям, противодействиям, злым волям; стоило ей начать рваться, истончаться, иссякать, как волны житейского моря захлестнули ее, ибо без своей ауры Мэрилин, в сущности, ничем не отличалась от тысяч других девушек и женщин, десятилетиями тративших жизнь на тщетные поиски славы и благополучия на улицах, в особняках и съемочных павильонах Киногорода. (Вспомнить хотя бы давнее предупреждение Джима Дахерти.)

Примечания

1. В 1959 году Эдуард Дмитрык все-таки попытался воспроизвести «Голубого ангела», но снял крайне неудачный фильм, лишенный прежде всего исторической определенности. Роль Лолы-Лолы, предназначавшуюся Мэрилин, сыграла шведская актриса Мэй Бритт.

2. Идея кинобиографии Джин Харлоу была реализована только в 1965 году, когда на конкурентной основе были выпущены два фильма под одним названием — «Харлоу». В одном из них главную роль сыграла Карол Бэйкер, в другом — Карол Линлей. Несмотря на скандальную рекламу, оба фильма в прокате провалились.

3. Слова о «разнузданном самокопании» принадлежат переводчику пьесы Алексею Симонову и, судя по его послесловию к переводу, отражают его дискуссии с отцом, писателем К.М. Симоновым (см.: «Театр», 1989, № 9, с. 173).

4. «В джазе только девушки».

5. Не имеет никакого отношения к одноименному фильму Г. Хоукса с участием Мэрилин.

6. Здесь «Sugar» означает «милочку», «лапочку» и прочие варианты.

7. Персонажи пьесы «Суровое испытание», которых исполняли И. Монтан и С. Синьоре. — И.Б.

8. В советском прокате — «Путь в высшее общество».

9. Предыстория главного героя, решенная в стилизованных псевдогравюрных изображениях и плавно переходящая в деловое совещание в его служебном кабинете.

10. Лоуфорд (1923—1984) — англичанин; снимался в кино с восьмилетнего возраста; с 1938 года живет в США, где от детских ролей постепенно перешел на роли обаятельных простаков. В мало-мальски серьезных фильмах, в сущности, не снимался, кроме, может быть, посредственной экранизации «Портрета Дориана Грэя» в 1945 году, а также «Совета и согласия» и «Самого длинного дня» в 1962 году, где играл третьестепенные роли.

11. Он родился в 1915 году, как и Ди Маджо, в семье итальянских иммигрантов. Отец его был пожарным. Зарабатывая на жизнь, Синатра работал разносчиком газет, потом организовал вокальную группу, выступал в ночных клубах, пробился на радио. В начале сороковых годов в составе группы Гарри Джеймса и Томми Дорси обрел огромную популярность по всей стране, главным образом среди молодежи. В 1952 году вдруг потерял голос, но не сдался, а продолжал работать уже только как актер. Однако спустя несколько лет голос вернулся, а вместе с ним и слава.

12. На одном из кинофестивалей в Москве показывался фильм «F.I.S.T.» (Кулак), своего рода биография Джимми Хоффы, которого в фильме звали Джонни Ковак и которого играл Силвестр Сталлоне; совсем недавно вышел еще один фильм на ту же тему — «Хоффа», где главную роль исполняет Джек Николсон.

13. Он умер в 1966 году в возрасте сорока пяти лет.

14. По сценарию Сэмюэла и Беллы Спеуэк.

15. Впрочем, вопреки мнению многих биографов, позиция «Фокса» была далеко не столь уж бескомпромиссна. В своей книге «Мэрилин на студии «XX век — Фокс» Лоренс Краун пишет: «В последние два месяца жизни Мэрилин скандал с фильмом «Так больше нельзя» свелся к деловому, возможно даже, к дружескому разрешению. Съемки предполагалось возобновить в сентябре — и с Дином, и с Мэрилин». Слова Крауна косвенно подтверждаются тем, что в 1963 году по тому же сценарию режиссер Майкл Гордон снял фильм «Подвинься-ка, дорогая!» с Дорис Дэй и Джеймсом Гарнером в главных ролях. Словом, на «Фоксе» явно не хотели терять затраченные деньги. Правда, фильм Гордона успеха не имел, но это уже другой вопрос.