Главная / Публикации / И.В. Беленький. «Мэрилин Монро»

Vita Nuova

Итак, новая жизнь. И первый ее признак — длительный (для Мэрилин) простой. Почти в полтора года. Пока адвокаты, нанятые Грином, торговались с «фоксовскими» стряпчими об условиях дальнейшего сосуществования двух компаний и соответственно двух контрактов, никакие фильмы с участием Мэрилин не снимались. И это понятно. От трех «фоксовских» проектов она, как известно, отказалась, а новых ей не предлагали, ибо в воздухе нависла угроза прекращения контракта и уплаты актрисой огромной неустойки. Правда, такой поворот событий представлялся маловероятным: Мэрилин была, в сущности, единственной «звездой», которая приносила зануковской компании деньги (и немалые). Почти все остальные фильмы 1954 и 1955 годов, снятые на «Фоксе», оказались убыточными. Через полтора года, когда кончится наконец простой Мэрилин и начнутся съемки «Автобусной остановки», во главе «Фокса» уже не будет Даррила Занука. Но не мог организовать съемки и Милтон Грин, ибо без достижения договоренности с «Фоксом» это грозило судебными неприятностями.

Другая примета новой жизни — занятия в «Экторз Стьюдио». В мае 1955 года Мэрилин встретилась по случаю с некой Черилл Кроуфорд (к уже известной нам актрисе не имевшей ни малейшего отношения), бродвейским продюсером, которая в 1947 году вместе с Элиа Казаном и Робертом Льюисом была учредительницей «Экторз Стьюдио». Услышав, что Мэрилин брала уроки у Михаила Чехова и даже исполняла у него роль Корделии, Кроуфорд предложила ей поговорить с художественным руководителем этой прославленной актерской мастерской, Ли Страсбергом. Среди творческих людей отношение в ту пору к этому человеку было далеко не однозначным. «Не говорите мне о Ли Страсберге, — говорил Артур Миллер, — терпеть не могу этого человека. Моя сестра Джоан Коуплэнд — актриса и убеждена, что Страсберг — великий человек... Мы с ней даже спорили по этому поводу. Мне кажется, в нем есть что-то фальшивое; впрочем, может быть, я слишком строг; фальшь ведь вообще присуща искусству театра. Для всех этих людей Ли становится гуру, не будь его с ними, они бы с места не сдвинулись. Во всяком случае, Мэрилин я и слова о нем плохого не сказал, ибо она в нем нуждалась. Я видел, сколь она зависела от него, и пока все это было для нее хоть как-то полезно, я никогда ничего не говорил. Мы его даже не обсуждали». Эта оценка, хотя и специфически кулуарная, все же отражала какую-то истину в характере ли, в поведении ли нового учителя Мэрилин. Сценарист Генри Эфрон отмечает иное свойство в характере руководителя «Экторз Стьюдио»; «Ли был человеком без души... Когда его дочка Сьюзен играла в «Дневнике Анны Франк», по общему мнению, он должен был гордиться ею. Но Ли отвечал: «Это она должна гордиться мной!» Вот такой он был человек».

Итак, фальшь и черствость в душе учителя таких актеров, как Марлон Брандо, Эли Уоллэч, Монтгомери Клифт, Джеймс Дин, Пол Ньюмэн, Род Стайгер, Шелли Уинтерс, Эл Пачино и проч. и проч. Не берусь утверждать, что душевные качества выдающегося преподавателя (а Страсберг был и в самом деле преподавателем выдающимся) также должны быть выдающимися. Боюсь, что душевные и профессиональные качества совпадают не часто (если вообще совпадают). Во всяком случае, когда смотришь редкие и куда более поздние актерские работы Ли Страсберга (например, на мафиозного босса во второй части «Крестного отца» или на «старика-разбойника» в фильме «Уйти красиво»), трудно отделаться от мысли, что человек он явно недобрый. Дело, конечно, не в том, что актер, исполняющий роль негодяя, сам непременно должен быть негодяем. (Кстати, в «Уйти красиво» Страсберг играет вовсе не «отрицательного» персонажа, а отчаявшегося старика, от одиночества и крайней нужды решившегося вместе с приятелями «взять» банк.) Однако личина, надеваемая актером, обладает специфическим (и до сих пор неанализировавшимся) свойством: скрывая лицо, она раскрывает характер; и чем искуснее актер, тем более открыт он зрителю. Вся преподавательская деятельность Страсберга, его немногочисленные роли показывают в нем того самого «актера с холодным умом», которого мыслил себе как идеального Дени Дидро в своем «Парадоксе об актере». Но ведь если что и противоречит актерской профессии, так это именно «холодность ума». Конечно, это только мои впечатления, но не потому ли так мало собственных ролей в репертуаре человека, создавшего актерскую школу? Не буду дальше развивать эту тему (да и к чему она?), скажу только, что в попытке Мэрилин стать профессиональной актрисой Страсберг сыграл явно негативную роль. Как мы уже знаем, Михаил Чехов в конце концов понял, чем своеобразен дар этой самой знаменитой «звезды» Голливуда, и не настаивал на ее «переквалификации» в драматическую актрису, но Страсберг упрямо продолжал ломать созданное природой, сея в душе Мэрилин надежды, которым не дано было осуществиться, внушая ей иллюзии исполнительского таланта, какого у нее никогда не было. Спрашивается — зачем?

Билли Уайлдер, поставивший с Мэрилин два фильма, знал, что говорил, когда в беседе с Золотовым высказал очевидное всякому, кто наделен здравым смыслом: «И вот эта бедная девочка, — сокрушался он, — неожиданно становится знаменитостью. Ее тотчас принимаются убеждать, что ей надо быть великой актрисой. Но не на каждый же глупый стишок писать симфонию для Тосканини! А Мэрилин пытаются вознести на небеса, где ей не по силам существовать. Она потеряет зрителей. Она — девочка для календарей, пылкая, очаровательная, необыкновенно очаровательная... А ее сравнивают с Дузе! С Дузе! Ее уверяют, будто она глубоко эмоциональная актриса. Не знаю, кто тут виноват — Казан, Страсберг, Милтон Грин? Да и кто такой этот Грин?.. Я не говорю, что Ли Страсберг плохой преподаватель, но если так уж необходимо, чтобы она ходила в школу, почему бы не направить ее к Патеку Филиппу в Швейцарию и не научить ее бегать по секундомеру? Секрет успеха Мэрилин как раз в том, что она не умеет играть. Она очень неудачно развивается. Если она возьмется за все это всерьез, то Монро — конец. Искусству исполнительства ее обучают люди, безразличные к дезодорантам для тела. Они свято верят, что сидеть следует только на полу, хотя в комнате есть шесть мягких кресел. Из Мэрилин собираются сделать вторую Джули Харрис, и она лишится всего, чем наделена, очевидными станут ее пороки, и толпа возненавидит ее».

Я считаю, что из всех режиссеров, с кем работала Мэрилин, лишь Хоукс да Уайлдер поняли особенность ее дара, которым наделила ее природа. Хоукс, как помним, назвал ее «неземной девушкой», «чистейшей выдумкой»; Уайлдер счел ее «девочкой для календарей», секрет успеха которой «в том, что она не умеет играть». И хотя характеристик этих недостаточно, они все же безусловно верны. Верны именно своей безусловностью — не как метафоры, а как подлинные качества. Разумеется, примитивные понятия об актерском ремесле можно дать кому угодно — играют же сегодня спортсмены Сталлоне и Шварценеггер, поэт Евтушенко, хотя никто из них не имеет и грана актерского дарования. Но в отличие от этих людей, достаточно уверенных в себе и самостоятельно выбиравших собственную жизненную тропу, Мэрилин всю свою жизнь зависела от других, от советов, которые ей давали совершенно чужие, фактически полузнакомые люди, дорожившие только своими, полностью чуждыми ей интересами. Став «актрисой», то есть занявшись не своей профессией, Мэрилин тотчас же оказалась игрушкой в чужих руках, пешкой в чужой игре (особенно драматически, даже трагически это сказалось в последние три года жизни). Пока «звездный» ее статус формировался, развивался, проходил положенные (и естественные) стадии, то есть был процессом, формировался и развивался и ее характер — в борьбе с Зануком, с режиссерами, с партнерами. Так или иначе, но имидж Мэрилин сложился в борьбе. Таков главный итог ее начального голливудского семилетия (1947—1954). Уехав из Голливуда и обретя, казалось бы, независимость, о которой она мечтала и о которой так часто говорила на пресс-конференциях, Мэрилин, как ни удивительно, стала еще зависимее, еще прикасаемее. Ведь в Нью-Йорке она ступила к тому же и не на «свою» территорию (в отличие от Голливуда, за семь лет ставшего для нее своим). От природы податливая и несамостоятельная, она сделалась легкой добычей людей, ведущих свою игру.

«Трагичнее всего, — говорил Джон Страсберг, сын руководителя «Экторз Стьюдио», — было то, что многие, в том числе и мой отец, использовали ее. Они мешали ее особому образу жизни, уродовали ее неповторимые данные. А ведь нуждалась она только в любви. Конечно, родители мои по-своему любили ее, но любовь их причудливо сплеталась с игрой». Эти слова как нельзя лучше отражают атмосферу той новой жизни, какой зажила Мэрилин в Нью-Йорке, не снявшись за полтора года ни в одном фильме, зато исправно посещая занятия в «Экторз Стьюдио» и психиатров. Сплетение любви и игры, о котором сказал Страсберг-младший, и вообще-то небезопасное в обыденной жизни, — это вовсе не полуфантастический карнавал на манер старинной «комедии масок» или гофмановских «каприччио», это — малоприятный и довольно циничный маскарад, в шуме и суете которого простодушную Мэрилин дурачили персонажи интеллектуальной элиты Нью-Йорка того времени, надев маски Любви и Заботы, Родительской Опеки и Хранителей Профессиональных Секретов. Любовь их звучала сценически аффектированно, она не просто разворачивалась у всех на виду (в шоу-бизнесе это нормально), но демонстративно предназначалась для всеобщего обозрения, для последних рядов галерки, то бишь читателей иллюстрированных еженедельников и фанатиков из очередей в кинотеатрах.

Ли Страсберг руководил «Экторз Стьюдио» ко времени знакомства с Мэрилин седьмой год и, несмотря на немалые успехи, по-видимому, нуждался в могучих спонсорах. В этом смысле Мэрилин могла служить великолепной приманкой: во-первых, в отличие от всех остальных «курсантов» этой актерской академии, становившихся «звездами» лишь по выходе из нее, Мэрилин была уже сложившейся «звездой», более того — имевшей всемирную известность, что автоматически привлекало к «Экторз Стьюдио» общественное внимание; во-вторых, личность Мэрилин, свечение ее лица и имени обладали необыкновенными рекламными возможностями, и в случае успешного обучения ее участие в занятиях мастерской могло резко повысить и статус и престиж и самой школы, и ее руководителя. Отсюда — преувеличенные восторги Ли Страсберга несуществующими актерскими талантами Мэрилин, восторги, кроме того, звучавшие чересчур общо: «Я работал с сотнями актеров и актрис, но среди всех них выделяются только двое. Марлон Брандо — номер один. Мэрилин Монро — номер два».

Между тем видевшие ее на занятиях в «Экторз Стьюдио» вспоминают не актерские ее возможности, не подробности тех или иных этюдных или спектаклевых выступлений, но ту гармонию внешнего и внутреннего, что заставляла светиться ее лицо и была подлинным, истинно природным даром Мэрилин. Актер Кевин Маккарти¹, обучавшийся в страсберговской мастерской, свидетельствует именно об этой, вовсе не актерской, не исполнительской особенности дарования Мэрилин: «Сидящее справа от меня, невесть как сюда попавшее существо казалось непонятно кем. Но когда минут через пятнадцать я, весьма примитивно и не к месту прокомментировав этюд, вновь взглянул на нее, передо мной из непонятно кого возникла взволнованная и трепещущая Мэрилин Монро. Помню, каким взглядом я посмотрел на нее, помню мелькнувшую мысль: «Господи, да это же она!» Она оживала на глазах». Не по-актерски воспринимали ее и другие ее сокурсники, например известная театральная актриса Ким Стэнли: «Выглядела она действительно волшебно. Нам было строго-настрого запрещено аплодировать в «Экторз Стьюдио», где мы чувствовали себя словно в церкви, и это было первый раз, когда я услышала там аплодисменты».

Такова специфическая реакция на «звезду», на Богиню, на Королеву и проч. и проч., но не на актрису. Ведь все прекрасно понимали, что среди них в мастерской сидит не некое «существо», «непонятно кто», но — хоуксовская «неземная девушка», «звезда» мирового масштаба, самая знаменитая женщина эпохи. «Знали ли мы, кто она такая? Ну разумеется! — иронизирует та же Джоан Коуплэнд. — Как этого можно было не знать? Это все равно что слыхом не слыхивать о победителе «мировых серий»². В этом смысле любопытно свидетельство еще одной театральной (и кино-) актрисы, Мириам Колон, проходившей в те годы курс обучения в «Экторз Стьюдио»: «Я занималась в «Стьюдио» очень интенсивно как раз тогда, когда наблюдателем в классах там стала Мэрилин. Она приходила почти незагримированной или с очень прозрачным макияжем. Казалось, робела, но очень стремилась быть одной из нас... Ей предстояло стать постоянным наблюдателем. Это был особый статус, зарезервированный Страсбергом для наиболее выдающихся (на его взгляд) знаменитостей. Посещала она классы довольно долго. На улице, у входа, иногда собиралась толпа — это означало, что Мэрилин в здании и люди ждали ее выхода. Когда она говорила, было очевидно, что голос у нее тонок и слаб. Но она прекрасно сознавала свое положение. Понятно, что я имею в виду? Славу. К ней всегда относились там с огромным уважением. И никто этого не оспаривал. Мы понимали, что она повышает престиж мастерской лишь своим присутствием». Другими словами, и Страсбергу Мэрилин служила приманкой, средством разрешения собственных проблем.

Сейчас, конечно, трудно судить, так ли действительно остро нуждался в рекламе руководитель «Экторз Стьюдио» (не исключено, что он попросту подстраховался, полагая, что лишняя реклама не повредит), но если оценивать события, как сейчас принято говорить, «по конечному результату», Страсберг выиграл от сотрудничества с Мэрилин куда больше, чем дал ей своими занятиями в мастерской или даже чем она получала от ежедневной работы с его женой Паулой. Если студия после года занятий в ней Мэрилин получила повседневную рекламу, то успехи Мэрилин были куда скромнее. И здесь не требуется никаких цитат. Достаточно сопоставить роли, сыгранные Мэрилин до переезда в Нью-Йорк (например, Лорелею, или Кэй, или Девушку Сверху) и после, то есть начиная с 1956 года, с роли Чери в «Автобусной остановке», чтобы понять — качественного улучшения (заметного глазу) в игре Мэрилин не произошло. Разве что впечатление стало утрачивать целостность, дробясь на отдельные фрагменты. Именно поэтому работу Страсберга с Мэрилин в профессиональном отношении можно считать неудачей: разрушив (или по крайней мере нарушив) ее природную гармонию жеста и самоощущения, манеры вести себя и способа смотреть на мир, внутреннего строя и внешнего имиджа, Страсберг не предложил ей ничего взамен, не научив ее даже простейшим техническим приемам, которыми многие актеры во все времена скрывали недостаток таланта. Мэрилин, как и раньше, не умеет «держать» крупный план, не владеет интонацией, и любая простейшая мизансцена, не поддержанная партнером, представляет для нее непреодолимые трудности. Спрашивается: какой же тогда прок от посещения занятий в «Экторз Стьюдио»? Лоренс Оливье, снявший в этот «нью-йоркский период» с Мэрилин фильм «Принц и хористка» (о нем речь впереди), относился к «методу», принятому в «Экторз Стьюдио», резко отрицательно: «На мой взгляд, — писал он, — школа Страсберга приносит его студентам больше вреда, чем пользы... Умышленно противопоставленный технике, его «метод» предлагает взамен потребительское отношение к реальности, и если не почувствуешь, что настроился на нужный образ, то есть пока не поверишь, что ты действительно «нечто» и что это «нечто» действительно, можешь спокойно забыть о сцене. Молодые американские актеры чувствуют, что опустошены, именно тогда, когда при них должны быть тренаж и подготовка...»

Я не намерен сейчас обсуждать суть и плодотворность «метода», принятого в «Экторз Стьюдио», и основанного на «системе» Станиславского плана подготовки актеров, уже имевших опыт выступлений. Хочу только отметить, что Страсбергу недостало мудрости Михаила Чехова, не пожелавшего нажиться на своей знаменитой ученице; что руководителю «кузницы гениев» призрачные дивиденды престижа и статуса оказались важнее ответственности за живого человека. Все, что требовалось от него, — это разглядеть в Мэрилин ее подлинные духовные качества и пластические данные, пусть бы они даже и не годились для системы обучения по «методу», а не выдумывать причины, по которым ее имя непременно должно быть включено в списки членов «Экторз Стьюдио». Вот одна из его рекламных характеристик «исполнительских» способностей Мэрилин: «Эмоционально она способна отыграть все, что потребуется в любой сцене. Возможности ее безграничны, и это прямо-таки преступление, что она фактически не пользовалась ими или что в фильмах, в которых она играла, ее возможности были никому совершенно не нужны. Она необыкновенно нервозна, куда нервознее любой известной мне актрисы. Но для актрисы нервозность — не препятствие. Это признак восприимчивости. Работая, Мэрилин следует научиться управлять своей нервозностью, этим бурным потоком энергии. Слишком долго она подчиняла свою жизнь газетам, рекламе. А жить ей следовало для себя и для работы... На экране ее красота просто сверхъестественна».

К сожалению (и не только для Мэрилин, но и для Страсберга), эти слова — образчик рекламной демагогии, своего рода монолог зазывалы. Чтобы убедиться в исполнительской (и только исполнительской!) беспомощности Мэрилин, достаточно, повторяю, посмотреть любой из ее фильмов, снятых как до, так и после знакомства со Страсбергом. Конечно, сюжеты ее фильмов могли бы быть и поинтереснее (даже по эстетическим пристрастиям того времени), но сказать, что в них никак не обыгрывались ее возможности, что они никого не интересовали, значило бы попросту слукавить. Вопрос в том, как эти возможности понимать. Если бы ее данные никого не интересовали, вряд ли она обрела бы ту славу, ради которой Страсберг и стремился во что бы то ни стало залучить ее в свою мастерскую. «Фоксовское» руководство, в общем, трезво оценивало неактерский дар Мэрилин, ее самоигральность животного (напомню давние слова критика Сиднея Филдза о ее «животной энергии»). Другое дело, что Занук также вел свою игру и не желал чрезмерного возвышения Мэрилин, ибо имел собственных кандидаток в «звезды».

Особо примечательна фраза Страсберга о нервозности. Послушать его, так нервозность — не зло, а благо, чуть ли не примета гениальности. Между тем именно в годы тесного контакта со Страсбергом и его «методом» Мэрилин стала частой гостьей психиатров и посещала их кабинеты гораздо интенсивнее (пять раз в неделю), чем занятия «Экторз Стьюдио» (два раза в неделю). Один из психиатров, доктор Милтон Готлиб, описывал ее как «неуверенную в себе, перепуганную жизненной явью, в высшей степени неуравновешенную молодую женщину». Надо ли доказывать, что этюдные занятия Страсберга, основанные на самовозбуждении, могли только нарушить и без того неустойчивое душевное равновесие Мэрилин? Для Мэрилин нервозность, тем более «необыкновенная», вовсе не «признак восприимчивости», а именно показатель неуравновешенности, симптом страха перед жизнью, и заявление Страсберга, будто этим можно «научиться управлять», конечно же, должно было остаться на его совести.

Наконец, еще одной и, пожалуй, наиболее чувствительной для Мэрилин приметой ее новой, нью-йоркской жизни стал роман с одним из крупнейших американских драматургов, Артуром Миллером. Впрочем, сам Миллер отрицал, что вообще имел место роман, да и я, признаться, сначала употребил это слово, скорее, по привычке, ибо как-то не хотелось пользоваться им по отношению к серьезному, творческому человеку, не имевшему к тому времени практически никаких связей с Голливудом и с привычной для Киногорода адюльтерно-скандалезной суетой. Думалось, что романом взаимная увлеченность Миллера и Мэрилин могла быть только для моей героини, женщины, как мы уже убедились, легкомысленной, явно не чуждой и даже охочей до увлечений, своими капризами доводившей, как помним, любовников и мужей то до попыток самоубийства, то до неистовой ярости и всевозможных безрассудств. Но по мере того как знакомился я с историей этого романа самой знаменитой «звезды» Голливуда и самого выдающегося (рядом с Теннесси Уильямсом) американского драматурга, тем все меньше хотелось мне верить публичным изъяснениям в любви автора «Смерти коммивояжера» и «Вида с моста» к прославленной «блондинке с головы до ног» (как сказала однажды Мэрилин сама о себе). Тем более что эти изъяснения, сопровождавшиеся пикантными подробностями, откровенными характеристиками и сомнительными самооправданиями, появились уже post mortem, так сказать, задним числом, когда Мэрилин уже не могла ни ответить, ни возразить, ни согласиться.

На фотографиях он выглядит высоким и худощавым. Не будь он драматургом, Миллера вполне можно было бы принять за атлета: подобной сухопаростью и жилистостью в сочетании с широкой костью, очевидными на всех его изображениях тех лет, отличаются обыкновенно стайеры, люди выносливые, осиливающие даже очень длинные расстояния. (В отличие от Мэрилин, не рожденной ни для длинного, ни для долгого пути, Миллер выдержал множество жизненных гандикапов, не оставивших заметных следов ни на лице его, ни на личности.) Он и впрямь выглядел спортсменом, если бы не лицо — кажущееся изможденным и осунувшимся, словно от долгого и изнурительного бега, оно, однако, озарено откуда-то изнутри светящимся, еле видным, но ощутимым огнем; так пламенеет талант. Миллер талантлив. Улыбается ли он во весь огромный, точно расщелина, рот или прячется в себя под перекрестным огнем фотовспышек, он, кажется, излучает некое знание того непостижимого, что таится в любом из нас. Неудивительно, что восприимчивая, легко поддающаяся любому душевному воздействию Мэрилин вмиг привлеклась на пламя этого ровного и неиссякаемого внутреннего огня: ей показалось, что драматург-атлет знает ее так, как никому, в том числе и ей самой, знать ее не дано. Такого человека в окружении Мэрилин еще не было.

Вообще, фотографии людей, окружавших Мэрилин, куда выразительнее кинохроники. Их характеры, теряющиеся в складках движения кадра и в кадре, на фотографиях ничем не скрыты и не заслонены. Что же до характера Миллера, то на фотографиях Джека Кардифа, Сэма Шоу, Индж Морат и многих иных, кому привелось снимать эту причудливую пару нью-йоркско-голливудского «света», он, будучи и от природы рельефным, теперь, отодвинувшись на десятилетия в историю, стал еще выпуклее, а на некоторых изображениях даже обрел качества живописных портретов. Вот эта-то портретность фотографий Миллера, живописная выпуклость его характера помогают прийти к прелюбопытным выводам. Оказывается, как бы ни разнились и на самом деле разные Артур Миллер и Джо Ди Маджо, на семейном уровне они представляли одно и то же, типовое восприятие семейной жизни. Оба принадлежали к одному типу женатого мужчины, типу, воссозданному на экране Билли Уайлдером в виде Ричарда Шермана — «соломенного вдовца», выбитого из жизненной колеи повседневных привычек и ритуалов. В своем месте я уже говорил, что считаю Шермана фарсовым «двойником» Джо Ди Маджо. Сейчас самое время поставить в этот ряд и Артура Миллера. И дело не только в физиономическом подобии, типологическом сходстве, позволяющем выстроить даже особый ряд, своего рода «список Манон», куда помимо Ди Маджо и Миллера войдут, как увидим, Фрэнк Синатра и Ив Монтан. Дело опять-таки в «конечном результате», в итоге.

Конечно, основные события в отношениях Мэрилин и Миллера, приведшие к браку, развернулись в полтора года нью-йоркского самоизгнания Мэрилин из Голливуда. Но началось все гораздо раньше. С Миллером она познакомилась в конце 1950 года, в разгар съемок «Пока вы молоды» и — главное — в те самые дни декабря, когда умирал Джонни Хайд. Полагаю, смерть Хайда наложила свой отпечаток на первые свидания знаменитой в будущем пары, помешала им развиться, фактически предопределила расставание. Вспоминая об этом уже в восьмидесятые годы, Миллер утверждал, что друг другу их представил Элиа Казан. На самом деле и Казану, и Миллеру будущую Королеву экрана представил актер Кэймерон Митчел, незадолго до того прославившийся на Бродвее исполнением роли Хэппи в казановской постановке пьесы Миллера «Смерть коммивояжера» (в 1951 году ту же роль Митчел сыграет в экранизации этой пьесы Ласло Бенедеком). «Смертью коммивояжера» (1949), как и предыдущей пьесой, «Все мои сыновья» (1947), Миллер, типичный выходец из типичной американской семьи (он сын портного-еврея, разорившегося в годы Депрессии), за два года достиг известности. Правда, известность эта была, скорее, «салонного» типа, ограниченная театральной и политизированной (леворадикальной) интеллигенцией. Спустя шесть лет эти связи, участие в международных молодежных фестивалях стоили Миллеру неприятных объяснений с пресловутой Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности. Далее, именно связь с Мэрилин сделала его «звездой» национального масштаба, выведя из леворадикального «салона» на всеамериканские просторы, да и помогла смягчить нелегкие схватки все с той же Комиссией. Именно Мэрилин способствовала тому, чтобы сбить накал политических претензий к Миллеру, представив его обывателю, читающему газеты и уткнувшемуся в телеэкран, не как «левого», коммуниста, «недружественного свидетеля», но как любовника, покорившего «невесту Америки», Богиню любви. Помогла она Миллеру и деньгами, оплачивая просто-таки устрашающие штрафы, наложенные Комиссией.

В год знакомства с Мэрилин у Миллера возник любопытный политический конфликт с шефом «Коламбия» Гарри Коном, тем самым, что еще двумя годами раньше пытался увлечь Мэрилин прелестями совместного катания на яхте. Собственно, и оказался-то Миллер в Голливуде по делам, связанным с фирмой Кона. Приятель Миллера и, как мы уже знаем, один из возлюбленных Мэрилин, режиссер Элиа Казан, затеял для «Коламбии» подготовку нового фильма по сценарию Миллера «Крюк». Речь там шла о конфликте между портовыми грузчиками и продажными профбоссами, наживавшимися на них, естественно, с помощью гангстеров³. Как помним, необыкновенно агрессивный в отношениях с актрисами, ищущими работу, Кон становился совершенно иным, когда дело касалось отбора тем для будущих фильмов — особенно если это были социальные темы. Поэтому первое, куда он обратился за консультацией относительно сценария «Крюк», оказалось... Федеральное бюро расследований. Тамошние «специалисты» по кино сочли всю эту затею опасной, связав ее только им известным образом с Корейской войной, и не нашли ничего лучшего, как порекомендовать «отрицательных персонажей — профсоюзных мошенников и их гангстеров-телохранителей — представить коммунистами». Миллер, понятно, отказался и тотчас (по возвращении в Нью-Йорк) получил в ответ телеграмму от Кона: «Просто интересно, что вы выходите из игры, едва мы попытались придать сценарию истинно американский дух!» Нетрудно понять, что тут уж недалеко и до доноса в Комиссию по расследованию...

В тот момент, когда Гарри Кон консультировался в ФБР по «творческим» вопросам, Миллер и был представлен своей будущей жене... Второй жене. Это последнее обстоятельство внесло в умы современников немалую смуту. Чего только не говорили об этой паре спустя пять лет после первого знакомства! Что Мэрилин все эти пять лет добивалась развода Миллера с его первой женой; что именно из-за Миллера она упорно отказывалась выйти замуж за Джонни Хайда и что, только осознав, что Миллер верен своей жене, она с отчаяния вышла замуж за Ди Маджо, вовсе не интеллектуального и абсолютно нетворческого человека, и что, даже став миссис Ди Маджо, она продолжала «ухаживать» за Миллером, постоянно названивая ему в Нью-Йорк и даже назначая ему тайные свидания. Словом, как всегда при минимуме информации, говорили многое и всякое. Все это я, конечно, опущу, ибо разбираться в массе версий, слухов и сплетен у меня нет ни малейшей охоты, тем более что желанных подробностей у меня все равно нет, а те крохи, что есть, во-первых, немногим интереснее, чем у любой семейной пары, родившейся на обломках прежних браков, и во-вторых, ровным счетом ничего не прибавляют к портрету Мэрилин. Ведь, по правде говоря, что мне до Миллера? Если он меня и интересует, то только в той мере, в какой он повлиял на характер Мэрилин.

Несмотря на то что, по словам Золотова, «в Голливуде имя Миллера было овеяно мистическим ореолом чистоты и благородства, его уважали за бескомпромиссное мужество», его манера «до последнего» прикрывать обнаружившуюся интрижку вряд ли говорит о благородстве (на житейском уровне), скорее, о чем-то ином. «Никакого романа и не было, — убеждал он репортеров. — Мэрилин я встретил в 1951 году в Голливуде, мы виделись у друзей, но никогда не оставались наедине, так что какой уж тут роман!» Это было сказано незадолго перед разводом с матерью его детей, дабы успокоить общественное мнение, но в 1951 году то же самое он говорил своей жене Мэри. «Сведения о романе, — вспоминала одна из его приятельниц, — за три тысячи миль достигли ушей Мэри. Когда он вернулся домой, Мэри, как говорят, спросила его напрямик, не увлекся ли он Мэрилин. Сначала он все отрицал. Однако спустя некоторое время Мэрилин была уже с ним. Их видели вместе гуляющими неподалеку от дома Миллеров. В конце концов Артур попросил у Мэри развод». Тактика хорошо известна и столь же хорошо понятна. Чистый и благородный человек пользуется ею всякий раз, когда ему кажется, что его никто не видит. «В газетах и намека не было на их роман, — писал Морис Золотов. — На каком бы приеме с участием Миллера она ни появлялась, его неизменно «прикрывал» сопровождающий ее Эли Уоллэч. Она и Миллер отдельно приходили и отдельно уходили. Уинчел позднее назвал Уоллэча «бородой» в этой захватывающей интрижке. «Борода» — это термин играющих на тотализаторе: им обозначается всякий, кто договаривается с букмекером о крупной ставке для отсутствующего — обычно хорошо известного человека, не желающего трепать свою фамилию». Обращает на себя внимание конспирация, выдержанная в духе кинокомедии самого дурного вкуса. Но примечательнее сравнение с тотализатором, пришедшее в голову знаменитому голливудскому репортеру, специалисту по слухам и сплетням, Уолтеру Уинчелу. Оно кажется здесь особенно пикантным: знаменитые влюбленные оказываются лошадками на грандиозных жизненных скачках. Что уж там говорить о Мэрилин Монро, которая и сама себя называла «эротическим стимулятором», если первый драматург страны воспринимается окружающими не то жеребцом, не то завсегдатаем ипподрома, а один из самых многообещающих актеров-выпускников «Экторз Стьюдио» работает у него «на подхвате» — жокей, букмекер или служащий конюшни. Позднее сходным способом ухаживания воспользуются и братья Кеннеди, по-видимому, как и Миллер, «чистые и благородные» поклонники Мэрилин.

После всего сказанного с особенным интересом читаешь следующие строчки того же Золотова: «Как-то раз я спросил Мэрилин, как бы она определила любовь. Она ответила, что любовь — это доверие; если ты кого-то любишь, то полностью ему доверяешь... И Мэрилин доверяла Миллеру. Она уважала в нем силу, спокойное отношение к деньгам, простоту жизненного поведения, выработанную в себе привычку трудиться». Я так и вижу Мэрилин, доверчиво смотрящую и слушающую выдающегося драматурга Америки — своими пьесами, статьями, выступлениями перед Комиссией по расследованию... он казался ей мессией истины и благородства, который не только сам владеет секретом справедливости и уверенности в правильно выбранном пути, но и в состоянии научить, открыть этот секрет всякому, кто, как она, готов этого мессию слушать. «Артур помог мне исправиться», — говорила она жадно слушавшей ее Луэлле Парсонс, можно сказать, гроссмейстерше совать нос в чужие дела. Не удивлюсь, если знаменитая Луэлла воспринимала вторую жену Миллера как Марию Магдалину, а его самого как Иисуса. Подлинную цену этой собственной «богообразности» позднее определил сам Миллер; в его пьесе «После грехопадения» Мэгги (парафраза Мэрилин) говорит Квентину (alter ego Миллера): «И ты меня стыдился. Только сейчас не ври! А то ты опять из себя бога корчишь!» Примечательно, что в том публичном покаянии, какое представляет собой пьеса, Миллер напрямую связывает ложь, по-видимому привычную для него в те годы («Только сейчас не ври!»), и столь же привычное самообожествление в глазах Мэрилин («опять из себя бога корчишь!»).

Чем сильнее надежды, тем острее разочарование. Это естественно. Хорошо знавший Мэрилин журналист Руперт Ален отмечает: «Светом в окне для нее Миллер был лишь до тех пор, пока она не вышла за него замуж... Через год после свадьбы она сказала мне, что ее использовали и брак разваливается... Но в то время ей льстило, что серьезный драматург, Пулитцеровский лауреат обратил на нее внимание, захотел на ней жениться. [Предложение его] она приняла, но была потрясена этим до глубины души».

«Квентин. Мэгги, мы... мы использовали друг друга. Мэгги (рыдая, кричит). Только не я, не я!»

Серьезный удар по надеждам Мэрилин обрести в новом браке внутренний мир и счастье был нанесен в Лондоне во время съемок фильма «Принц и хористка». Миллер, сопровождавший Мэрилин в этой поездке, случайно оставил на столе в доме, где они жили, свою записную книжку, где вел нечто вроде дневника. Как в дурной пьесе, эта книжка попалась под руку Мэрилин, которой пришлось спустя несколько недель после свадьбы прочесть о себе следующее (цитирую со слов Дэйвида Коновера): «...я полагал, что ты — ангел, но Мэри — святая по сравнению с тобой. Оливье прав! Ты просто занудная сучка. Любовь?! Все, что тебе требовалось, — это чтобы тебе угождали. Тебе мил лишь тот, кто день и ночь крутится вокруг тебя, рассыпается в любезностях, только чтобы ты лучше себя чувствовала и проснулась бы наконец от ступора после таблеток. Ну так я для этого не гожусь. Не гожусь! Я тебе не слуга. И выю свою больше сгибать не намерен. Никогда! Ты превращаешь любовь в каторгу. Единственно, кого я действительно люблю в этом мире, так это свою дочь»⁴.

Дочка (Джейн) здесь, конечно, совершенно ни при чем — отцовские чувства вряд ли заметно меняются со сменой жен — и понадобилась лишь для красного словца. Впрочем, для характеристики человека, с которым Мэрилин, переехав из Голливуда в Нью-Йорк, связала свою судьбу, и это мимоходом упоминание о дочке оказывается знаменательным. Ведь ко времени появления этой записи у Миллера было двое детей: дочь Джоан Эллен (Джейн) и сын Роберт (Бобби). Что бы подумал девятилетний мальчик, доведись ему прочесть последнюю строчку записи? Итак, до свадьбы Миллер полагал, что Мэрилин — ангел... по сравнению с Мэри, первой женой — Мэри Грэйс Слэттери, матерью его детей. Но ведь и та некогда, наверное, тоже (до свадьбы) была ангелом! Не стала ли ангелом и третья жена, Индж Морат, студийный фотограф на съемках последнего фильма Мэрилин, «Неприкаянные» (по сценарию Миллера)? По-видимому, это привычка — зачислять своих невест в ангелы, а потом разочаровываться. «Если две такие разные женщины, — говорит Квентин—Миллер, — обвиняют меня в одном и том же... значит, произошло самое худшее, что только можно себе представить: я не способен любить». Мэрилин бы это понять раньше, а не доверяться (в ее понимании — влюбляться) человеку только потому, что он — лауреат Пулитцеровской премии. Разумеется, никто Миллера ни в чем не обвинял — ни Мэрилин, ни тем более Мэри Слэттери, но публичное покаяние («После грехопадения») тем и интересно, что кающийся вынужден не только играть в откровенность, но и быть откровенным, иначе кто же поверит в это покаяние?

«Оливье прав!» У меня нет фактических подтверждений, что Лоренс Оливье на съемках «Принца и хористки» действительно обозвал (хотя бы за глаза) Мэрилин «занудной сучкой». Об этом не говорит никто, хотя многие и отмечают его несдержанность на язык. Но даже если Оливье это и сказал! К чему с таким смаком, да еще через несколько недель после свадьбы, повторять чужую пакость и непременным лыком ставить ее в раздраженную строку? Опускаю инфантильно-нелепые жалобы о необходимости «крутиться» вокруг своей молодой жены с истерическими выкриками-заклинаниями: «Не гожусь!», «Никогда!» Но вот «ступор после таблеток» и «ты превращаешь любовь в каторгу» требуют внимания. Итак, Мэрилин «села» на таблетки. Печальная новость, хотя в Голливуде тех лет (да только ли тех?) — обыденное явление⁵. Но раз так, то не знать об этом Миллер не мог и, женившись на Мэрилин, брал, таким образом, на себя ответственность за ее здоровье. Или он рассчитывал, что в состоянии остаться в стороне? «Квентин. Ты хочешь, чтобы именно я был в ответе за все? Я беру таблетки, потом мы ругаемся, потом я их тебе отдаю, и ты принимаешь смерть из моих рук Ты добиваешься, чтобы меня считали твоим убийцей... Но я ухожу, больше я не палач, а ты не жертва. Все в твоих собственных руках». Другими словами, помощь утопающим — дело рук самих утопающих. Оригинальная концепция любви и заботы!

Если судить по сказанному, то брак с Миллером — мало того что был обречен с самого начала — сегодня может показаться бурным, наполненным взаимными упреками, колкостями и даже оскорблениями — в том духе, как это описано во втором действии пьесы «После грехопадения». Между тем он длился четыре года, множество сохранившихся документальных фотографий свидетельствует, что в светском обществе семья может удерживаться на плаву не только любовью или взаимным доверием.

«Квентин. ...Не из-за нескольких слов, написанных на листе бумаги, все у нас пошло прахом».

Сознаю — да и с самого начала, чуть ли не с первых строк моей книги сознавал, — что частная жизнь знаменитостей, конечно же, не лучшая тема для искусствоведа. И хотя приступил я к своему повествованию с соответствующей оговоркой, все-таки чувствую, что, во-первых, любые оговорки плохи именно тем, что они необходимы, и что, во-вторых, читатель, возможно, не совсем удовлетворен перечислением «амурных» похождений моей героини. Да и самому мне хотелось бы поговорить не только и даже не столько о них (хотя подчас они и кажутся увлекательными и даже забавными), сколько «о чем-то ином», более связанном с живым творчеством, нежели с обстановкой вокруг него. Однако вся жизнь моей героини — разве не представляется она сплошной цепью «опасных связей», романов и увлечений, будто перед нами и правда — очаровательное и влекущее творение аббата Прево, разве не выразился в них смысл поистине животворного создания человеческой природы, явившей миру образ «Манон нашего века»? Но ведь есть еще и Артур Миллер, один из создателей послевоенной мировой культуры, американского театра. И хотя к таким людям вряд ли стоит подходить с общими мерками, повторюсь, талант редко совпадает с моралью, и тут ничего не поделаешь. В этом случае приходится разделять, различать, разграничивать человека и его творение. Как просто все было, когда речь шла о Джо Ди Маджо, задержавшемся в Истории лишь своими 56 «хитами», выбитыми подряд, да скандальным ухаживанием за Мэрилин. Вот, казалось бы, действительно роман, не имеющий ничего общего с высокими чувствами, преданностью, надежными отношениями и всем тем, что так или иначе свидетельствует о благородстве натуры. Однако именно на Ди Маджо смогла Мэрилин опереться в конце жизни, и именно от Миллера она не увидела ни поддержки, ни подлинного уважения. Даже на похороны ее он прийти отказался, а спустя некоторое время выпустил в свет пьесу, где под вымышленным именем вывел свою бывшую жену, придав ей качества, известные по самой низкопробной, бульварной прессе.

Но прежде чем осуждать Миллера, подумаем и о другой стороне дела. За все время связи с Мэрилин (1955—1961) он не написал ни одной пьесы. Мне кажется, Мэрилин обозначила для первого драматурга Америки настолько решительный слом в умонастроении, что оправиться он смог, лишь окончательно забыв все то, что связывало его с Богиней любви. Впрочем, эта тема — для книги о Миллере.

Тем временем, пока первый драматург Америки возобновлял свое давнее знакомство с дамой сердца и решал тотчас же возникшие проблемы в семье, не стояли на месте и производственные проблемы Мэрилин, из-за которых она, собственно, и подвергла себя нью-йоркскому изгнанию. 31 декабря 1955 года Мэрилин подписала новый, 85-страничный контракт с «Фоксом». По сегодняшним меркам цифры, обозначенные в контракте, звучат, наверное, скромно, но в 1956 году и сто тысяч, надо думать, были немалой суммой. Именно столько должны были выплачивать Мэрилин за участие в каждом из четырех фильмов, съемки в которых предусматривались новым контрактом в течение семи лет (срок его действия). Плюс 500 долларов в неделю на расходы, непосредственно с фильмопроизводством не связанные (служанки, шоферы, врачи и проч.). Что не менее важно, по контракту Мэрилин получала право и на утверждение не только сценариев (вспомним конфликт с Зануком по поводу «Девушки в розовых колготках»), но и кандидатур режиссеров, операторов и гримеров.

(Обращаю особое внимание на перечень профессий, требующих, по контракту, визирования: перед нами только те, от которых зависит внешний облик Мэрилин, и совершенно не упоминаются ни сценарист, разрабатывающий характер, ни художник, имеющий дело с пластикой и стилем фильма, ни композитор, придумывающий не только музыкальную, но и в целом звуковую атмосферу фильма. Эти профессии не связаны с внешностью «звезды», хотя, казалось бы, художник-костюмер и композитор имеют для имиджа Мэрилин немалое значение, учитывая танцевально-песенную специфику многих ее фильмов. Кстати, из пяти картин, снятых после подписания контракта (из них лишь две для «Фокса»), в трех она пела и танцевала. Однако и костюмер, и композитор были бы необходимы (для утверждения), если бы речь шла об исполнительнице, об актрисе, воплощающей чужой образ — кем-то написанный и описанный, кем-то продуманный до мельчайших деталей одежды, погруженный в своеобразную звуковую среду. Но Мэрилин — сама по себе образ, он самодостаточен; его нужно лишь правильно подать, высветив, наилучшим образом расположив в кадре, подчеркнув гармонию лица и отрегулировав поведение перед объективом кинокамеры. На то и существуют оператор, гример и режиссер.)

В контракте перечислены шестнадцать режиссеров, с которыми Мэрилин хотела бы работать (Джордж Стивенс, Фрэд Циннеман, Билли Уайлдер, Уильям Уайлер, Алфред Хичкок, Витторио Де Сика, Джозеф Манкиевич, Джордж Кьюкор, Элиа Казан, Карол Рид, Дэйвид Лин, Джон Хьюстон, Джошуа Логэн, Ли Страсберг, Джон Форд и Винсент Минелли), а также несколько операторов: Гарри Стрэдлинг, Хэл Россен, Джеймс Уонг Хау и Милтон Краснер. В режиссерском списке удивляют невесть как сюда попавшие В. Де Сика, Дж. Логэн и Л. Страсберг. Положим, фамилия итальянского режиссера могла возникнуть по чьему-либо случайному совету (возможно, по воспоминанию о фильме «Река, с которой не возвращаются», продюсер которого утверждал, что идея навеяна фильмом Де Сики «Похитители велосипедов), но при чем тут Логэн, бродвейский режиссер, который ко времени заключения Мэрилин нового контракта с «Фоксом» поставил всего один, и тот невыразительный, фильм («Пикник», 1955)? И, разумеется, иначе как личными причинами не объяснить включение в список Страсберга, никогда не снимавшего фильмов (да и первая из пяти ролей, сыгранных им на экране, относится уже к 1974 году). Из четверых перечисленных операторов работала Мэрилин только с М. Краснером, довольно плоско снявшим «Автобусную остановку» (как и годом раньше, «Зуд на седьмом году»).

Наконец, особо следует отметить, что руководство «Фокса» согласилось оплатить Мэрилин тот год, что она жила в Нью-Йорке, расценив его как вынужденный простой. И это был не просто красивый жест — студия таким образом прежде всего выполнила одну из статей контракта, гласящую, что «труд Художника оплачивается в зависимости от оригинальности, неподражаемости, феноменальности, исключительности и интеллектуальности его дарования, а также огромной, непреходящей ценности, какую он представляет для [компании] «Фокс»; компания не имеет права чем-либо заменить талант Художника и его работу...»⁶.

Другая причина «фоксовской» щедрости заключалась в смене руководства. Занук ушел⁷. Производство на «Фоксе» возглавил Бадди Адлер, который в полном согласии с президентом компании Спиросом Скурасом (в общем-то, в отличие от Занука, благоволившим к Мэрилин) решил в пику своему предшественнику компенсировать Мэрилин равнодушие к ней ее бывшего шефа. Однако не следует думать, что теперь-то, с уходом Занука, на студию, как и к Мэрилин, пришло полное и безусловное «просперити». Ситуация складывалась далеко не столь однозначно, как это может показаться. Причины неожиданного ухода Занука скрыты туманом умолчаний. Между тем именно при Зануке финансовое положение «Фокса» было предпочтительнее, нежели у всех остальных кинокорпораций Большой восьмерки, и именно в отсутствие Занука, то есть с 1956 по 1961 год, дела у компании пошли под гору (особенно последние три года). Ситуация складывалась таким образом, что, по словам одного из голливудских продюсеров, если «крупные студии еще и могли затягивать пояса, то держатели акций делать это были не в состоянии — поэтому-то Мэрилин и возвратилась». У меня нет в руках документальных доказательств, но по косвенным данным можно предположить, что уход Занука встревожил прежде всего держателей «фоксовских» акций; то, что внутри административного аппарата студии казалось лишь разрешением давних кабинетных интриг, не затрагивающих собственно интересы акционеров, сами акционеры воспринимали как нешуточную угрозу дальнейшей политике «Фокса», перспективы которого были вовсе не столь радужными, как уверяли студийные боссы. (Кстати, дальнейшее развитие событий показало, что правы были встревоженные акционеры: в 1962 году в студию вернулся Занук, но уже в качестве президента, сменив Спироса Скураса.) Потому-то, как мне кажется, возврат в 1956 году Мэрилин на орбиту «Фокса» послужил средством умиротворения встревоженных акционеров: Скурасу и Адлеру, по-видимому, казалось, что «звезда» мирового масштаба в состоянии компенсировать уход Даррила Занука.

Но с уходом Занука усложнилось и положение Мэрилин — в особенности с обретением ею производственной независимости, то есть с образованием гриновской «Мэрилин Монро продакшнз». Конечно, Занук все те семь лет, что она проработала под его властью, обходился со своей самой кассовой актрисой, скажем так, небрежно. Но постепенно, по мере того как обретала, точнее — завоевывала она все более широкие и прочные зрительские симпатии, менялось и отношение к ней Занука. Пусть не человеческое, а чисто финансовое, но все-таки менялось: Мэрилин становилась «звездой» не только де-факто, но и де-юре. В меняющемся экранном и заэкранном мире Занук раньше и острее других голливудских руководителей уловил грядущие перемены в общественных вкусах и, совместив их с собственными (консервативными) пристрастиями, сумел удержаться у руля правления дольше, чем кто-либо из руководителей старого Голливуда (окончательно в отставку Занук ушел только в 1971 году). Оценил он в конце концов и Мэрилин и после «Зуда на седьмом году» признал ее полноправной «кинозвездой», а не вчерашней «старлеткой», получавшей роли через постель. Пусть и со скрипом, но все конфликты ее с Зануком, в общем, разрешились в ее пользу.

К началу 1955 года положение Мэрилин на «Фоксе» стало, как никогда, стабильным, и, дав себя уговорить Грину на организацию собственной компании и на переезд в Нью-Йорк, она прежде всего лишилась стабильности. Но важно и другое. Страсберг, «теоретически» укрепив в ней стремление играть настоящие драматические роли, внушив ей, что это вполне реально и достижимо, с одной стороны, выбил у нее из-под ног почву, на которой она привыкла стоять, — типовые роли, основанные на ее внешности и обстоятельствах жизни, а с другой стороны, лишил ее той душевной цельности и целостности, какая таким людям, как Мэрилин, податливым и восприимчивым, дается лишь простыми и ясными целями и стремлениями. В отсутствие Занука, предоставленная теперь самой себе, она вынуждена пользоваться сомнительными советами сомнительных людей (вроде Грина и даже Страсберга), ставить перед собой совершенно иллюзорные цели и, естественно, не достигать их; сумбур и суета, в какие она по разным причинам превратила собственную жизнь, с появлением Миллера не ослабли, а лишь стали более скрытными и изощренными.

Итак, в последний день 1955 года Мэрилин подписала новый контракт с компанией «XX век — Фокс», 9 февраля следующего года объявила о предстоящих съемках в Лондоне собственного (независимого от «Фокса») фильма по пьесе английского драматурга Теренса Рэттигана «Спящий принц» — его должен был ставить сэр Лоренс Оливье, а в марте начался подготовительный период к съемкам уже «фоксовского» фильма, «Автобусная остановка».

Сегодня эта картина представляет интерес не столько сама по себе, сколько откликами на нее и признаками драматичного, хотя и скрытого, неявного перелома. Перелом этот произошел в жизни и судьбе Мэрилин именно за полтора года ее нью-йоркского самоизгнания, предшествовавшие «Автобусной остановке». Здесь, в этом фильме, проступило, точно на листе фотобумаги, погруженном в проявитель, все — и безалаберность, бесприютность существования в чужой семье (у Гринов), и расшатывающие душевный мир уроки Страсберга, и мучительная невозможность выскочить из себя, сыграв не себя, а кого-то еще (например, певичку из бара Чери), и неистребимая доверчивость, потребность излить себя каждому (тому же Миллеру), кто готов слушать и сочувствовать, — все то, что прежде Мэрилин тщательно скрывала от широкой публики, справедливо полагая, что уж сомнения-то, разочарования и отчаяние принадлежат ей и никому другому. Они — ее. Страсберг, Миллер и «примкнувший к ним» Логэн рассудили по-иному.

Хороший приятель Страсберга, Джошуа Логэн, был выбран в качестве режиссера «Автобусной остановки» по подсказке Милтона Грина. Именно с его «подачи» Мэрилин обратилась с соответствующим запросом к Бадди Адлеру. (Это, между прочим, свидетельствует о том, что, взяв практически под полный контроль жизнь Мэрилин, Грин и Страсберг действовали согласованно.) Нетрудно предположить, что именно благодаря Грину фамилия Логэна и попала в список желательных режиссеров, составляющий пункт в контракте Мэрилин с «Фоксом». Джошуа Логэн был известен тем, что чуть ли не единственный из американских режиссеров имел прямые контакты с К.С. Станиславским, целый — 1931 — год стажировавшись при Московском Художественном театре и наблюдая за постановкой реформатором русской сцены оперы Римского-Корсакова «Золотой петушок» (премьера в 1932 году в Оперной студии). Не могу сказать, помог ли Логэну этот опыт при постановке фильмов, но в глазах Страсберга и Мэрилин бывший стажер в Москве приобрел авторитет знатока «системы» Станиславского.

Его отношение к Мэрилин, в общем, ничем не отличалось от страсберговского: как и руководитель «Экторз Стьюдио», Логэн более заботился о себе, нежели о «звезде», которую ему предстояло снимать; ведь и первый его фильм, поставленный годом раньше, «Пикник», прославился не художественными качествами, а техникой съемки⁸ — в те годы многие студии собирали деньги за счет съемочных новинок, а не художественных особенностей картин. Отсюда — и столь хорошо знакомые ноты зазывалы, звучавшие у Логэна, когда он расхваливал Мэрилин: она «гениальнее любой актрисы, какую я когда-либо знал. Она — Артистка на пределе артистичности. В ней — непостижимая загадочность Гарбо». Если вспомнить столь же бездоказательные восторги Страсберга, поставившего Мэрилин на один уровень с Марлоном Брандо, то станет ясно, что источник этих восторгов и похвал один и тот же. Любопытно, что примерно в том же духе оценивали фильм и критики. Вот рецензия одного из самых основательных и авторитетных американских кинокритиков — Босли Краутера.

«Держитесь за кресла! Новости будут потрясающими! Мэрилин Монро в «Автобусной остановке» наконец-то показала себя актрисой! И она, и фильм превосходны! Всякому, кто привык измерять таланты этой леди ее ролями в «Ниагаре», «Джентльмены предпочитают блондинок» или в «Зуде на седьмом году», эта специфическая новость может показаться неправдоподобной и абсурдной, ведь магнетизм Монро зависел не от исполнительских ухищрений, а от чего-то другого. Этим, наверное, и объясняется скептицизм всех, кто видел постановку пьесы Уильяма Инджа, по которой снят фильм, и Ким Стэнли в этой роли. ...Даже если мисс Монро не покажется вам второй Дузе, вы, во всяком случае, поймете, что она прелестна. Поразительнее всего, что мистеру Логэну удалось добиться от нее гораздо большего, нежели вихляющаяся походка, надутые губки и широко раскрытые глаза... Ему удалось добиться от нее образа потрепанной жизнью певички из бара, какой она изображена в пьесе Инджа, даже озаркского акцента⁹ и шершавой пеллагрической кожи. Ему удалось добиться образа девчонки, покрытой мишурой, полоумной куклы из финиксовского притона, где ее обнаруживает ковбой, по интеллектуальным данным немногим от нее отличающийся, и страстно преследует ее на занесенной снегом автобусной остановке посреди аризонских просторов. И что самое важное, Логэн добился от нее, пусть и слабого, огонька гордости, не без пафоса светящегося в этой потаскушке и самого трогательного в ее характере. Для всех тех, кто предпочел бы, чтобы их мисс Монро выглядела жизнерадостной и без всяких там внутренних огоньков, кроме пламени безумной страсти, сказанное звучит не слишком-то обнадеживающе. Но не надейтесь! Эта дамочка создает в фильме подлинный характер и начисто лишена энергичности, остроумия и завлекательности».

Любопытно, что, хотя представить себе фильм по этой рецензии совершенно невозможно, в ней передано впечатление, ценное именно неподдельностью и своего рода критической наивностью, если не сказать прямолинейностью. В самом деле, критик свято убежден, что зрители, которым предстоит увидеть фильм, способны заинтересоваться только одним обстоятельством, удалось или не удалось режиссеру добиться от Мэрилин Монро профессионального исполнения роли. Другого интереса критик не мыслит. Между тем сказать с уверенностью, создала «эта дамочка» на экране подлинный характер или не создала, можно только оценив фильм в целом, ибо перед нами не мюзикл, а своего рода святочный рассказ о «почтительной потаскушке». Разумеется, я не мог видеть бродвейский спектакль по пьесе Инджа «Автобусная остановка», поставленный годом раньше фильма, и соответственно очень интересную актрису Ким Стэнли, исполнявшую там роль Чери. Однако пьеса Инджа довольно-таки известна — и своим скучноватым бытовизмом, требующим непременно натуральных декораций, и тщательно выписанными диалогами, тяжеловатыми и малозначащими, сугубой сентиментальностью, подчас просто невыносимой. Но за всем этим в «Автобусной остановке», как и в знаменитой «Вернись, маленькая Шеба» (1950) или в более поздней «Тьме на втором этаже» (1957), чувствуется атмосфера бесприюта, когда у человека, как выясняется, нет корней, прошлого, а будущее Туманно. Недаром и пьеса названа «Автобусная остановка» — для ее героев фактически не было жизни до этой случайной задержки (из-за снежных заносов) в придорожной гостинице, а что будет потом — Бог знает! Непременный хэппи энд не завершен, и, завершится ли и где, сказать не может никто. Вот это ощущение бесприюта, всеобщей неустроенности, оторванности от чего-то твердого, надежного — от дома, от семьи, от очага — фактически полностью исчезло из фильма.

Молодой ковбой Бо Дерек (Дон Меррей) вместе со своим приятелем, исполняющим функции наставника, или «дядьки», Вирджилом (Артур О'Коннел) приезжает в город Финикс, административный центр Аризоны. Он из далекой Монтаны, где у него ранчо, а сюда он прибыл на ежегодное родео. В местном кафе его юную душу смущает выступление Чери (Мэрилин Монро), певички весьма сомнительных достоинств. По-видимому, у себя на ранчо он не избалован женской красотой, и прелести Чери сводят его с ума. Он возмущен тем, что посетители кафе не обращают на выступление Чери никакого внимания, и яростно заставляет их угомониться, чтобы послушать песенку в ее исполнении. Песня и пение приводят его в состояние неистовства, и от избытка чувств он едва не лишается сознания. Они знакомятся, и Чери награждает своего нового ухажера благодарным поцелуем. Опытный Вирджил, знающий, кто она такая, приходит в смятение, когда Бо заявляет, что намерен жениться на ней. Не искушенный в общении с женщинами Бо полагает, что ухаживать означает преследовать и что его собственная решимость во что бы то ни стало жениться на Чери обязательна и для нее. Но у Чери свои комплексы. Она не против «романа», но против неистовых страстей; кроме того, она стремится попасть в Голливуд, и в этом стремлении такому, как Бо, места просто не находится. Поняв, что ковбой от нее не отстанет, она бежит из кафе. Вирджил одалживает ей деньги на автобус до Лос-Анджелеса (то есть до Голливуда), но Бо обнаруживает побег и вынуждает Чери сесть вместе с ним и Вирджилом на другой автобус, идущий прямо в Монтану. Автобус задерживается у придорожной гостиницы «Грэйс», когда по телефону сообщают, что дорога завалена снегом. Молодая девушка Элма (Хоуп Лэндж), с которой Чери познакомилась в автобусе, хозяйка гостиницы Грэйс (Бетти Филд) и водитель автобуса Карл (Роберт Брэй) теперь уже в курсе дела, что Бо намерен силой увезти Чери в Монтану. Заметив, что Чери, в отличие от остальных, направляется в гостиницу со своим багажом, Бо догадывается, что она намерена сбежать от него. Не мешкая, он хватает Чери, перебрасывает ее через плечо и, предупредив прочих, чтобы они не вмешивались в чужие дела, спрашивает только, где можно найти священника. Его напор и неистовство останавливает Карл, между ними завязывается драка, в которой победителем выходит более мощный и опытный шофер. Этим поражением, да еще на глазах Чери, пылкий ковбой угнетен, удручен и потрясен; он не может на нее смотреть. Вирджил наставляет его относительно того, как следует себя вести среди людей, и раскаявшийся, пристыженный юноша приносит извинения всем и, главное, Чери, которая убеждает его, что женщина с таким прошлым, как у нее, не подходит ковбою из Монтаны. Тем временем дорога расчищена, и Бо просит Чери поцеловать ее на прощание. Однако поцелуй этот волнует ее больше, чем весь предыдущий напор Бо; ковбой же, ободренный достигнутым, возобновляет уговоры, клянясь, что ему нет никакого дела до прошлого девушки. Растроганная, Чери соглашается выйти за него замуж. Когда наконец парочка садится в автобус, Вирджил заявляет, что остается: его подопечный становится женатым человеком и потому не нуждается в сопровождающем.

Восторги критики перед героиней Мэрилин в этой нравоучительной святочной истории тем более удивительны, что главная роль все-таки не у нее, а у провинциала Бо Дерека в очень слабом, не сказать любительском исполнении Дона Меррея. Ведь это своего рода «пьеса воспитания», где неотесанный деревенщина, привыкший на своем ранчо повелевать лошадьми, коровами да козами, учится примерному поведению среди «городских». Чери ему ниспослана судьбой (потому-то он с таким упорством и охотится за ней), чтобы именно с ней он опробовал все мыслимые для него жизненные роли: неразумного юнца и взрослого мужчины, укротителя строптивой и укрощенного строптивца, наконец, добродетельного жениха. Отсюда и функции героини Мэрилин — постоянно возбуждать в молодом ковбое всю гамму чувств, от безумной страсти и столь же безумного унижения до робкой и нежной любви. Ну а сама-то она? Что за чувства она испытывает на протяжении фильма? И главное: как эти чувства передает Мэрилин? Краутер убежден, что она «создает подлинный характер». Допустим, но какой?

Если бы речь шла о любой другой актрисе — вообще об актрисе, способной уйти в характер, я бы, наверное, не задавался всеми этими вопросами, но героиня моей книги за все время работы в кино создала только один характер, сыграла только одну роль — Мэрилин Монро. Как бы ни жаждали современные ей критики, поверив Страсбергу и Логэну, отыскать «новую Мэрилин», непременно драматическую актрису, создавшую подлинный характер, она и в новом обличье, без сверкающих, экзотических нарядов, осталась все той же Идеальной Девушкой в ожидании Идеального Мужа. И на экране и в жизни он каждый раз иной. То он молодой и красивый несостоявшийся убийца «старого мужа, грозного мужа» («Ниагара»), то он забавный увалень Гас («Джентльмены предпочитают блондинок»), то это владелец фешенебельной квартиры («Как выйти замуж за миллионера»), то он грубоватый и терпеливый флегматик Матт («Река, с которой не возвращаются»), то это «соломенный вдовец» Шерман («Зуд на седьмом году»). И вот теперь он — молодой провинциал ковбой Бо Дерек. Он столь же закономерен в фильмах с участием Мэрилин, сколь и случаен, как и «благородный» интеллектуал Артур Миллер, сменивший «деревенщину» бейсболиста Джо Ди Маджо. Судьба словно подставляет варианты идеального партнера: в жизни — нескольких мужей и многочисленных возлюбленных — от Джима Дахерти до братьев Кеннеди; на экране — различных персонажей, важнейших из которых я уже назвал. Сращенность с судьбой Мэрилин — важнейшее свойство характера Чери; эта певичка из кафе куда в большей степени сама Мэрилин, чем любая из ее предыдущих героинь, а ведь они также, как мы уже убедились, создавались не без оглядки на известные всему миру события из жизни актрисы.

Когда перечитываешь сегодня современные фильму рецензии, не может не удивлять «слепота» их авторов (впрочем, это — историческая слепота, а следовательно, естественная), прошедших мимо, казалось бы, очевидного. Сосредоточившись на «новой Мэрилин», вышедшей из стен страсберговской «Экторз Стьюдио», критики не обратили внимания не только на близость Чери ее исполнительнице, но и на то, что ее отличия от предыдущих ролей минимальны. В самом деле, она немногим умнее Лорелеи из «Джентльменов...», и Полы из «Как выйти замуж за миллионера», и Девушки Сверху, приснившейся фантазеру Шерману. Об этом упоминает и Краутер, когда говорит о «полоумной кукле (semimoronic doll) из финиксовского притона». Как и всем предыдущим героиням Мэрилин, Чери не хватает даже на хитрость, доступную и ребенку. Например, в кафе, пытаясь сбежать от идущего напролом Бо, она ссылается на то, что должна попудрить нос и прячется в туалете, но не для того, чтобы, воспользовавшись этим, действительно сбежать, а... чтобы и в самом деле попудрить нос! Как и всех остальных экранных созданий Мэрилин, как и саму Мэрилин, окружающие воспринимают Чери только физически — таков эпизод на родео, где выступает Бо и где фоторепортеры снимают «колоритный» план Чери снизу и сзади. Рассказывая о себе молоденькой Элме, Чери опять напоминает о своей исполнительнице: ранний брак в четырнадцать лет (Мэрилин, как помним, вышла замуж в шестнадцать), жалобы на отсутствие настоящей любви («Мне нужен парень, которого я могла бы уважать и восхищаться, но я не хочу, чтобы он запугивал меня») и заботы («Мне надо, чтоб тот, кто меня любит, по-настоящему заботился обо мне»). (Кстати, этот эпизод (разговор с Элмой в автобусе) дался Мэрилин очень тяжело, и Логэну пришлось отказаться от мысли снять его единым куском; вместо этого эпизод снимался по частям и, чтобы скрыть это, перебивался кадрами спящих Бо и Вирджила.) Когда в конце фильма Бо приносит свои извинения (естественно, как умеет) за попытку похитить и силой утащить понравившуюся девушку к священнику, Чери говорит ему: «Я совсем не такая, как ты думаешь... У меня была трудная жизнь...»

Когда Краутер отказывает Чери в жизнерадостности, энергичности, остроумии и завлекательности, он, конечно, делает это с умыслом, а не потому, что Чери действительно уныла, вяла, угнетающе серьезна и выглядит дурнушкой. В том-то и дело, что Мэрилин не способна сыграть характер унылой, вялой и озабоченной дурнушки, ибо только в этом случае мы могли бы сказать, что она — настоящая актриса. «Полоумной куклой», «покрытой мишурой», он называет ее с тем, чтобы каким угодно способом найти приметы «новой Мэрилин», непременно непохожей на прежнюю. Ему требуется доказать, что она действительно многому научилась у Страсберга, и во что бы то ни стало отыскать следы этих доказательств. И в этом он не одинок. Вот что писал в своей рецензии его коллега из «Нью-Йорк хералд трибьюн» Уильям Цинссер: «Восемнадцать месяцев назад Мэрилин Монро покинула Голливуд и прибыла на Восток «всерьез» обучаться актерскому мастерству. И вот вновь она на экране — в «Автобусной остановке», — и каждый может убедиться, на что похожа теперь «новая Мэрилин». В сущности, ничего дурного не было и у «прежней Мэрилин». Дарование у нее какое-то всегда было, но не такое, чтобы его можно было бы улучшить преподаванием. Однако ей никогда не давали сколько-нибудь глубокой роли. В «Автобусной остановке» у нее великолепная роль, исполняет ее она с юмором и старанием, и это трогает. Но в фильме есть еще и некая атмосфера — то это буйная потеха, то, в следующий момент, это чувство нежности и хрупкости, и режиссер Джошуа Логэн каким-то образом выдерживает это неустойчивое равновесие».

Положим, были у Мэрилин и «глубокие» роли: Нелл в «Беспокойте не стесняясь!», Роуз в «Ниагаре», Кэй в фильме «Река, с которой не возвращаются», но глубокими они становились не усилиями сценаристов, не благодаря особо разработанным характерам, а исключительно за счет личности, образа, имиджа Мэрилин. Так произошло и в «Автобусной остановке». Любопытно, что, в отличие от Краутера, стремившегося обязательно найти доказательства выдающейся актерской работы Мэрилин и продуктивности обучения у Страсберга, Цинссер догадывается, что таких доказательств нет, и старается, так сказать, задним числом оправдать непродуктивность занятий в «Экторз Стьюдио». Исполнение роли с «юмором и старанием» только «трогает», а это уже далеко не то же самое, что «создать подлинный характер». И если характера все-таки не получилось, то это по той причине, что такое дарование, как у Мэрилин, и преподаванием не улучшить. То есть даже если ничего не получилось, Страсберг все равно ни при чем. (В скобках замечу, что актер с выдающимся дарованием в принципе может обойтись и без обучения, чему масса примеров с давних времен и по сей день. Продуктивность же преподавания или метода обучения проверяется как раз на посредственностях. Не претендую на абсолют, но думаю, что Страсберг не столько обучал, сколько тренировал тех, кто в обучении не нуждался либо нуждался минимально. Научить в истинном смысле слова он, мне кажется, не мог никого. Мэрилин тому пример.)

Еще один критик, Артур Найт (из «Сатердэй ревью»), попал в точку, сам того не подозревая: «Она столь глубоко погрузилась в роль... что и намека на прежнюю девушку с календаря в ней не разглядеть...» Мэрилин и на самом деле «погрузилась в роль» — в себя. Хотя Найт, разумеется, имел в виду другое — образ, созданный Уильямом Инджем. Мэрилин и впрямь попыталась здесь реализовать услышанное от Страсберга, увиденное на этюдах в «Экторз Стьюдио» и вырваться из плакатного, публичного представления о себе, выставив на всеобщее обозрение свою неудовлетворенность жизнью. Нелепый костюм, в котором она выступает в кафе и который, кажется, так и не снимает чуть ли не до конца фильма, всклоченные волосы, бледный, прозрачный, как бы отсутствующий грим — самый ее облик, внешний вид призван убедить зрителя, что перед ним не та «платиновая блондинка», которую якобы предпочитают джентльмены, а совсем другая женщина, у которой «лучшие дружки» вовсе не бриллианты, а сельские мужланы. Но и эта попытка оканчивается неудачей, ибо никакие рекомендации Страсберга не в состоянии заменить способности создавать образ. Вместо этого перед нами — опять пародия.

Уловить эту пародийность Мэрилин в новой роли вновь удалось в Европе. Жак Дониоль-Валькроз писал по этому поводу: «Всю роль она исполняет с какой-то нервной лихорадочностью — как птица, пойманная в силки, безостановочно колотится и бьется в сетке ловчего. То и дело кажется, будто она на пределе — потерянный взгляд, трепещущие губы, сдавленный голос, озноб от страха, непрерывные перепады от страсти к мольбе. Героиня, «нарисованная» рукой мастера, — бесцветная, просвечивающая кожа, огромные, подведенные углем глаза, до бурлескности причудливый наряд — маленькая клоунесса, жалкая пародия на Мэрилин Монро, временами придающая фильму трагизм. Смешная, но иногда до жестокости». Критика выдает импрессионистичность взгляда, типичная для французов, но совершенно недоступная по ту сторону Атлантики. Можно подумать, что речь идет о героине Деллюка, Виго или Ренуара. Логэн на создание таких образов и таких фильмов попросту не способен, работай он даже во Франции. Но стремление Мэрилин (не Чери) вырваться за пределы приевшегося имиджа и впрямь обрело в фильме истерический надрыв, и это очень верно почувствовал французский критик.

Выступление Чери в кафе (после того как Бо с трудом установил в зале тишину) с песней «Эта старая черная магия», ее жеманство, манерность, ужимки в самом деле выглядят пародией на отличные музыкальные номера в «Джентльмены предпочитают блондинок» или «Нет такого бизнеса, как шоу-бизнес». Да и в «Реке, с которой не возвращаются» исполнение Кэй песен было далеко от пародийности — напротив, в них чувствовалась распевность, раздумчивость, совпадающая со строем фильма. В «Автобусной остановке» пародия возникала из двусмысленности: Чери не просто героиня, перекочевавшая в фильм из пьесы Инджа, она еще и воплощенное отрицание предыдущих героинь Мэрилин, попытка перечеркнуть имидж «платиновой блондинки», Богини любви, «невесты Америки», Идеальной Девушки и проч. Насколько это удалось? У самой Мэрилин после съемок не осталось по этому поводу никаких иллюзий: «Костюм на мне новый, но девушка та же самая».

* * *

Спустя пару месяцев после окончания съемок «Автобусной остановки» Мэрилин с целой свитой сопровождающих и неимоверным количеством багажа (27 мест) прибыла в Лондон. Чтобы читателю было яснее, какое значение придавала она и ее окружение этому путешествию, назову тех, кто ее сопровождал: Артур Миллер, Ли и Паула Страсберг, Милтон Грин с женой Эйми, кинорепортеры Артур Джэкобс и Джерри Джероуи, гример Уайти Снайдер, парикмахер и секретарь. Этот десант, высадившийся в Хитроу 13 июля 1956 года, встречала самая знаменитая актерская пара Великобритании — сэр Лоренс Оливье и его жена Вивиен Ли. У них тоже была своя свита — несколько десятков журналистов. Предстояли съемки, получившие в силу разных обстоятельств необыкновенно широкий и громкий резонанс во всем мире. Мало того что речь шла о совместной работе «самого выдающегося актера классического репертуара» и «самой сексапильной женщины на земле», но огласку получили конфликты в семействе сэра Оливье, вызванные ими рецидивы душевного заболевания у его жены, одной из наиболее тонких английских актрис, и репортеров бульварных газет (наиболее читаемых повсюду) интересовал «вопрос вопросов»: а не вызван ли именно этими обстоятельствами неожиданный союз сэра Оливье с Богиней любви? Что же касается Мэрилин, то к ореолу вокруг ее имени прибавилась совсем свежая, двухнедельной давности свадьба с «лучшим драматургом Америки».

Для Мэрилин эта поездка помимо обязательств перед собственной компанией, «Мэрилин Монро продакшнз», представляла и познавательный интерес; что с очевидностью ясно из ее письма подруге:

«По сравнению с Калифорнией, Англия с ее игрушечными поездами, пыхтящими среди миниатюрных пейзажей, кажется крошенной и сказочной... Я до безумия жажду пройтись без зонтика под дождем, съесть настоящий ростбиф и пудинг по-йоркширски (полагаю, его умеют готовить только в Англии). Хочу купить твидовый костюм — он мне очень идет, да и я никогда в жизни не носила шитого костюма. Хочу покататься на велосипеде, и мне надо, чтобы кто-нибудь объяснил мне анекдоты из «Панча» — по-моему, в них нет ничего смешного».

Это любопытное и характерное понимание (или непонимание) Европы «стопроцентной американкой» так или иначе, но неприязненно почувствовали и те, кто ее принимал, и те, кто привычно наблюдал за съемками или за главными действующими лицами. Дело, конечно, не в том, что Мэрилин сравнивает Англию с Калифорнией, а не с Соединенными Штатами в целом (так и кажется, что само существование какой-то страны за пределами США для нее сюрприз), и не в том, что по американским масштабам Европа кажется игрушечной — возможно, Мэрилин перенесла на Англию размеры аттракционов только что открывшегося к тому времени «Диснейлэнда». Мне кажется, что антипатия англичан к Мэрилин возникла из психологических различий. Мэрилин совершенно явственно, кожей ощущала свой «звездный» статус поистине всемирных масштабов, с ее точки зрения, недоступный сознанию англичан, ведь подобный статус они допускают только для королевы. Потому практически все воспоминания английских свидетелей событий написаны тем холодным, насмешливым тоном, сквозь который всегда отчетливо видна неприязнь, если не вражда.

«Мэрилин Монро привезла в Лондон двадцать семь чемоданов, нового мужа, Артура Миллера, и массу собственных идей или, по крайней мере, идей Ли Страсберга... Страсберг и его жена Паула поддерживали в ней веру в ее огромный творческий потенциал, в возможность стать истинно театральной актрисой. Драматург рассудочного типа, Артур Миллер идеально вписался в ее новый автопортрет зажигательной женщины, приглашенной Артистки... Руководитель ее только созданной компании «Мэрилин Монро продакшнз», бывший фотограф и близкий приятель Милтон Грин, приобрел экранные права на пьесу Рэттигана. Мысль о фильме, в котором сэр Лоренс сыграл бы специфически свою роль, принадлежала Мэрилин. Кто-то, возможно Грин, добавил, что Оливье может и поставить фильм. Свежеиспеченная последовательница страсберговской школы познавательного исполнения, Мэрилин обратилась с этим вопросом к своему гуру. Он счел, что сама «возможность» этого была бы недурной идеей. Восприняв это как указание, Грин тут же телеграфировал Оливье. В ответ Страсберг сразу же слукавил, заявив, что он только подумал о том, что идея была бы недурна. Однако телеграмма была уже послана, все оставили как есть, и предложение было принято».

Этот отрывок из книги Джесси Ласки и Пэт Силвер «Любовная сцена» (посвященной Лоренсу Оливье и Вивиен Ли) еще более или менее объективен и сдержан по тону, хотя ирония очевидна и тут; правда, направлена она не столько по адресу Мэрилин, сколько против всего, что имеет американскую прописку¹⁰. Куда резче отношение англичан к заморской гостье проявилось в книге Хьюго Виккерса «Вивиен Ли».

«Интерес [к предстоящим съемкам]... смешивался и с некоторым беспокойством: «Она была известна как шикарная девушка, и мы, откровенно говоря, несколько волновались из-за того, как бы он [Оливье] не поспешил закончить выступления с Вив [Вивиен Ли], чтобы сняться с ней». Сэр Дэйвид Каннингхэм, входивший в правление различных кинокомпаний, уверил его, что речь идет лишь о комбинации классического премьера и коммерческой «звезды»... Фильм с Мэрилин «Ниагара» шокировал Лигу благопристойности; о фильме же «Зуд на седьмом году» сэр Каннингхэм сказал: «Это на краю вульгарности, но края не переходит». Клэр Шеридан начала опасаться за брак Оливье. Освалд Фрюин внимательно изучил статью в «Пари-Матч», где описывалась знаменитая церемония подписания контракта между Оливье и Мэрилин в нью-йоркском отеле «Плаза» 9 февраля: «По описаниям и фотографиям в «Матче» перед нами — вульгарно позирующая американка и суровый англичанин». Цитировались слова Оливье: «Довольно фотографировать ноги. Отныне она бесплотна». ...Опоздания Мэрилин, ее глупость, раздражающие манеры, полное отсутствие уважения к Оливье и абсолютное безразличие к съемочному времени и расходам подробно описывались и самим Оливье, и ее биографами. Все это коробило Вивиен... Эсмонд Найт, игравший в фильме [полковника] Хоффмана, хорошо все это помнит: «Я был как раз там, когда было решено, что он и Мэрилин Монро сделают «Принца и хористку». Потрясающая идея! Ларри Оливье, самый выдающийся актер классического репертуара, играет в фильме с самым знаменитым секс-символом — Мэрилин Монро. Господи, что за идея! Полагаю, она созрела в Нотли [дом супругов Оливье]. А затем Терри Рэттиган, разумеется, сказал: «Ну, что делать — вы знаете, сюжет — вы знаете...» Это было катастрофой! Фантастическим провалом! Ошибкой! Он пережил с ней ужасные времена. Мэрилин... Эта глупая, поистине глупая женщина — полная идиотка, она не могла запомнить простейшей строчки. Дубль 32. «Дорогая, сейчас запоминайте! Я говорю: «Вы поужинаете со мной завтра вечером?» Вы отвечаете: «Да, мы встретимся в семь тридцать». О'кей?» Дубль 33. «Вы поужинаете со мной завтра вечером?» — «О да!... Я приду... Мм... приду... Черт!»

В этом какофоническом хоре откликов и впечатлений слышны все те же упреки, какие раздавались на протяжении девяти лет, что Мэрилин проработала в Голливуде: не запоминает текста, вульгарна, опаздывает, срывает съемки, увеличивает расходы и проч. и проч. Но ведь и прежде о расходах и срывах съемок радели в основном те, кого это вовсе не касалось. Что же до режиссеров и особенно продюсеров, то их голоса слышались далеко не столь часто и отчетливо, как можно было бы предположить. Тем более бессмысленны эти упреки на съемках в Лондоне — ведь оплачивала съемки, а стало быть, несла все расходы, в том числе и за задержки, опоздания и т. п., сама Мэрилин. Если говорить по существу, а не просто выплескивать антипатию к зарвавшейся «девчонке с дурной наследственностью», то и Оливье, и посредственного актера Эсмонда Найта, и блистательную Сибил Торндайк, и всю съемочную группу «Принца и хористки» наняла на работу Мэрилин Монро! Поэтому если кто и имел основания рассуждать о «безразличии к съемочному времени и расходам», то лишь Мэрилин да еще Милтон Грин, то есть руководители и хозяева «Мэрилин Монро продакшнз».

В разные годы Мэрилин работала с разными людьми, которые, оценивая ее, были далеко не единодушны. Так, и о съемках «Принца и хористки» вспоминает не один Найт. Иное мнение о Мэрилин у оператора фильма Джека Кардифа: ему Мэрилин увиделась «максимально безупречной и требовательной. Для меня она всегда была «чистой» (если вы понимаете, что я имею в виду). Как правило, «кинозвезды» (я работал со многими) обладали типичными ухватками проституток — жутко сквернословили и богохульствовали. По тому, как они разговаривали, легко было понять, что они из Голливуда и что переспали они там с кем только могли. Но от Мэрилин я никогда не слышал ни одного скверного слова. Во время съемок она работала профессионально, никогда не закатывала ни истерик, ни скандалов».

Теперь — о вульгарности. Не говоря уж о том, что понятие это весьма растяжимо и, за исключением крайностей, зависит от вкуса (на заре кинематографа само это искусство многим «классикам» казалось вульгарным), на мой взгляд, публичные оскорбления, вроде «глупая женщина, полная идиотка», высказанные к тому же задним числом, не менее вульгарны, чем «позирующая американка». Далее, каждый, кто знакомится с воспоминаниями Эсмонда Найта по книге Виккерса, готов принять на веру те «дубли», которыми Найт иллюстрирует свой тезис о «полной идиотке», да еще неспособной запомнить простейшей строчки. Еще бы! Ведь он, по словам Виккерса, «хорошо все это помнит». Но что такое дубли? Это несколько вариантов съемки одного и того же эпизода из сценария. В таком случае первые три фразы, помеченные Найтом как «дубль 32», — это фрагмент сценария! На самом деле это лишь слова, которыми Оливье объяснял Мэрилин ее задачу, а они-то «дублем» под любым номером никак быть не могут. Но раз так, то текст Найта — фальсификация, и верить ему нельзя. Кстати, подобными фальсификациями изобилуют очень многие «свидетельства» о съемках с участием Мэрилин.

Как уже говорилось, почти все фильмы с участием Мэрилин любопытны не сами по себе и даже не обстоятельствами съемочного процесса, а нравами, царившими в кинобизнесе полувековой давности, шумовым «оформлением», звуковой дорожкой, сопровождающей сцены из профессиональной жизни «звезды». В этом смысле съемки «Принца и хористки» не только не исключение, но, как в свое время «Все о Еве», представляют особый интерес из-за участия в них действительно крупных художников, артистической элиты, причем на этот раз не Америки, а Англии. Надеюсь, читатель уже оценил, как отнеслись к простолюдинке аристократы крови и духа. Добавлю к этому весьма двусмысленное поведение Артура Миллера, только-только ставшего мужем Мэрилин и тем не менее чуть ли не публично демонстрировавшего небрежение к ней, позволившего себе не только провокационную запись (я ее уже цитировал), но и интриги, чуть ли не прямой сговор с Оливье против собственной жены. Как помним, в той примечательной записке Миллер ссылался на грубую (и уж поистине вульгарную) оценку Мэрилин, данную Оливье. Выясняется, что эта ссылка была сделана неспроста. «Если Монро, — писала Сандра Шиви, — переживала отчужденное отношение к ней местного общества, то Миллер воспринимал это сложнее. Обладая политическим чутьем, он чувствовал грядущие неприятности заранее и предпочитал ссориться не с Оливье, чья антипатия грозила разрушить нормальное развитие первого же независимого фильма Мэрилин, но именно с Мэрилин, ибо куда важнее для него было сохранить благополучные отношения в Британии, стране, где его пьесы получили широкую поддержку и регулярно ставились». (Это коварство, впрочем, Миллеру не помогло: «Артур произвел здесь невыгодное впечатление, — говорил Морису Золотову один из его лондонских знакомых. — С виду — замороженная рыба; напоминает не столько страстного любовника, сколько сторожа в покойницкой, приставленного к сиятельному трупу».)

Что ж, думаю, несложно представить себе душевное состояние Мэрилин к концу съемок (Миллер в воспоминаниях то и дело говорит о таблетках и нервных срывах), когда собственный муж то и дело интригует у нее за спиной, а человек, от которого зависит успех ее первого независимого (от «Фокса») фильма, смеется над ней чуть ли не в лицо. Человек этот — Лоренс Оливье. Видимо, Мэрилин потом не раз сожалела о своем поспешном и опрометчивом согласии (возможно, ей даже принадлежала инициатива) не только сниматься с ним в одном фильме, но еще и работать под его руководством.

Сложный и неординарный человек, безусловно, выдающийся актер (режиссерские его успехи, на мой взгляд, гораздо скромнее), пользовавшийся огромным авторитетом в Англии, он, по-видимому, был о себе еще более высокого мнения и полагал, что помимо славы, так сказать, местного значения ему не повредила бы и слава мировая. В сфере кинематографа это означало признание в Соединенных Штатах (до войны там был очень популярен фильм «Грозовой перевал» Уильяма Уайлера, где Оливье сыграл роль Хитклифа). Наверное, потому он так быстро согласился на съемки с Мэрилин. В качестве дополнительной причины не исключаю и напряженные отношения в семье — недаром Клэр Шеридан, как мы видели, тревожилась за крепость его брака. Между прочим, судя по всему, в отношении брака позиции Миллера и Оливье не слиш-ком-то разнились — и тот и другой прерывали брак (причем довольно-таки бесцеремонно), как только продолжать его становилось «невыгодно» или «неудобно» или еще что-либо в том же духе.

Теперь, чтобы дать читателю более полное представление о той атмосфере, в какую окунулась Мэрилин, что называется, связавшись с фирмой «Англия, Оливье энд К^о», я процитирую отрывки из автобиографической книги Оливье «Признания актера», где Мэрилин и обстоятельства, возникшие в ходе съемок, увидены хоть и пристрастным взглядом, но со стороны, одним из крупнейших актеров английского театра и кино нашего столетия. Естественно, надо учесть, что, как и во многих аналогичных случаях, мемуарист (даже и не желая этого) описывает не только других людей, но и себя — свой характер, привычки, манеры. Тем более такой индивидуальный мемуарист, как Лоренс Оливье.

«Мы очень часто работали вместе [с Сибил Торндайк]. Последний раз — в фильме «Принц и хористка», при работе над которым меня особенно заботил подготовительный период. Спустя неделю после начала репетиций Сибил сказала мне: «Эта девушка чудо как хороша, но когда же придет Мэрилин?» — «Но это и есть Мэрилин», — ответил я. Я объяснил ей то, что сам усвоил за многие годы: есть редкий сорт людей, чей дар просто так рассмотреть невозможно, их чудо заключено на узком пространстве между объективом и пленкой. Совсем немного поработав с Мэрилин Монро, я научился доверять именно этому чуду и, находясь по ту сторону камеры, перестал грызть пальцы...

Первым, мне кажется, эту новость получил от Уорнеров Сесил Теннант¹¹: компания Мэрилин Монро, руководимая ее фотографом Милтоном Грином, в высшей степени заинтересована в экранизации «Спящего принца», и Мэрилин желала бы, чтобы я организовал съемки и режиссировал ею в этом фильме. И вот Терри Рэттиган, Сесил и я прилетели в Нью-Йорк на официальную встречу и посетили Мэрилин в ее квартире на Саттон-плэйс, где была устроена веселая вечеринка. Существовали две Мэрилин, никак не связанные одна с другой. Вы бы не ошиблись, назвав ее шизоидом: трудно представить, чтобы кто-либо различался больше, чем эти две женщины, составлявшие ее одну. Перед первой встречей всем троим пришлось некоторое время помаяться, прежде чем она удостоила нас своим присутствием: мы дожидались ее час, пока с помощью усердного Милтона Грина она старательно и интенсивно подкреплялась. Наконец мне надоело, и я подошел к ее двери: «Мэрилин, ради Бога, выйдите к нам, мы умираем от тревоги!» Она вышла, и мы все тут же попадали к ее ногам. Не помню, что там при этом произносилось, но затем все пошло по плану — шумно и весело. Вечеринка мало-помалу приближалась к завершению, и каждый намечал, как ему поудобнее уйти, как вдруг тонким голоском, каким она иногда добивается нужного эффекта, Мэрилин проворковала: «Минутку! А может, кто-нибудь расскажет мне о контракте?» Ей-Богу, девочка оказалась права. Деловую встречу мы планировали на утро, и мне предстояло пригласить ее на ланч в «Клаб-21». К исходу дня я выяснил только одно: я безоглядно влюбился в Мэрилин. Что же теперь делать? Что тут скажешь — это неотвратимо (во всяком случае, так мне тогда казалось). Она была так обворожительна, так остроумна, неправдоподобно забавна и до такой степени физически привлекательна, что сравнить с ней мне было некого, разве что ее же на экране. Домой я возвратился с видом агнца, пока бойни избежавшего, но в следующий раз... Уф! В первый раз возникла угроза для «бедной Вивиен»! (Как и почти двадцать лет назад возникла «бедная Джил»¹².)...

Великий день приближался, и под просвещеннейшим взором ее нового мужа, Артура Миллера, драматурга и уважаемого, и популярного, Мэрилин знакомилась с этим благословенным контрактом. Словом, все мы ждали сигнала с включенным стартером. Мое условие состояло в том, чтобы до включения камер у нас были примерно две недели на репетиционный период, когда бы исчезло отчуждение и все чувствовали бы себя как дома... Начали мы с двухдневной пресс-конференции. Накануне вечером я завершил переговоры тем, что уже тогда начало тревожить, — ее пресловутой непунктуальностью, ибо она противоречила нормам профессии и не позволяла технологически поддержать ее великолепную спонтанность. Это породило множество осложнений с гримом. На гигантской пресс-конференции в Нью-Йорке она выглядела прекрасно — от резкого движения там у нее порвалась бретелька, и это было воспринято как гэг. Здесь я сказал: «Мэрилин, дорогая! Умоляю! Мы не можем завтра опаздывать. Не можем! Мало того, что это сочтут высшим проявлением невежливости — многие этого просто-таки ждут. Так что окажите мне услугу! Пожалуйста! Разочаруйте этих многих». Она пообещала и... опоздала на час. Думаю, я еще никогда не оказывался в подобной ситуации. Этот час я заполнял как мог, отвечая на вопросы, адресованные мне лично. Хорошо известно, как я отношусь к интервьюерам, но в тот раз они делали со мной что хотели. Когда она наконец появилась, любопытство их ко мне слегка угасло. Первые двадцать минут каждый вопрос начинался словами: «Почему вы опаздываете?» То, как она вышла из этого затруднения, — образец изящества, и в миг огромная бальная зала, заполненная удобно расположившимися людьми, оказалась у нее в руках. Так как многие вопросы почти никто не расслышал, я, чтобы помочь ей, объяснил, что буду повторять и вопрос, и ответ, делая таким образом ее ответы вразумительнее и к тому же давая Мэрилин несколько секунд подумать.

О чем бы ее ни просили фотографы, она выполняла все их просьбы. Сначала я был поражен этим шоу послушания, а потом подумал, что это к добру. Но спустя несколько недель я уже реагировал по-другому: «Конечно, это только модель». Где бы она ни получила этот своеобразный тренаж, он, полагаю, дал ей в актерском смысле куда больше, чем Ли Страсберг....

Не успели начаться съемки, как мне сообщили, что Паула, жена Страсберга, «постоянно возле Мэрилин». Меня это насторожило, ибо, насколько мне известно, репетиторы редко приносят пользу... Репетициями Мэрилин не пользовалась и, очевидно, не имела к ним привычки. Это стало ясно, как только она появилась на съемках: волосы стянуты назад, под шарф; кожа без грима, сухая; темные очки; явно подавленное настроение, которое я безуспешно пытался преодолеть. Я молил Бога лишь об одном — чтобы именно для меня произошло чудо, расположенное в пространстве между кинообъективом и пленкой. Я знал, что для полдюжины моих коллег с Западного побережья оно происходило. С двоими я связался: с Билли Уайлдером, который однажды заявил, что уж лучше работать с Гитлером¹³, и с Джошем Логэном. Они мне охотно посочувствовали (их-то работа с Мэрилин была позади) и сказали, что это, конечно, ад, но что, когда он кончится, я могу быть приятно удивлен. Когда появилась Паула, я на два дня отменил репетиции, чтобы несколько раз пройти с ней роль и показать, как я это делаю, чтобы потом она смогла показать это Мэрилин. Гордость была тут роскошью, которую я себе тогда позволить не мог. На первый взгляд Паула стремилась отработать малейшее изменение ритма или интонации, мельчайший стресс, с чем Мэрилин, как она полагала, могла бы справиться; тем самым она хотела «заставить ее почувствовать, что это ее идея, — словом, вы понимаете, о чем я говорю?»

Истина открылась почти сразу же: Паула не знала ничего. Она не была ни актрисой, ни режиссером, ни преподавателем, ни консультантом. У нее был один дар (и то лишь в глазах Мэрилин) — грубая лесть. Однажды в автомобиле я услышал, как Паула занимается своими излюбленными «подачами», услышал их тем более отчетливо, что сидел на переднем сиденье, а они обе устроились на заднем. «Дорогая, тебе следует осознать свой талант, ведь у тебя нет ни малейшего представления о том, насколько ты важна для человечества. Ты — величайший секс-символ в истории, это известно всем, это должно быть известно и тебе; это твой долг, твое служение и себе, и всему миру, и не сознавать это было бы просто нечестно. Ты — величайшая женщина эпохи, грандиознейшая личность современности, да, в общем-то, и всей истории. Ты не имеешь права ни о чем больше думать, кроме как о своей популярности. Нет-нет, ни о ком, даже о Христе!» В это трудно поверить, но я не преувеличиваю. Это неистощимое словоизвержение продолжалось целый час, и Мэрилин с жадностью вслушивалась в каждое слово. В этом и состоял единственный дар Паулы в сфере актерского искусства, точнее — в искусном извлечении пользы из популярности Мэрилин, на которой Страсберги нажили немалый капитал. Вот с чем я оказался связан, и это не могло меня не тревожить.

Тем не менее я продолжал относиться к Мэрилин не как к одному из чудес света (в конце концов у меня тоже есть профессиональная гордость!), а как к талантливой и совершенствующейся актрисе, какой она на самом деле и была. Манеры ее казались мне грубоватыми и вызывающими, но как бы терпеливо ни убеждал я ее в необходимости чтения, профессиональных занятий, работы над ритмом, выслушивала она все это с нетерпеливым отвращением, и стоило мне закончить свои увещевания, как она оборачивалась к Пауле и раздраженно переспрашивала: «Зачем это?» За те краткие недели перед съемками я испытал столько унижений, сколько и вообразить себе не мог. Но были и просветления. В эпизоде коронации диалога не было — текст накладывался позднее, в процессе перезаписи. А стало быть, отпала нужда и в долгих пояснениях перед каждым дублем. Я рискнул вести съемку с ходу. К моему великому облегчению, Мэрилин это кротко приняла. «Когда проходит король, сделайте легкий реверанс, дождитесь, пока Дикки Уотис наклонится к вам, и я скажу, когда можно будет распрямиться. Теперь попробуйте взглянуть направо, на алтарь; вопросительно оглянитесь на Дикки — он предложит вам молитвенник; поднимите глаза, поищите взглядом Регента у алтаря, нашли его, но он вас, естественно, не видит; вы несколько разочарованы, смотрите в молитвенник, вас волнует музыка...» Выбор пластинок у меня был порядочный, но она предпочла только «Воздух Лондондерри», так что бедной съемочной группе весь день пришлось нелегко. «Вы видите рисунок на стекле — это самое прекрасное изображение, какое только можно себе представить... Немного слез, Мэрилин...» Как по волшебству, она покорно, точно и своевременно следовала моим указаниям и, главное, делала это превосходно. У меня есть причина вспоминать об этих мгновениях с признательностью — ведь, «конечно, это только модель».

...В последний съемочный день в эпизоде обхода принцем хористок за кулисами я испытал маленький триумф. Было условлено, что у Мэрилин, как только она сделает книксен, порвется бретелька (эхо инцидента на пресс-конференции в Нью-Йорке). Все шло как надо, но Мэрилин вбила себе в голову, что при этом должна быть видна ее грудь. «Не-е-е-т, Мэрилин, — протянул я. — Не-е-е-т!» — и обратился за поддержкой к парням у съемочной тележки. Они со своей стороны заявили, что не смотрели на мисс Монро, а следили за сэром Лоренсом...

Последнее слово о Мэрилин принадлежит Ирине Барановой, жене Сесила, которая, полагаясь на свою русскую интуицию, спокойно следила за съемками из темноты павильона: «Бессознательно, но твердо она сопротивляется всякой игре. Ей нравится показывать себя, быть «звездой» и, разумеется, иметь успех. Но чего она вовсе не хочет — это именно быть актрисой. И они не правы, делая из нее актрису. Ее ум, обворожительное изящество, сексуальная привлекательность, колдовская личность — вот что составляет ее, и все это вовсе не должно отождествляться с искусством или талантом»....

Начинался день великого прощания. Было условлено, что, как бы мы друг к другу ни относились, в аэропорту нам следует произвести этот памятный ритуал. Фотографы зафиксировали наши объятия и обоюдную страсть столь выдающихся возлюбленных. Целовались: мы с Мэрилин, Вивиен с Артуром, Вивиен с Мэрилин, мы с Артуром. Но это никого не обмануло. Пресса назовет это абсурдным шоу, но неужели кто-то убежден, что мы дурачились? Взлет....

[На экране] я был таким, каким только и мог быть. А Мэрилин... Мэрилин была лучше всех и по-настоящему волшебна. Так-то!»

Надеюсь, читатель извинит меня за это пространное цитирование, но воспоминания Оливье суть свидетельство из первых рук, мнение и оценки человека не просто наблюдавшего за событиями, но принимавшего в них непосредственное участие. Острота языка, наблюдательность, присущие Оливье как актеру, умение и желание поглядеть на происходящее со стороны, что идет от его немалого режиссерского опыта, придают сказанному режиссером «Принца и хористки» чрезвычайно интересный колорит и своеобразие. По этим воспоминаниям будто воочию видишь, как борются друг с другом «суровый англичанин» и влюбленный англичанин, человек, плоть и кровь которого пропитаны благоприобретенным кастовым сознанием, с актером, изо всех сил старающимся войти в положение коллеги. А главное — из этих воспоминаний, едких характеристик, откровенных признаний как живая встает перед читателем Мэрилин во всем ее очаровании и непобедимой привлекательности. Прочесть их стоило хотя бы ради этого.

Однако естественно, что читать это следует с некой поправкой на субъективность. Создавая эти мемуары уже на склоне лет, Оливье избрал для себя позицию эдакого мудрого, спокойного человека, которому пришлось из-за заокеанской «звезды», что называется, окунуться в «бурю ощущений», смутивших и эту мудрость, и это спокойствие. Тип этот нам уже известен: Билли Уайлдер создал его в фильме «Зуд на седьмом году» в виде «соломенного вдовца» Ричарда Шермана. Однако не все так просто. Начать с того, что какой бы капризной ни казалась Мэрилин ее новому режиссеру, сам-то он со стороны выглядел вовсе не похожим на автора приведенных воспоминаний. Его раздвоенность, метания между женой (Вивиен Ли), кстати в ту пору ждавшей ребенка, и красавицей Мэрилин и подсказали ей саркастическое, но точное прозвище — сэр Оливиан. Так и видишь этого Оливиана, держащегося за юбку жены и бросающего страстные взгляды на красивую гостью. Другое прозвище, которым Мэрилин его наделила, — мистер Сэр — не менее саркастично, ибо отражает кастовую фанаберию, довольно специфичную для Англии и тщательно скрываемую мемуаристом, который всячески, даже сверх меры подчеркивает собственный демократизм. Хоть он и казался себе то чрезвычайно влюбленным, то по-отечески мудрым и рассудительным, Мэрилин запомнила его совсем другим. «Мне кажется, он ненавидел меня, — рассказывала она Лене Пепитоне. — Даже улыбаясь, он бросал на меня до ужаса похабные взгляды... [На одном из приемов] он смотрел на меня с таким видом, будто ему под нос сунули кучу вонючей рыбы. Сказал он тогда что-то вроде: «Это просто очаровательно, дорогая». Но на самом деле его тошнило от меня. Я все время чувствовала себя дурочкой». Согласитесь, это далеко и от влюбленности, и от отеческой рассудительности.

Между тем для работавших на фильме сложное отношение Оливье к его американской гостье не было секретом. Оператор фильма Джек Кардиф, на мой взгляд, довольно убедительно объясняет как избранную Оливье манеру режиссирования, так и работу непосредственно с Мэрилин: к тому времени как приехала Мэрилин, Оливье «уже познал успех. Удачно прошла пьеса. В ней удачно сыграла Вивиен. К тому же Вивиен была на съемках — она приходила пару раз в отсутствие Мэрилин. Был и другой мотив. Сам того не замечая, он сформулировал концепцию исполнения [Мэрилин], основанную и на выступлении его жены в сценической постановке, и на своем собственном, достаточно убедительном. Когда же [Мэрилин] начала применять рецепты «метода» и интересоваться всем — и причинами, и мотивировками, — для него начались осложнения. Это было самое тягостное переживание в его жизни. Его признали великим, но все его величие разбилось как о каменную стену во время работы с Мэрилин. Они не могли поладить, потому что она его не слушала. Она усомнилась в том, что он знает, как надо играть роль. Она хотела играть так, как она чувствовала и как говорила ей ее репетитор».

Наверное, Оливье прав, когда иронически описывает своеобразные методы работы Паулы Страсберг, заменившей в качестве репетитора Наташу Лайтес еще на съемках «Автобусной остановки». Но вряд ли обманывает нас и Ли Страсберг, когда рассказывает о некоторых приемах самого Оливье: «Я никогда не забуду, как в первый же день [съемок] она пришла ко мне в крайнем смятении... Ларри сказал: «Ол райт, Мэрилин! Будь сексуальной». И она убежала со съемок. Помню, как она позвонила мне и спросила: «Ли, как стать сексуальной? Что надо для этого делать?» Конечно, с его стороны это было просто глупостью. Не знаю, может, он и шутил, но к чему же говорить ей в такой момент подобное? Что бы она ни делала, сексуальность ее могла быть только природной, спонтанной, зависящей от того, с кем она соприкасалась. Полагаю, именно это и воздействовало на зрителя: удивительная невинность, которая исключает грязь: если бы это была не она, можно было бы говорить о непристойности». Но ведь сказал же Оливье, что относился к Мэрилин «не как к одному из чудес света»! Стало быть, что еще, кроме грязи, могло броситься ему в глаза? И потому удивительно ли, что он бросал на Мэрилин «до ужаса похабные взгляды»?

Все это так, скажет читатель, а что же за фильм они снимали? И будет прав. Фильм этот достаточно редко упоминается в литературе о кино, прочесть о нем практически негде, и поэтому вот его нехитрая фабула.

Как известно, в 1911 году в Лондоне проходила коронация нового короля, Георга V. Среди многочисленных гостей на эту коронацию прибыло королевское семейство из некоторого вымышленного королевства Карпатии, расположенного, судя по названию, где-то в Восточной Европе, во всяком случае, далеко от Англии. Действие развивается как бы в двух параллельных фабулах — видимой и невидимой. Невидимая фабула проясняется из споров несовершеннолетнего короля Карпатии Николаса (Джереми Спенсер), его отца, принца-регента Чарлза (Лоренс Оливье), и министра иностранных дел Нортбрука (Ричард Уотис): в Карпатии идет политическая борьба между сторонниками короля и сторонниками германского кайзера Вильгельма, угрожающего независимости этого маленького королевства. К концу фильма эта борьба обостряется настолько, что принцу-регенту, с политикой которого не согласен его сын, приходится покинуть Лондон. Фабула видимая развивается куда более мирно и в основном диалогически, что и неудивительно, ведь сценарий создавался по пьесе Теренса Рэттигана «Спящий принц». Однажды принц-регент Чарлз, по-видимому, большой любитель легких зрелищ и легкомысленных женщин, осчастливил своим визитом кабаре «Коконатс». Он пришел за кулисы, и для встречи с высоким гостем собрался весь исполнительский состав ревю. Последней в длинном ряду актеров и актрис оказалась белокурая хористка Элси Мэрина (Мэрилин Монро). Она опоздала и встала в общий ряд, когда знакомство принца с актерами уже началось, и ею оно и закончилось. Когда она сделала перед принцем книксен, на ее ослепительном платье порвалась бретелька. Принц был так этим потрясен, что пригласил Элси на обед в посольство Карпатии. Однако какой бы желанной гостьей ни была она в посольстве, ей всячески дается понять, кто она такая и куда ей выпало счастье попасть. Впрочем, ее это с толку не сбивает, и Элси легко ускользает от ухаживаний высокородного любителя женщин. Тогда Чарлз пользуется испытанным приемом — старается ее напоить. Это ему удается, но эффект неожидан — Элси крепко засыпает, и ее приходится перенести в спальню. Принц раздражен тем, что теперь все происходит на глазах у сотрудников посольства и слуг, и на утро стремится избавиться от своей гостьи. Но, проснувшись, Элси понимает, что влюбилась в него. В посольство прибывает бабка короля, королева Даугер (Сибил Торндайк); ей нравится Элси, и она приглашает девушку на коронацию, предварительно надев на нее всевозможные колье, браслеты и броши. Чарлзу не остается ничего другого, как согласиться. Вернувшись после коронации в посольство, Элси становится уже необходимой правящему в Карпатии семейству, ибо изо всех сил старается помирить отца и сына. В итоге Чарлз также влюбляется в нее и, уезжая из Лондона в Карпатию, где, судя по всему, уже кипят политические страсти, обещает Элси вернуться к ней, как только Николас станет полноправным королем.

В общем, обычная сказка из светской жизни. В сценическом варианте, где диалоги не заслонены зрелищными эффектами, требованиями красивости и заданной кадром точкой зрения, возникают ассоциации — иногда с Шоу, иногда с Оскаром Уайлдом. В фильме, независимо от качества игры и Мэрилин, и других актеров, включая самого Оливье, ни о Шоу, ни о Уайлде речи не идет, зато сказывается тяготение режиссера к внешней красивости и кадра, и мизансцены, и костюмов — тут повсюду словно разлит аромат приятности, что так мил обывателям с их специфическими представлениями о жизни «наверху», в «высшем свете». И расшитые вельможные костюмы, еще сохранявшиеся не в одной Англии не только в первые два десятилетия нашего века, но и по сей день, и пышные наряды дам, на которых обилие драгоценностей заставляет подозревать подделку, и бальные залы с колоннами и лжеордерами, и армия слуг во главе с разъевшимся мажордомом — все это не просто театрально, даже не просто оперно. Скорее, опереттно, особенно если учесть издержки вкуса, превращающего бриллианты, аксельбанты и позументы в киновыставку студийного реквизита, а актеров — в говорящих манекенщиков. Но удивительно, что при таком изобразительном — шире — образном фоне Оливье со всей своей блистательной техникой оказывается лишь элементом декора. В партикулярном ли он костюме (фрак, гал-стук-«бабочка»), в халате ли по-домашнему, при параде ли — в лосинах, ботфортах, о которые бьется нелепая шпага, — и при регалиях, эти реквизитные богатства куда эффектнее, чем текст, который он произносит не без сценической игры в «натуральность». Эти костюмы великолепно вписываются в общее опереточное пространство. Хотел того Оливье или нет, но в отношении выразительности, пластики и характера он уравнял себя как актера с такой непрофессиональной, неспособной «запомнить простейшей строчки» актрисой, как Мэрилин. Общая опереттность привела к тому, что характер, индивидуальность принца-регента отнюдь не ярче, не выпуклее других персонажей фона — сотрудников и слуг посольства Карпатии в Лондоне.

Однако еще удивительнее, что именно в этом фильме Мэрилин добивается наиболее интересного исполнения, пожалуй, по сравнению со всеми своими ролями. В определенном смысле здесь можно говорить даже об образе, сравнительно мало связанном с личностью самой Мэрилин, более того — с ее публичным имиджем. За четыре года (начиная с «Ниагары») Элси Мэрина оказалась фактически первой ролью, где Мэрилин вела настоящий диалог с партнерами; поведение ее на экране, в пределах той или иной мизансцены, диктовалось не только природной пластикой, собственной гармонией внутреннего и внешнего, но и разработанным характером, существовавшим прежде всего в тексте, в диалоге. «Хористка» Элси — это не столько сама Мэрилин, сколько фантазия принца-регента, не менее реальная, чем «самая прекрасная в мире домохозяйка» для Джо Ди Маджо. Вот это балансирование между жизнью и фантазией, подкрепленное самим сюжетом о Золушке (то бишь хористке из кабаре) и Прекрасном Принце в виде уже потрепанного жизнью и женщинами регента, и составляет основное, практически единственное достоинство этой роли Мэрилин. За редкими исключениями, Мэрилин здесь необыкновенно легка и органична, причем именно в диалогах — в них-то у нее прежде, как правило, было наибольшее количество провалов. Чаще всего самые сильные ее эпизоды связаны с музыкой и пением, но в «Принце и хористке» нет ни того, ни другого, кроме одного очень короткого эпизода, где Элси, дожидаясь принца, делает несколько танцевальных движений, необыкновенно пластичных и естественных, а не продиктованных музыкальной задачей. Все остальное — диалог, реакция на партнера, обыгрывание декорации. Повторяю, за некоторыми исключениями (например, когда Элси передразнивает говорящего по телефону принца) работа Мэрилин впечатляет именно своей цельностью и выразительностью.

А что же критики?

«Мэрилин Монро... казалось, никогда еще не владела собой в такой степени ни как личность, ни как актриса. Под гримом ей удалось остаться настоящей Мэрилин и не пожертвовать собой ради зрелищного эффекта. Собственно, этого-то и ждешь от выдающегося, талантливого или просто опытного исполнителя; приятно удивляет, что именно это демонстрирует Мэрилин Монро, прежде — полуактриса-полусенсация» (Арчер Уинстен, «Нью-Йорк пост»).

«Обычно непредсказуемая игра Мэрилин Монро в «Принце и хористке» достигает триумфального апогея. Как ни удивительно, благодаря Мэрилин фильм доставляет удовольствие именно как комедия. Лоренс Оливье, ее партнер и режиссер, обнаружил в ней дарование, какого не чувствовалось ни в одном из ее фильмов. Ее веселье заразительно, ее шаловливость пленяет, любовные сцены исполнены полудетской забавы, и она легко справляется с фарсом, когда даже торжественные моменты становятся частью игры» (Элтон Кук, «Нью-Йорк уорлд-телеграм энд сан»).

«Если не воспринимать «Принца и хористку» всерьез, то это отличная забава. Автор, разумеется, так и поступает. Теренс Рэттиган просто забавляется, развлекая нас двухчасовой шарадой, доставляющей немалое удовольствие и актерам. Они напускают на себя серьезность, но озорство в глазах их выдает. У Оливье это озорство, прежде чем выйти наружу, пробивается сквозь толстое стекло монокля, и удачно. Играет он разнообразно, с тонким юмором... В роли Мэрилин подобного разнообразия нет. Это глуповатая общительная девушка, и ничего больше. Мисс Монро ведет роль с веселой и детской наивностью, вскрикивая от радости, дуясь от досады; у нее огромные, точно гольфовые мячики, глаза и манящие округлости форм» (Уильям Цинссер, «Нью-Йорк хералд трибьюн»).

Поражает, что критики отнеслись к фильму так, будто не было ни бурных многолюдных пресс-конференций с издевательскими вопросами, ни репортажей о скандалах на съемках, истериках — всего, о чем писал Оливье. Послушать критиков — перед нами не просто салонная драма, но и салонное же развлечение для ее исполнителей. Но за этим развлечением, как водится, слышно тяжелое дыхание, всхлипы, упреки, разочарования — невидимые миру слезы.

Примечания

1. Позднее он снимался с Мэрилин в «Неприкаянных».

2. «Мировыми сериями» назывались национальные чемпионаты по бейсболу, и ирония Коуплэнд, таким образом, направлялась в адрес Джо Ди Маджо, только-только отошедшего в сторону от судьбы Мэрилин.

3. Спустя четыре года Казан снимет-таки фильм на сходную тему под названием «В порту», но уже по сценарию Бадда Шулберга.

4. Подлинность процитированной записи подтверждается тем, что в пьесе «После грехопадения» Миллер воспроизводит ее финал — Мэгги в отчаянии и ярости напоминает Квентину—Миллеру его же слова. Правда, там есть дополнение, отсутствующее в процитированном мною отрывке и ставящее своим лицемерием все точки над «i»: «Как найти достойный способ умереть — я готов».

5. По словам Э. Саммерса, «в те годы руководство студий обязывало врачей прописывать «звездам» наркотикосодержащие пилюли, дабы стимулировать их работу. Доктор Ли Сигел (лечивший и Джуди Гарланд, как известно погубившую себя алкоголем и наркотиками) говорит: «В те дни пилюли расценивались как очередное средство заставить «звезд» работать. Врачи оказались в ловушке. Если кто-то из них не пропишет, всегда найдется другой, кто сделает это. Когда в начале пятидесятых я впервые взялся за Мэрилин, пилюлями пользовались все».

6. Читателям, знакомым со спецификой договорных отношений, предлагаю сопоставить этот текст с любым из наших типовых договоров.

7. Он стал независимым продюсером, связанным со своей бывшей компанией лишь прокатом.

8. Это был один из первых фильмов «Коламбии», снятый в системе «Синемаскоп»; в 1955 году фильм получил два «Оскара» — за операторскую работу и за монтаж.

9. Имеется в виду акцент тех, кто живет в районе плато Озарк, тянущегося по югу штата Миссури на северо-восток, к реке Миссисипи.

10. Обобщающее (хотя и поверхностное) описание работы над «Принцем и хористкой» читатель может почерпнуть из книги Дж. Коттрелла «Лоренс Оливье» (русский перевод 1985 года).

11. Театральный импресарио, защищавший в США, в том числе, интересы Оливье и Т. Рэттигана, автора пьесы «Спящий принц». — И.Б.

12. Имеется в виду первая жена Оливье, актриса Джил Эсмонд. — И.Б.

13. Оливье ошибается. Нечто подобное говорил актер Тони Кэртис (об этом речь впереди). — И.Б.