Главная / Публикации / Э. О'Хоган. «Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро»

Глава двенадцатая

Бульвар Уилшир. На парковке перед закусочной молодой маркетолог расспрашивал людей об их покупательских привычках.

— До покупки машины мы были средним классом, — сказал лысый тип с коробкой жареной курицы в руках, смахивавший на Фила Силверса. Прямо за ним остановился туристический автобус «Грей лайн», и за ревом двигателя его слов было почти не разобрать.

— Что? Вы ее не в рассрочку купили? — переспросил юноша с блокнотом.

— Не знаю... Я одно скажу: моя семья с тех пор приобрела несколько машин — и ничего, никто не задавался. Хорошие были машины. Родители купили маленький домик и большую машину в один день.

— Где?

— В Пасадене. Отец работал в государственной корпорации по контролю за термитами.

— Они купили машину и дом?

— Да, сэр. Помню, мама с папой повезли нас с сестрами в парк «Ноттсберри фарм», Гоуст-таун, отпраздновать новый дом и новую машину. Знаете город Буэна-Парк? Мы тогда тоже ели курицу.

— Правда?

— Ага, сэр. Правда. И остановились в мотеле, чтоб отпраздновать.

— Вы праздновали покупку нового дома в мотеле?

— Вот именно, сэр. Мой отец служил в армии. ВМС южного района Тихого океана. Потом вернулся в Калифорнию и сказал, что хочет дом, машину и стиралку, — так мы все и купили. И в тот же вечер устроили пирушку. Сели в машину и поехали в мотель с бассейном.

Когда едешь по Уилширу, тебя неизбежно посещают мысли о Римской империи. А может, так бывает лишь летом, когда слой вибрирующего зноя висит над дорогой — прямой дорогой, соединяющей цивилизацию с морем. Лично я думал о винограде. И об оливках. И о крутых парнях в сандалиях. Еще меня не покидало чувство, что влажный день вот-вот может смениться гибелью всего сущего: только не от галльских стрел, а от русских ракет, которые дождем прольются с безоблачного неба на этот жизнерадостный пейзаж. Пальмы подрагивали на припеке. Мэрилин сидела на заднем сиденье длинной черной машины, а я у нее на коленках — мы были веселы и мечтали о курице в кляре.

— Обещаю, больше никакой вредной еды, хорошо, дружок?

— Ты прекрасно выглядишь, — сказал я. То была истинная правда, она и впрямь прекрасно выглядела — в самый раз для музыки и солнца.

— Меня будут фотографировать. Надо избавиться от этих щенячьих складок, которые я отрастила в Нью-Йорке, понял, щеночек?

По дороге к дому на Доэни-драйв она попросила Руди, водителя из компании «Кэри лимузин», остановиться у магазина «Маллен энд Блуэтт» — ей хотелось купить новое постельное белье.

— Грустно покупать белье для себя одной, — сказала она. — Но так уж вышло, Руди. Так уж вышло.

На двери квартиры висела табличка с именем: «Марджори Стенджел». Так звали секретаря Монтгомери Клифта. Мэрилин предстояло начать жизнь заново. В Лос-Анджелесе у нее не было таких горячих поклонников, как нью-йоркский Чарли, таких умных и многообещающих. Коробки с вещами уже доставили, но в остальном квартира была совершенно пуста: только кровать и несколько книжек на подоконнике. Мэрилин положила стопку сценариев на перевернутый ящик из-под фруктов. Жизнь в Нью-Йорке вновь пробудила в ней творческий потенциал, а это не может не радовать, когда все остальное летит к чертям. Так она думала. Мэрилин съела листик китайской капусты, выпила воды и решила заняться кожей.

Ее косметолог занимала две комнаты на бульваре Сансет. Ее звали мадам Рупа, и в ее представлении любое животное, жившее в Голливуде, было ветераном шоу-бизнеса.

— Пусть станцует или споет мне песенку! — сказала она.

— Маф — молчун, — ответила Мэрилин.

— Что, у него совсем нет талантов?

— Думаю, он философ.

— Ах, глупости! Нам нужны танцоры. Актеры! Пусть научится рыдать, как Ширли Маклейн, или говорить, как тот конь из сериала. — В комнате играла музыка — патриотическая песня из фильма «Кабулиец». — Очень красивая мелодия. Это о том, как мы скучаем по далекой родине, — сказала мадам Рупа, смешивая для Мэрилин особую маску из аспирина фирмы «Байер». Она раздавила таблетки в старой ритуальной ступке и добавляла воду, пока порошок не превратился в однородную кашицу.

— «Байер» творит чудеса! — воскликнула мадам Рупа.

— Бог мой, — проговорила Мэрилин. — У нас полно знакомых уродин, которым бы пригодился этот рецепт, правда, Красавчик Мафия?

— Десятки, — ответил я.

— Доктор Крис, например! — сказала Мэрилин и расхохоталась, ложась на кушетку.

— Паула Страсберг, — добавил я.

— Ричард Никсон!

— Миссис Триллинг!

— Артур. Что думаешь, Маф? Артур.

Порой мне бывало очень грустно от того, что она меня не слышит. Мэрилин захихикала: ее глаза сверкали на покрытом белой жижей лице. Она погладила меня по спинке. Она ничего не поняла. Мадам Рупа глазела на нас, стоя у бисерной занавески, и хмурилась: опять ненормальные! Она попробовала нас вразумить, вновь обратив наше внимание на бренчание ситаров, растворявшееся в шуме кондиционера.

— Слова написаны на языке дари, — сказала она. — В Афганистане. «Я приветствую ветерок, что летит с твоих долин, — поется в ней. — Я поцелую любого, кто назовет твое имя». — Мадам Рупа обожала читать криминальные сводки в «Лос-Анджелес тайме». Этим она и занялась, как только песня и истории закончились.

В Лос-Анджелесе полно мест, где можно чудесно помочиться. В смысле собаке не пристало терпеть, правильно? Так почему бы не пописать у бассейна отеля «Шато Мармон»? Когда Мэрилин жила на Доэни-драйв, моим излюбленным местечком для отправления естественных надобностей был угол Доэни и Синтия-стрит, где над дорогой нависал огромный палисандр. За несколько недель, проведенных нами в Лос-Анджелесе, квартира на Доэни вновь заполнилась вещами; первой принесенной в дом вещью был бронзовый бюст Карла Сэндберга. Мэрилин привезла с собой пластинки и два чемодана одежды — дружище Ральф доставил их из Нью-Йорка на своем стареньком «бьюике». Я заметил, что квартира стала светлей, как и сама Мэрилин: грустные нью-йоркские книжки остались позади, как будто уже научили ее всему, чему могли. Никакого Фицджеральда. Никакой Карсон. Никакого Камю. Только томик Достоевского. Так начинался последний период в жизни Мэрилин. Ей оставалось несколько месяцев, и на ее книжных полках теперь стояли исключительно детские книги: Беатрис Поттер, Доди Смит, «Питер Пэн» — написанные, как она считала, специально для нее. «Я не стану говорить, что с Нью-Йорком у меня не вышло, — поделилась она потом с одним другом. — Он ведь никуда не денется, так?»

Глория Ловелл, помощница Синатры, жила в том же доме. Мы познакомились еще в самом начале моего пребывания в Америке — именно Глория организовала встречу с миссис Гурдин в Шерман-Оукс, — и теперь она стала для меня лучшей соседкой на свете, никогда не заходившей на огонек с пустыми руками: ласка и колбаса у нее не переводились. Беда подчиненных Фрэнка была вовсе не в них самих, а во Фрэнке, который в ту пору так переживал из-за Кеннеди, что превратился в сплошной комок нервов.

— Ваш пес — настоящая находка, — сказала Глория. — Крошка Маф. Единственный полезный подарок, который Фрэнк сделал в своей жизни.

— А вы знаете, где его взяла мама Натали? В смысле у каких заводчиков?

— Точно не скажу. Какие-то чокнутые англичане — больше Натали ничего не говорила.

Мэрилин поглядела на меня (я сидел у нее на руках) и наполовину прикрыла веки.

— Я его повсюду с собой таскаю, — сказала она. — Мой талисман!

— Скоро вы увидитесь с Натали, — сообщила ей Глория. — Фрэнк устраивает небольшую вечеринку в пятницу.

Я, несомненно, стал важной частью жизни на бульваре Уилшир. Вечеринка Фрэнка оказалась ужином на четверых в «Массо энд Фрэнке». Натали тоже пригласили, и у меня сложилось впечатление, что Синатра просто хвастается своими любимыми девчатами перед приятелем-мафиози по имени Фрэнк Десимоне, который носил очки и представился адвокатом Фрэнка. Итак, нас было пятеро. Поговаривали, что адвокат средь бела дня убил Хуки Ротмана на заднем дворе галантерейной лавки Микки Коэна на бульваре Сансет. Одет он был безукоризненно: шелковый галстук, английский костюм. Синатра долго разглагольствовал о позднем Уиттакере Чемберсе: мол, какой он подонок, какая фальшивка. Одновременно он заказывал девушкам еду, настаивая, чтобы они попробовали то одно, то другое блюдо.

— Послушай, сладкая, вот это обязательно попробуй! Непременно. Я про кабачки. — Он посмотрел на официанта: — Только вели Бобу жарить на свежем масле.

— А можно мне рисовый пудинг? — спросила Мэрилин.

— Ты спятила? А? — Он перевел взгляд на второго Фрэнка и пожал плечами. — Ох уж эти дамочки. Ты слышал, Фрэнк? Ушам своим не верю! Эти девчонки уже и есть разучились. Да что там есть — жить! Десерт им подавай перед рыбой, от пасты нос воротят. Вот дуры. Эй, Клайд! Сделай милость, принеси этой леди фирменные креветки и салат «Делюкс». Потом — спагетти с мясным соусом.

— Ух, Фрэнки! Да в меня столько не влезет! — воскликнула Мэрилин.

Натали нервно рассмеялась и отхлебнула бурбона из большого стакана.

— Бред какой-то. Невозможно понять этих девок! — сказал Фрэнк. — Ну и бред.

— Я буду печеное яблоко, — сказал Адвокат. Все слова он произносил угрожающе мягким голосом. Фрэнк посмотрел на него, но — странное дело — ничего не сказал.

Наконец он выдавил:

— А шпигованная телятина как же?

— Я буду печеное яблоко.

На миг мне захотелось, чтобы девочки тоже набрались храбрости и ответили Фрэнку. Но он внушал им страх. Тем вечером за столом никто не стонал и не хныкал, однако и Мэрилин, и Натали явно были напуганы. Синатра смахнул с галстука ниточку и улыбнулся — как будто улыбкой можно было поправить дело.

— Чемберс, — сказал он, — ну и подлец. Можешь себе представить? Он дал показания в сорок восьмом. Поднял на уши всю страну, ей-богу. Сдал своих лучших друзей.

— Мы живем в великой стране, Фрэнк, — сказал Адвокат.

— Не спорю.

— В великой стране. Может, кому-то и хочется, чтобы в стране заправляли коммуняки, а? Может, кому-то надо, чтобы эти нехристи пришли и захватили наши школы, а? Знаешь, Фрэнк, мне нравится быть американцем. Прямо до слез. Я не хочу, чтобы какой-нибудь долбаный русский коммуняка указывал мне, как жить.

Мэрилин погладила меня по спинке. Мне неудержимо захотелось внести кое-какие поправки в рассмотрение дела.

— Уиттакер Чемберс перевел «Бэмби», — сказал я.

Мэрилин погладила меня еще раз.

— А вы знали, что Уиттакер Чемберс перевел «Бэмби»? — спросила она. (Ух ты! Мы делаем успехи!) — Очень интересный писатель.

— Да плевать я хотел, какой он писатель! — взорвался Фрэнк. — Шпион и доносчик! Ну и бред. Может, еще почетный орден ему вручим? Нет, ты слышал, а? Перевел «Бэмби»!

— Шикарная книжка, — сказал Адвокат. — Мои дети плачут, когда им читают «Бэмби». Я тоже его обожаю. Вообще я не очень люблю животных. Я их ненавижу. — Он кивнул в мою сторону: — Собак особенно не перевариваю. Но тебе прощаю, потому что ты красотка. А так я презираю собачников. Большинство из них — трусы, которым слабó кусаться самим.

— Силы небесные! — воскликнул Фрэнк. — Собачники!

Мэрилин потихоньку напивалась, и Натали тоже. Обе нервничали из-за Синатры, а Синатра нервничал из-за Адвоката— словом, вечеринка в «Массо энд Фрэнк» не удалась. Натали заговорила о Казане и его последнем фильме, в котором ей удалось выразить все свои чувства к матери. От Казана перешли к Страсбергу и к тому, чем занималась Мэрилин в Нью-Йорке; Натали мастерски, исподволь подрывала ее веру в себя.

— Ах, вокруг «Анны Кристи» столько шума подняли! И совершенно зря, тебе не кажется?

— Нет, нисколько. Чудесная пьеса.

— О'Нил слишком истеричен. Впрочем, что я понимаю? Но для меня это чересчур. Клянусь Богом, его пьеса будит в людях самое плохое. — Натали улыбнулась. — В смысле она наталкивает на... как это говорят?.. непотребные мысли.

Мэрилин дрожащей рукой спихнула меня на пол. Я услышал, как Фрэнк спросил у Натали, что нового у Мадды. Как выяснилось, она вышла на тропу войны: отец недавно запретил держать в доме собак.

— Он каждый день напивается. А Мадда теперь убеждена, что русские вступили в заговор с НЛО.

— Умница, — сказал Адвокат.

Несмотря на все различия, в Натали было то, чем природа столь щедро наделила ее мать: не только славянская паранойя, но и неотступное чувство собственной ущербности. Вероятно, большую его часть Натали унаследовала от Ника, стрелка-алкоголика из Шерман-Оукс, но у меня сложилось впечатление, что американский рай свел с ума всю семейку. Сравнивать одних хозяев с другими подчас бесполезно, однако псу очень сложно не зацикливаться на прошлом — а уж псу-путешественнику и подавно. Поэтому должен сказать, что дом Гурдинов стал для меня своеобразным чистилищем — местом, где чувствуешь равную невозможность как счастья, так и уверенности в чем-либо. Мне совсем не плохо там жилось, но я даже представить не могу, скольких собак миссис Гурдин отправила в Америку в состоянии глубокого нервного истощения.

Синатра незаметно снял под столом один ботинок и нервно тыкал большим пальцем в глиняную напольную плитку, пачкая пылью носок. Натали к тому времени уже несла настоящий пьяный бред о своей Мадде: как та отвергала любую помощь со стороны и как Ник допился до того, что возомнил себя неизвестным сыном Романовых. В смехе Натали зазвучали яростные нотки. Она переводила взгляд с одного собеседника на другого, мечтая добиться хоть какого-нибудь одобрения, потом вновь заливалась смехом и в конце концов заговорила голосом матери из последнего фильма Казана.

— Так, Уилма Дин, — сказала она, — я должна с тобой поговорить. Мальчики не уважают девиц, которые позволяют им слишком много. В жены они берут только порядочных девушек. Уилма Дин, не слишком ли далеко вы зашли?

— Бог мой, детка, да ты напилась! — сказал Синатра.

Когда с «Великолепием в траве» было покончено и

Натали взялась за Бобби Кеннеди, Синатра расшнуровал второй ботинок. Тем временем Адвокат аккуратно положил руку на бедро Мэрилин и принялся его поглаживать. Я опустил голову и понюхал пустой ботинок, но он ничем не пах. Мне вдруг вспомнилась «Тайная вечеря», прекрасная картина Тициана, — апостолы на ней были куда щедрее на объедки со стола.

В принципе мне хорошо на море — и было хорошо тогда, в Нью-Йоркском заливе, когда мы отправились на Стейтен-Айленд, — если только не приходится терпеть общество таких же маленьких собачек, защищенных от тайных колебаний воды тоннами чугуна. Но глубина меня пугает¹, и по этой причине мне нелегко пришлось в Калифорнии: Мэрилин обожала пляж Санта-Моники, потому что он напоминал ей о счастливом детстве. Она прекрасно плавала и считала такой отдых приятным и незатейливым. Из меня же отдыхающий вышел неважный. Как и все собаки, я ничего не имею против нескольких часов праздного безделья, но пляжи, солнечные ванны, мороженое? Увольте. Загорание для меня сравнимо с бесконечным поджариванием на вертеле, сущий ад, а маячащая вдали вода — постоянный источник ярко выраженной тревоги. Собаке не всегда легко разобраться, где кончается ее собственное «я» и начинается хозяйское, но особые отношения с водой позволили мне понять, что страхи Мэрилин отличаются от моих.

В конце того лета я начал смиряться с мыслью, что больше никогда не увижу Нью-Йорк. Жизнь в Калифорнии отчего-то гораздо медленнее и приятно пуста. Порой, когда катишь по шоссе или валяешься на пляже, желудок вдруг на секунду сжимается в комок от осознания: жизнь проходит мимо. Вскоре я понял, что это чисто калифорнийское чувство, бесплатное приложение к смогу и зацелованным солнцем лицам. Мы много времени проводили в доме Питера Лоуфорда на пляже Сайта-Моники — дом был очень красивый, эдакий форпост, некогда принадлежавший Луису Б. Майеру. Нормальные люди приходят в восторг от факта, что с веранды Лоуфорда можно выйти прямо на пляж. Мэрилин иногда скидывала сандалии, выбегала на песок и тут же сталкивалась с мысленным образом себя шестнадцатилетней, на заре славы, красующейся перед армейским фотографом, мечтавшим пробиться в глянцевые журналы. Питер был из тех англичан, в которых английскость становится тем явственней, чем дальше они уезжают от Англии. (Мэрилин успела наслушаться от Фрэнка нелестных слов в его адрес: «Угадай, кто это — дешевка, слабак, подлец и псих?») Сам себе Лоуфорд виделся комедийным персонажем, ненастоящим европейцем в окружении настоящей американской элиты. Ему хватило ума и таланта, чтобы превратить это качество в преимущество — он женился на сестре президента и все такое, — но при всем при том он всегда казался себе ущербнее и глупее своих друзей (подростковый комплекс, надо сказать). Проклятие Лоуфорда было одновременно и его благословением: он мечтал походить на окружавших его людей. Разговаривая с Фрэнком, он хотел быть как Фрэнк; выпивая же с какими-нибудь серфингистами на пляже, он мечтал быть как серфингист. Мы с Мэрилин вмещали множество сущностей, это верно, но для Питера мы были самыми простыми созданиями во всей Калифорнии.

Итак, мы добрались до президента. Только не затаивайте дыхание в предвкушении шокирующих истин. Увы, мы с ним встречались всего раз, теплым вечером в том самом летнем доме, и больше всего мне запомнилось, что его беспокоила больная спина и отсутствие новокаина в местных аптеках. В отношении Лоуфорда Джек был очень прямолинейным шурином — обыкновенным рубахой-парнем, который рад обществу Питера и его друзей, пока они шутят и не обижают его сестру. Мне кажется, общество президента кружило людям голову: они пили больше, танцевали дольше и излучали ту странную уверенность, какую всегда излучают люди, стоит им осознать, что они оказались в центре событий. Глаза у всех раскрывались шире и блестели ярче, жадно впитывая непосредственную близость власти, и у каждой девушки был заготовлен какой-нибудь вопрос к президенту.

— Господин президент, как помочь президенту Нго Динь Зьему в борьбе с Вьетконгом? — спросила Энджи Дикинсон, встряхивая волосами. На лбу у нее появилась маленькая «серьезная» морщинка.

— Джек, — поправил ее он, — зовите меня Джек.

Уайти Снайдер, гример Мэрилин, подбросил нас с Доэни-драйв на пляж. Вечер был нежный, из тех чудных вечеров, когда пальмы вдруг приобретают смысл и теплый ветер шепчет в листьях на бульваре Санта-Моника.

— Кажется, мне звонил отец, Уайти, — сказала Мэрилин. — Был звонок из больницы в Палм-Спрингс.

— И что сказали?

— Говорят, его зовут мистер Гиффорд. Он якобы хотел связаться с дочерью.

На улицах горели огни, и тени деревьев проносились по салону автомобиля.

— Может, это розыгрыш, Уайти?

— А ты не попросила вас соединить?

— Пока нет. Не смогла. Но я взяла номер.

Я положил голову ей на руки: Мэрилин дышала быстро, с напускной храбростью, готовая ко всему, готовая сразиться с целым миром.

— Знаешь, я постоянно забываю, что я чья-то дочь, — сказала она.

— Напрасно, милая, — ответил Уайти. — Это важно, нельзя о таком забывать.

— Я соврала своему нью-йоркскому психоаналитику. Сказала, что мой отец умер.

— Нельзя о таком забывать, — повторил Уайти.

Мы приехали на вечеринку примерно к одиннадцати — опоздали на ужин, зато успели на самые лакомые остатки. В любом случае это был фуршет — фуршеты милы собачьему сердцу, — и появление Мэрилин не вызвало никакого переполоха. Ким Новак крикнула «Привет!» и кокетливо нам помахала. У Лоуфорда был нелепый, театральный, насквозь английский способ здороваться со старыми друзьями: как будто он весь вечер ждал только тебя одного. Он научился этому трюку у отца, сэра Сидни Лоуфорда, — как излучать неподдельный личный интерес к человеку, не испытывая к нему даже намека на теплые чувства. Говорят, мама Питера первые десять лет наряжала сына в девчачьи платья, что многое объясняет и даже позволяет ему посочувствовать. В жизни Питер главным образом изощрялся в постановке социальных мизансцен и увлеченно возглавлял действие, наслаждаясь при этом своей полной отстраненностью от происходящего.

Он просиял и взял Мэрилин за руку. Кто-то дал ей бокал шампанского, и я с восхищением уставился на Лоуфорда. В «Сыне Лесси» у него была великолепная роль — пилота ВВС Великобритании, которого в норвежских снегах спас пес. Глаза собаки излучали странное сияние экзистенциалистского мышления Мартина Хайдеггера. Она жила сегодняшним днем, не зная, чью сторону занимает, но Лоуфорд сумел втереться в доверие и убедил обрести свободу, отбросив здравый смысл и мораль. Полагаю, это не самая типичная трактовка фильма, но Лоуфорд наверняка бы с нею согласился, судя по тому, как радостно, точно старого знакомца, он выхватил меня из рук Мэрилин.

— Господи! — воскликнул он. — Ты привезла собаку! Это же подарок Фрэнка?

Вообще-то мы с Лоуфордом уже встречались, и не раз. Но в беседе он обычно притворялся ничего не знающим и ничего не помнящим — чтобы хоть о чем-то спрашивать. Так он демонстрировал остальным свою принадлежность к высшему обществу.

— Да, его зовут Маф.

— Маф?

— Ага. Мафия.

Красивое лицо Лоуфорда сморщилось.

— Привет, Чудо-малыш! — сказал он. — Я знаю трех человек, которые по уши влюбились бы в этого малого.

Мэрилин рассмеялась, повела головой и стала зачарованно, точно во сне, протягивать руку людям — демократам и финансистам, — стремительно плавающим вокруг нее.

На ступеньках сидели трое детей в пижамах. У них была одна миска с попкорном на троих, и они уже начинали клевать носом.

— Хочу! Хочу! — завопил Кристофер, самый старший. Он быстро пополз по ковру и попытался схватить меня за уши.

— Нет, мне, папочка! Мне! — крикнула Сидни.

— Я не буду целовать его после тебя! Папа, у Сидни вши!

— Бабака, — сказала младшенькая Виктория.

Собаки любят детей: нам нравится их незамутненный нарциссизм, — а вот дети далеко не всегда любят собак. Им приятна наша внешность, какие мы хорошенькие, пушистенькие и преданные, но для них мы всегда вымысел, даже когда они чувствуют мокрые прикосновения наших языков на своих смеющихся лицах. Разумеется, мы не более преданны, чем они — невинны, однако собаки прикладывают все усилия, чтобы оправдать ожидания маленьких человечков, для которых мы всего лишь пушистые комки доброты и простодушия, забавные сказочные существа, мультяшные смеси текстуры и цвета, которым для счастья нужна одна ласка. В Голливуде меня поразило одно открытие: собаки соответствуют этому описанию даже в меньшей степени, чем люди, но кто станет спорить с ищущими чуда детскими глазами, даже если в довесок к этим глазам идут тычки, рывки и прочие вольности?

— Это Чудо-малыш, собачка Мэрилин, — сказал Лоуфорд детям.

— Бабака Мемелин, — сказала младшая.

Кристофер взял меня на руки и стал укачивать.

— Клементина, Клементина, дорога-ая Клементина! — запел он голосом деревенского мальчишки. На голове у него красовался вихор размером с Нью-Гэмпшир.

—Давайте выкрасим его в синий! — предложила Сидни.

— Ты пес Хакльберри!

— Ёс Акбели, — сказала Виктория.

— Давайте выкрасим его в синий!

Меня стали водить по лестнице на задних лапках, при этом Кристофер во всю мочь вопил строчки из последней серии любимого мультика.

— Щетки! Щетки-чесотки! Кто хочет купить у нас щетки?

— Давайте отправим его в космос, — предложила Сидни.

— Восмос, — сказала младшая.

— В шлеме!

— Такой пойдет? — спросил Кристофер, напяливая мне на голову пластиковый стаканчик.

Тем временем мистер Лоуфорд разговаривал с охранником. Он обернулся и вновь натянул широкую улыбку.

— Вы только посмотрите на ребятишек! — сказал он. — Какая прелесть!

Я с вымокшей головой лежал в корзинке сплетенных маленьких ручонок. Подняв глаза, я уставился на Питера и вспомнил, что этот человек видел и трогал Лесси.

— Мистер Лоуфорд, — сказал я, — как по-вашему, возможность Бытия определяется принятием идеи Смерти? Ну, то есть правда ли, что весь жизненный опыт — это аспект Времени?

— Перестань, Кристофер. Бедный песик сейчас охрипнет от лая. Пусти его. Пора спать.

— Но, папа, ему же весело!

— Я сказал — хватит, Кристофер.

Мистер Лоуфорд выпустил меня на свободу, и старшие дети обиженно заканючили. Младшая молча жевала рукав. Лоуфорд нахмурился, как клоун, словно решение причиняло ему больше боли, чем им самим, а дети побежали наверх, хихикая и выглядывая из-за перил.

Туфли на вечеринке были сплошь унылые — босоножки без задников. Куда ни глянь, всюду либо они, либо золотые сандалии «Д'Антонио» в сеточку. Мужчины из мира кинематографа пришли как один в белых туфлях. Гарвардцы были в черных оксфордах со шнурками одинаковой длины. Я бродил среди фланели и жатки летних оттенков, покуда не наткнулся на туфли президента — оксфорды, разумеется. Очень блестящие.

Мне бы хотелось сказать, что между Мэрилин и Кеннеди состоялся серьезный исторический разговор, но нет, ничего такого не случилось, хотя в какой-то момент по их виду можно было предположить, что вот-вот случится. На несколько стремительных минут они целиком отдались игре; при этом складывалось впечатление, что происходит нечто очень важное. Нет, они не могли быть просто мужчиной и женщиной, которые случайно встретились на вечеринке и перекинулись парой фраз: их разговор был встречей сокровенных фантазий, породивших новые сокровенные фантазии, и мне он показался весьма драматичным — только разворачивалась эта драма под поверхностью, а не у всех на виду. Кеннеди пил виски с содовой. Он сидел в красивом имсовском кресле, подложив под спину подушку, и если хотел что-нибудь подчеркнуть, стучал подошвой ботинка по ножке. Мэрилин устроилась на специальной скамеечке для ног, которая прилагалась к креслу, а я примостился у нее в ногах. Она гладила мою шерстку чуть дрожащими руками.

— Полагаю, можно с уверенностью сказать, что у него есть все задатки мелкого шулера, — проговорил Кеннеди, широко улыбаясь. Они обсуждали вице-президента, мистера Джонсона.

— Он суровый человек, верно?

— Он техасец.

— Ну хоть воображение-то у него есть?

— Разумеется. — Кеннеди умолк. — А вообще интересный вопрос, Мэрилин. Я и не знал, что вас интересуют подобные вещи. Триллинг и все такое.

— Я немного читаю.

— А Триллинга вы знаете?

— Ну, не то чтобы хорошо... Я только знаю, что он однажды написал про Фицджеральда, вашего тезку. Там были слова про «привычную мелодию фицджеральдовской серьезности». Больше всего на свете мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь сказал так обо мне.

— А это так?

— Наверно.

— Ох уж эти литераторы. Один назвал меня «экзистенциальным героем».

Я лизнул Мэрилин руку и сказал:

— В самую точку.

— Это был комплимент, господин президент?

— Точно не скажу. Мне кажется, это скорее комплимент автору слов. Вы такая милая, Мэрилин. Знаете что? Вам стоит меньше тревожиться из-за пустяков.

— Тревога у меня в крови.

— А уж из-за всяких идиотов и подавно. Вы привносите радость и целостность в жизнь людей. Я говорю вам правду.

— Только правду и ничего кроме правды?

Он улыбнулся.

— Да поможет мне Бог.

— Не уходите от темы, господин президент. Мы говорили о гражданских правах.

Точно так же, как из звезд нередко получаются самые рьяные поклонники, страждущие порой лучше всего утоляют потребности других страждущих. Президент и его новая знакомая в тот вечер замкнулись друг на друге, на своих сомнениях (его — сексуальных, ее — интеллектуальных), и через некоторое время все собравшиеся на вечеринке решили, что они пара. Мэрилин и Джек сидели у окон, выходивших во внутренний дворик дома Лоуфорда, и представляли собой настолько безупречный союз достоинств и внешнего лоска, что даже самые благовоспитанные гости не устояли перед соблазном вообразить их в объятиях друг друга. Люди, которые (подобно мне) предпочитают мифы фактам, с удовольствием поверили в роман Мэрилин и президента. Но в действительности они виделись лишь несколько раз, с удовольствием беседуя о себе и о политике у всех на виду, — из этого-то взаимного благорасположения и раздули потом целый скандал. Кеннеди выстукивал свои мнения на ножке стула, отвечая на вопросы Мэрилин и восхищаясь ее умением слушать, хотя больше всего ему хотелось расспросить ее об успехе. Да, вот что по-настоящему интересовало и интриговало президента. Это манило его отца и манило его самого: он пытался понять природу славы. Мэрилин жила с ней дольше, чем он, и успела от нее пострадать. Кеннеди никогда бы не поцеловал Мэрилин на людях; он был женат на уважаемой женщине, а для спонтанности был чересчур прозорлив и дипломатичен. Ближе всего он подобрался к Мэрилин, когда наконец спросил, решительно и в упор — ее красивые глаза распахнулись навстречу его бостонской осмотрительности, — что скрывает всенародная слава.

— Бог мой, ну и вопрос! — воскликнула она. — Думаете, я отвечу, что за моей славой люди не видят личных переживаний, сердечной боли, не так ли?

— Пожалуй.

— Это не так, господин президент. Слава не скрывает сердечную боль, наоборот — усиливает и подчеркивает. И вообще я бы все равно впуталась в неприятности, даже если никогда бы не уезжала из Ван-Нуйса.

— Что же тогда? — спросил Кеннеди. — Мне действительно интересно.

— Собственное «я», — ответила Мэрилин. — Да, вот так все просто. За славой ты перестаешь видеть собственное «я».

— Мы еще непременно это обсудим.

С брюк Кеннеди свисала ниточка, и мне захотелось поиграть ею, потянуть зубами и оторвать.

— Ну, я ответила на ваш вопрос, теперь ваша очередь.

— Хотите узнать, не я ли вызволил Мартина Лютера Кинга из рейдсвиллской тюрьмы?

— Пожалуй. Лестер Маркел из «Нью-Йорк таймс» сказал, что вы с генеральным прокурором постарались на славу. Вы позвонили миссис Кинг, когда ее мужа держали в этом месте... в тюрьме. Он вам сказал, что миссис Кинг беременна. Вы позвонили ей, чтобы морально поддержать, и слух об этом облетел все сообщество, церкви, народ обратил внимание. Вы действительно это сделали, господин президент? Вы позвонили жене Кинга?²

— Уж очень вы меня расхваливаете, — ответил Кеннеди. — Дело было крайне рискованное. Но, должен сказать, все благодаря Харрису Уоффорду, моему консультанту. Мы очень рисковали на юге — столько голосов можно было потерять и столькими голосами еще предстояло заручиться. Даже отец доктора Кинга тогда поддерживал Никсона.

— И доктора Кинга арестовали? За то, что он пришел в закусочную в Атланте?

— Верно. Его посадили в тюрьму.

— А вы его освободили?

— Нет. Ну... Скажем так. Мы не могли позволить себе открыто поддерживать Кинга в борьбе за отмену сегрегации. Это бы никому не принесло пользы.

— Но вы же хотели...

— Разумеется! Однако приходилось действовать очень осторожно. Утром мы раздували пожар, а к вечеру его тушили. — Президент к этому времени чуть повернулся в сторону и обратился к группе слушателей, что послужило сигналом к окончанию флирта с моей хозяйкой. — Наших людей бросали в тюрьмы. Ку-клукс-клан свирепствовал. Доктора Кинга посадили в тюрьму особо строгого режима, и тогда у Уоффорда возникла идея: позвонить Коретте. Просто сказать ей несколько теплых слов. В чикагском аэропорту у меня выдалась свободная минутка, и я, черт подери, просто взял телефон и позвонил!

Мэрилин глотнула шампанского и поставила бокал рядом со мной. Я облизнул краешек. Ее глаза были широко распахнуты: она опьянела. Видимо, перед выходом она приняла успокоительные и теперь совсем перестала себя контролировать.

— Что же вы ей сказали?

Президент улыбнулся с видом ветерана многочисленных кампаний за любовь незнакомых людей.

— Я сказал, что понимаю, каково ей — ждать ребенка, когда муж сидит в тюрьме. Сказал, что мы волнуемся за нее и за доктора Кинга.

— Умница, — проговорила Мэрилин (то ли мне, то ли нет).

— Бобби чуть не спятил. — Президент тоже принял успокоительное, и оно уже вовсю действовало. — До выборов оставалось каких-то тринадцать дней. Он так разозлился, что потребовал освободить Кинга. Он не мог допустить, чтобы какой-то линчеватель приговорил борца за гражданские свободы к трудовой колонии. Ну и все. Я сделал звонок, потом Бобби сделал звонок, и дело устроилось.

Питер Лоуфорд склонился над плечом Мэрилин и бойко, как профессиональный репортер, спросил:

— Это ведь весьма существенно отразилось на выборе чернокожего населения южных штатов, не так ли?

— Да. Весьма существенно. — Президент с улыбкой подался вперед и взял стакан. — А знаете, что потом сказал Кинг-старший? Знаете? Что теперь он проголосует за Кеннеди, несмотря на то что я католик и все прочее.

Публика засмеялась.

— Можете в это поверить? Что отец Мартина Лютера Кинга — эдакий ханжа? — Тут он вновь доверительно взглянул на Мэрилин. — Что ж, у нас у всех есть отцы, не так ли?

Большинство гостей расселись вокруг бассейна, другие стали проталкиваться через охрану к пляжу, и я пошел за ними. Уселся рядом с двумя молодыми мексиканцами, которые на вечеринке обслуживали гостей. Я был рожден для Мексики. Ребята хохотали и подначивали друг друга, напоминая юных техассцев, что возили меня смотреть НЛО — в тот вечер, когда мы слушали рок-н-ролл. Они курили травку, передавали бульбулятор туда-сюда по песку и гладили меня, приговаривая: «Вот так, малыш». Воздух был мягкий, небо — сплошь в желтых полосках. Официанты не ожидали, что вечеринка выйдет такой неформальной, но их сияющая кожа, белоснежные рубашки, галстуки-бабочки отчего-то вписывались в обстановку. Они разговаривали о том, как обалденно выглядят звезды, какая вкусная тут еда и как круто смотрятся вооруженные до зубов охранники. Один из официантов — молодой парень из «Уоттса» по имени Хабрил — почему-то не захотел брать меня на колени. Он тоже курил марихуану, запах которой мешался с его собственным сладким запахом, и объяснял остальным, что у него нет времени на собак.

Я с удовольствием слушал этих ребят. Вечернее небо посинело, и я жадно глотал мягкий воздух. Люди так заняты мыслями о рае, что не видят рая вокруг себя. Для меня та ночь стала ночью слушания — нет, целой жизнью слушания, — при этом меня никто не слышал. Рядом с домом Лоуфорда я вдруг вспомнил Плутарха, его чудесное сочинение «Об умении слушать». В поле моего зрения попала самка джек-рассела: она промчалась мимо и бросилась к воде. Я выскочил из рук официанта и кинулся следом, прямо к пенящейся на мокром песке кромке воды. Вообще-то я влюбляюсь медленно (и быстро продумываю тактику промедления), но при виде джек-рассела мое сердце завертелось, точно теннисный мяч. Кто же она?

Я подошел и кивнул на своих юных друзей-мексиканцев. Она посмотрела на меня: о, что за дивное движение длинных ресниц!

— Молодежь усваивает добродетель только ушами, — заметила она.

— Они классные ребята, — ответил я. — Мой типаж.

— Любишь Мексику?

— О да, — сказал я. — Страна моей мечты, конечный пункт назначения. Мексика всегда в моем сердце. Думаю, мы туда скоро поедем. Так, небольшое путешествие. Я слышал, как хозяйка об этом говорила.

— Везет! Я никогда не была в Мексике.

— Да... Там с Троцким кое-что случилось... То есть он...

— Знаю, — сказала джек-рассел, прирожденная реалистка. — Он умер. Вы дружили?

— Нет, он жил еще до меня. Мои первые хозяева его боготворили. Ну, ты понимаешь.

— А то! Первая любовь остается с нами на всю жизнь.

Мы стали ходить кругами, нежно обнюхивая друг друга. Потом сели у края воды, я ткнулся носом в ее щеку и лизнул ушко.

— Поаккуратнее, милый, — сказала она. — Я занята.

— Где живешь?

Она сделала несколько шагов вперед и кивнула на ярко освещенные дома за береговыми скалами.

— В Пацифик-пэлисейдс.

— Правда?

— Тебе нравятся писатели, верно? — спросила она. — Я это чую. Мы два сапога пара. Мои бабушка и дедушка знали кучу известных писателей.

— Из здешних?

— Ага. Брехта, Манна. Этого бельгийца... Метерлинка. Он был прекрасный слушатель.

— О, я его обожаю!

— Точно. Он приехал в Голливуд писать сценарии к фильмам. Сэмюэля Голдуина так и распирало от гордости, что на него будет работать нобелевский лауреат. В общем, посадил он его в кабинет. Метерлинк писал несколько месяцев — решил адаптировать для экрана свою книгу «Жизнь пчел». Наконец, радостно размахивая стопкой бумаги, он выскакивает из кабинета и несет эту стопку боссу. Час спустя Голдуин распахивает дверь и вылетает с криками: «Господи! Главный герой фильма — пчела!»

Мы рассмеялись. Ночь была смешной — смешна и любовь.

— Ну, счастливо, — попрощалась джек-рассел. — Живи и радуйся жизни, Маф. Ты ведь поедешь в Мексику! Туда, где кое-что случилось. — Она лизнула мой подбородок и, не теряя времени, молнией помчалась прочь. На другом конце пляжа стояла ее хозяйка. Она хлопала себя по ногам и что-то кричала. Наверное: «Домой, сладкая! Пора домой!»

Мэрилин покинула гостей, вместе со стаканом подошла ко мне и присела на берегу, тихонько напевая и глядя перед собой. Ей тоже нравилась вода и бескрайняя даль. Она пела что-то радостное — кажется, Ната Кинга Коула. У нее были мягкие губы и волосы, зачесанные назад маленькими белокурыми волнами. Песню эту будто бы пел ее матери единственный мужчина, которого она любила. Мы сидели рядом с пирсом. Неподалеку без конца крутилось колесо обозрения, огни которого прожигали дыру в ночном мраке.

Примечания

1. Вероятно, я унаследовал эту брезгливость от нескольких своих знакомых, в частности от Натали Вуд, но не обошлось и без детской психологической травмы: когда мне было всего несколько недель, моя тетя Кресси утонула в озере Лох-Морлих. Этот случай вошел в семейную историю; привычка умалчивать о ней, потому что она отдавала черной меланхолией, — тоже. — Примеч. авт.

2. Не знаю, почему Мэрилин сказала, что эту историю ей поведал журналист из «Нью-Йорк таймс». На самом деле это был Фрэнк Синатра. — Примеч. авт.