Главная / Публикации / С. Ренер. «Трагедия Мэрилин Монро»

Начало

Грейс Мак Ки молитвенно складывает руки в белых нитяных перчатках, по-праздничному. Рай, о котором она молит, — это киностудия с яркими неоновыми буквами на фасаде «Метро — Голдвин — Майер» или «XX век — Фокс».

Грейс Мак Ки — женщина лет за тридцать. Она ведет шестилетнюю девочку Норму Джин Бэйкер. У обеих щеки нарумянены, а из-под соломенных шляпок, завязанных под подбородком, выбиваются локоны. Они шагают такой вертлявой походкой, что видны белые нижние юбки.

— Улыбайся, да улыбайся же! — всю дорогу наставляет Норму тетя Грейс.

И сама, подавая пример, не перестает улыбаться. Грейс Мак Ки пытается напевать своим хриплым голосом «Мне любить суждено» — песенку, принесшую первый успех Марлен Дитрих; должно быть, она сожалеет, что в свое время не облачалась в брюки с бахромой, чтобы рассеять сомнения какого-нибудь «охотника за талантами». Хотя Грейс работала на киностудии всего лишь монтажером, она мечтала только о кинематографическом чуде, мечтала о нем, то погрузившись в молчание, то бормоча молитвы.

В тридцатые годы кредо этой религии XX века было немногословно: «Дайте мне попытать удачи, и вы увидите!». Тысячи людей независимо от пола и возраста произносили это кредо шепотом или выкрикивали его с надрывом в голосе.

— Быть может, сегодня нам повезет! — говорит Грейс Мак Ки девочке.

В этот июльский день 1932 года через турникет киностудии пропускают детей в сопровождении родителей, детей ухоженных, уставших и отупевших от ежедневных забот взрослых — их родных, делающих ставку на «удачу», которую следует попытать в кино их чадам. У Нормы Джин Бэйкер огромное преимущество перед другими девочками земного шара: для осуществления ее мечты ей не надо пересекать океан или континент; счастье ждет ее рядом с домом, в Лос-Анджелесе; ей только надо оберегать свои ямочки и пышные рукава от грязи — приметы бедности.

Она лихорадочно повторяет стишок, па, заученную улыбку. Но вот на лице мелькают тени усталости, и красивая маска искажается.

Ее увлекают по лабиринту отделанных под мрамор гостиных, мимо искусственных деревьев с листьями, приклеенными по одному. Башни Собора Парижской Богоматери соседствуют тут с куполами Кремля, парижская улица — с негритянской лачугой, бюстгальтер, расшитый жемчугом, помещен рядом с рыцарскими доспехами, а под стеклом лежат фальшивые драгоценности и множество муляжного печенья.

Ей обязательно надо привыкнуть к этим невероятным сочетаниям, к этому волшебному замку, миражи которого делают счастливыми толпы зрителей и приносят золото продюсерам.

— Повтори-ка реверанс, деточка... Не надо резких движений... Подумай только, как будет рада твоя бедная мама, если ты станешь кинозвездой!

Приемная выглядит голо и уныло. А порхающие за окнами птицы щебечут от восторга. Нервными и нетерпеливыми жестами взрослые оправляют платье своим вундеркиндам. Девочки от волнения машинально позвякивают браслетками, а мальчики борются с крахмальными воротничками, от которых у них немеет шея.

Норму привели на экзамен, быть может, в сотый раз. Когда подходила ее очередь, она начинала заикаться и самое большее, на что была способна, — это сделать реверанс, и она проваливалась.

В который раз проходила она в жалкой когорте отклоненных мимо вахтера в рубашке хаки и с грудью, перетянутой портупеей.

— Не плачь, детка. Может, в другой раз... Ты ведь еще совсем маленькая. У тебя все впереди.

Чтобы утешить плачущую девочку, Грейс Мак Ки вела ее прогуляться к шикарным заведениям Лос-Анджелеса, Она называла это «прогулками надежды». Например, к отелю «Александрия», где танцевали кинозвезды, или к кинотеатру «Калифорния», где демонстрировались лучшие фильмы. Однажды, увидев киноактрис в облегающих парчовых платьях, с откровенными декольте, одна из девчушек — быть может, это была Норма Джин — трезво и озабоченно спросила:

— А если я разденусь догола, скажи, меня сразу снимут для пробы?

Сопровождавшая ее взрослая особа — не тетя ли Грейс Мак Ки? — благодушно ответила с оттенком сожаления в голосе:

— Слишком рано, малышка... тебе еще нечего особенно показывать.

* * *

Мать маленькой Нормы Джин, Глэдис Бэйкер, была женщиной кроткой, вечно удрученной, маниакально учтивой. Она с трудом разгибала спину, потому что тоже работала на студии в монтажной и постоянно горбилась над пленкой. Когда она вечером приходила домой, ее руки висели как плети, словно ее побили.

У нее было обыкновение говорить всем и каждому: «Жизнь не стоит усилий!».

Глэдис день за днем, сидя в четырех цементных стенах с единственной надписью «Курить воспрещается», перематывала и склеивала кинопленку, задыхаясь от насыщенного парами воздуха и запаха ацетона. Чтобы уберечь руки, она надевала белые перчатки.

— А иначе к тому времени, как я стану знаменитой, они загрубеют! — полушутя-полусерьезно говорила Глэдис. — Я должна сберечь их, а то мне не станут целовать руку. Но уж если не я, то моя Норма непременно этого добьется... Видите, какой это прелестный ребенок?.. Когда ей был годик, я с ума сходила: она была очаровательной, но совсем без волос... Теперь се головка — ну прямо сад!

И чтобы сделать ее еще более неотразимой, она подводила девочке брови и румянила щеки. Дочь «короля кутил» должна быть выше похвал. Вечерами Глэдис только и делала, что, напевая, причесывала ребенка, как будто прическа могла стать ступенькой к трону. Глэдис перестала ездить в автобусе, чтобы сэкономить на косметику для дочурки.

— Прежде всего я мать, — утверждала она в своей сверхобычной и страшной наивности.

В квартире на бульваре Уилшир, 5454, куда двадцатичетырехлетняя Глэдис вернулась 1 июля 1926 года из городской больницы Лос-Анджелеса после родов, мужчины не было. И матери-одиночке, хотя она и была очень слаба, пришлось заботиться о ребенке одной. Она должна была стать для девочки и отцом и матерью. Молодая мать вложила в свое дитя так много сил, что была вправе считать его интереснее, красивее, привлекательнее всех детей на свете, короче, исключительным созданием, которого ожидает чудо. А в Лос-Анджелесе и, несомненно, во всей Америке нет другого чуда, кроме кино.

Еще прежде, чем у дочери прорезался первый зуб, Глэдис уже выбрала для нее карьеру кинозвезды. И физическая слабость, и восхищение девочкой приводили Глэдис к одному результату: она валялась в постели, словно все еще рожала вундеркинда, словно не переставала отдавать ему все свои физические и нервные силы.

Иногда к ней заявлялись разряженные молодые люди, чтобы поболтать или выпить пива. Девчушка слонялась по комнате, то позволяя незнакомцам ласкать себя, то уклоняясь от ласк.

Ребенку предоставлялась полная свобода играть на улице или предаваться сну. Глэдис обращалась с дочкой хорошо. Самое большее — она пускала в ход угрозу, приводившую ребенка в трепет, впрочем, смягчая ее волнующей и загадочной улыбкой:

— Если ты не перестанешь делать глупости, я все расскажу ему когда он придет!

И тогда Норму бросало в дрожь от страха и радости. Так отсутствующий отец постепенно становился Судьей. Ей даже хотелось делать глупости, лишь бы только увидеть, как он явится с ремнем в руке, а потом простит и поцелует ее.

Отцом был то «он», то «король кутил» — загадочный и невидимый каратель, которого можно было легко узнать по галстуку-бабочке и мотоциклу. Галстук для обаяния, мотоцикл, чтобы мчаться от победы к победе.

Стоило Норме разбить стакан, испачкать платье, нашалить, как мать тотчас же взывала к «королю кутил»: «Вот увидишь, он сейчас примчится на своем мотоцикле!». И тогда девочка не отходила от маминой постели, придумывая, что бы еще такое натворить, лишь бы снова услышать чудесную угрозу...

А однажды утром ребенка окружили сбежавшиеся соседки, это было похоже на то, как на улице окружают потерпевших аварию. Они наперебой утешали Норму. Во время визита Грейс Мак Ки, не имевшей детей, Глэдис Бэйкер ни с того ни с сего набросилась на гостью, обвиняя се в том, что она хочет похитить ее ребенка, как раньше хотела отбить у нее обольстительного отца Нормы, с галстуком-бабочкой и мотоциклом.

Тогда-то Грейс Мак Ки, подруга Глэдис Бэйкер по работе, и сказала девочке:

— Зови меня тетя Грейс. Я позабочусь о тебе, пока твоя мама в больнице.

Но днем тетя Грейс не могла заботиться о Норме: она сменила «Консолитед лэбораториз» на «Коламбиа», куда устроилась архивариусом. Поэтому она решила передать девочку на попечение властей Лос-Анджелеса. Норму поместили в семью, получавшую на ее содержание двадцать долларов в месяц. Если бы кто-нибудь ее удочерил, им бы ничего не причиталось, а содержать детей, нежданно-негаданно стало доходным, к профессии «родителей» прибегали безземельные крестьяне, покинувшие ради солнечной Калифорнии другие американские штаты, туманные и дождливые. Они не могли лелеять в ребенке мечту о кино, поскольку сами оказались обманутыми в городе мечты, и вообще не могли привить Норме ничего, кроме нечистоплотности, глупости, жестокости и привычки исступленно молиться по утрам и вечерам.

На ребенка, лишенного родителей, обрушивались потоки советов, совершенно несовместимых с тем, что говорила тетя Грейс. «Спрячь волосы... Не улыбайся... Натяни юбку на колени... А теперь повторяй: «Обязуюсь с божьей помощью, пока жива, не покупать, не продавать, не предлагать никому алкогольных напитков».

Маленькая кающаяся грешница повторяла эти формулы так же послушно, как и наставления тети Грейс. Однако каждое воскресенье Грейс приходила за Нормой, чтобы снова воскресить ее мечту. Ей было жаль эту девочку, дочь пекаря из Норвегии, который, явился в Соединенные Штаты в поисках приключений. Через три года после рождения Нормы этот моторизованный Дон-Жуан, покрытый мучной пылью, разбился на дороге в Огайо.

Каждое воскресенье Грейс Мак Ки, водила ее [Норму] на Беверли Хиллз, где жили кинозвезды, или же к Китайскому театру, где собралась толпа зевак поглазеть, как очередная знаменитость, оставляет отпечаток ступней, ладоней и даже губ на мягком гипсе.

Затем, расхаживая с ребенком среди этих отпечатков ступней, ладоней или даже губ, молодая женщина отыскивала подходившие по размеру.

— Потерпи, дорогая... Очень скоро и твоя ступня будет навсегда запечатлена здесь.

Присущая американцам любовь к детям подала кинодельцам мысль: детское личико привлечет в кинотеатр толпы зрителей еще скорее, нежели влюбленные, ковбои или гангстеры. Улыбка ребенка выйдет из моды не так скоро, как погоня или пальба из пистолетов. Сюжет, по которому ставится картина с участием юной актрисы, значения не имеет. В счет идет лишь ее обаяние, которое доходчиво, как и обаяние Ширли Темпл, для всех, даже для самых отсталых мексиканских крестьян, не знающих ничего о большом мире, кроме имени этой девочки. Но чтобы открыть такую маленькую звезду, надо перепробовать на студиях десятки тысяч детей с румяными личиками, пухлыми ротиками и большими светлыми глазами.

Так протекало детство Нормы Джин Бэйкер, родившейся пыльным засушливым летом в городской больнице Лос-Анджелеса, в штате солнца. Она переходила из одной семьи в другую, от одной молитвы к другой молитве, от одной мечты к другой мечте, ожидая, когда же наконец у нее округлятся формы и «будет что показывать», чтобы привлечь внимание охотников за талантом, а значит, и людской толпы.... Во время одного из редких посещений матери, угодившей в сумасшедший дом, Норма, не сдержав порыва, прошептала «мама», уверенная, что наконец постучала в правильную дверь, где ее примут, узнают, обнимут, но та в ужасе отпрянула и, скрестив на груди руки, уклонилась от нежности своего ребенка, словно от удара.

* * *

В 1935 году Норме Джин исполнилось девять лет. Ее мать по-прежнему пребывала за высокими стенами клиники для душевнобольных в Норвоке. В день рождения Нормы Грейс Мак Ки навестила девочку и объявила, что отныне ей не придется кочевать от одной семьи к другой, потому что Грейс выходит замуж за доктора Годдара и берет ее к себе. Девятилетнюю девчушку пригласили на свадьбу. На десерт были поданы приготовленные из мороженого и шоколада головки модных в те годы кинозвезд — Бетт Дэвис и Джин Харлоу.

К сожалению, у доктора Годдара оказалось трос взрослых детей от первого брака. По желанию матери они переехали к отцу несколько дней спустя. Перед их приездом Грейс Мак Ки обняла маленькую Норму, потом взяла ее за руку, в другую руку взяла чемодан, и они пошли по Россмор-авеню в Голливуде; остановились они на Эль Чентро-авеню.

Приют помещался в старом кирпичном трехэтажном доме под номером 815. На просторной лужайке высилась мачта со звездно-полосатым флагом. А совсем рядом возвышались студии «РКО» и «Парамаунт», и их красные и синие вывески освещали окна второго этажа приюта. Читая на решетке ворот золотые буквы «Приют Лос-Анджелеса», Норма запротестовала:

— Но ведь я не сирота, тетя Грейс!.. У меня еще есть мама...

— Да, она пока жива... Но едва-едва!

Потребовалась помощь служащих, чтобы притащить отбивавшуюся девочку к шестидесяти другим незнакомым детям.

— Почему ты оставляешь меня в этой тюрьме? — кричала Норма Джин заплаканной тете Грейс.

Ей ответила директриса:

— Это не тюрьма. Смотри.

Взяв Норму за руку, она отвела ее к входу в приют.

— Видишь, ворота распахнуты... и никто не охраняет вход: ни сторож, ни собака.

* * *

В комнате с высоченным потолком стояло двенадцать кроватей. Каждой девочке был отведен шкафчик, куда та складывала свои книги и кукол. Но шкафчик Нормы был так же пуст, как было пусто в ее сердце... В отличие от других приютских девочек и мальчиков, ее не страшила ночь, наоборот, она ждала ее с нетерпением. Потому что, вытянувшись на кровати в темноте, она смотрела, как между пальмами и оранжевой луной вспыхивает пучок молний — эмблема «РКО». И, словно желая покорить эту разноцветную молнию, непрерывно сверкающую над крышей здания, она начинала разыгрывать различные роли, а подушка служила ей партнером.

* * *

Приютские дети зарабатывали деньги тем, что мыли посуду. Но на отложенные на их счет центы ходить в кино не разрешалось. Они могли только покупать себе тетради, карандаши, книги.

Контакт с миром кино устанавливался лишь на Рождество. Заботясь о доброй репутации своих звезд, «РКО» посылала их в приют с подарками для детей. На Рождество реклама киностудии в виде пучка серебристых молний украшала каждую ветку елки. Кинозвезды с полуобнаженным бюстом и искусными завитушками улыбались детям. Норма избавилась от подарков, полученных ею в это первое Рождество в приюте, отдав их своим маленьким подругам; так же поступала она каждую субботу с игрушками и конфетами, которые приносила Грейс, ставшая Годдар. Она принимала подарки и поцелуи молча, без единого слова, относясь к этим еженедельным визитам с таким же равнодушием, как и к приютским правилам и порядкам.

Она вытянулась и похудела так, что на нее страшно было смотреть — бледный подросток, кожа да кости. И только ее волосы оставались прежними. Она без конца их закручивала и причесывала на разный манер. Однако Норму нельзя было узнать на площадке для игр, где она пугала своих товарищей безрассудной удалью. А на качелях она взлетала так высоко, словно была существом из другого мира.

Она пробыла в приюте восемь месяцев, когда однажды в дождливый день (дождь был редким благом, посылаемым с небес в штате солнца и засухи) она сбежала оттуда: выскользнула из зала во время кукольного спектакля, воспользовавшись суматохой, пока ребята смеялись и хлопали в ладоши. Ушла через распахнутые ворота, которые не были воротами тюрьмы. Больше всего она заглядывала в лица мужчин — пожилых или носивших дымчатые очки. Когда она увидела, что к ней приближается мужская фигура, сердце ее забилось.

У мужчины была красивая фуражка. Он взял Норму за руку, и та поведала ему, что убежала из приюта; она надеялась, что он отшлепает ее и тогда наконец она узнает в нем долгожданного «короля кутил». Но мужчина отвел ее в полицейский участок.

Она вернулась в приют в сопровождении полицейского в штатском. В садах пышно цвела герань. Под пальмами мчались вереницы автомобилей. Над городом мерцал предгрозовой свет. Люди выходили из кино, пошатываясь от смеха, с полупустыми пакетиками из-под кукурузных хлопьев в руках.

После ливня на шоссе образовались лужицы, заволакиваемые рябью.

Норма снова оказалась перед решеткой ворот, лужайкой, звездным флагом, трехэтажным зданием из красного кирпича. Она не хотела отпускать полицейского в надежде, что он защитит се от гнева директрисы миссис Дьюи.

Не говоря ни слова, директриса взяла ее за руку. Повела в свой кабинет. Спросила, почему она убежала. За этой мягкостью наверняка скрывалась хитрость. Теперь жди побоев. Норма, конечно, их заслужила. Она закрыла глаза, увидев, что рука директрисы нащупывает на столе какой-то предмет. Должно быть, толстую линейку... Но она почувствовала нежное прикосновение к кончику носа и щекам. Директриса провела по сморщенному от страха лицу ребенка пуховкой из пудреницы.

— Вот так! Нужно стереть следы слез, — чуть слышно сказала она.

Потом директриса погладила Норму по волосам и поцеловала в лоб.

Так у девочки родилась догадка, надолго застрявшая в ее голове: для того чтобы тебя любили, надо убегать...

* * *

Норме Джин было одиннадцать лет, когда за ней пришла тетя Грейс. Девочка весело размахивала чемоданом. Она думала, что сможет наконец жить в семье, которая примет се не только ради пособия. Станет полноправным членом семейства Годдаров и перестанет составлять статью дохода в годы большого экономического кризиса, потрясавшего Калифорнию, как и всю остальную Америку. Принять в дом сироту считалось тогда хорошим способом улучшения семейного бюджета. Но тетя Грейс объяснила, что не может оставить ее у себя из-за доктора Годдара.

И вот Норма снова в Соутелле, но это ее почти не удивило. Она больше ничему не удивлялась. Ее воодушевление тут же исчезло, лицо ее больше ничего не выражало, оно застыло, окаменело, словно она уснула средь бела дня. Она молчала. Кивала головой. Ласкала кошку, срывала с ветки листок, поднимала камень, чтобы еще дальше бросить его. Казалось, мир для нее этим исчерпался.

Она узнавала немощеные улицы и ветхие домишки. Энн Лоуэр, тетка Грейс Годдар, старая дева лет за шестьдесят, решила приютить Норму. Она сделала это не ради нескольких долларов, получить которые так стремились «родители-кормильцы», а чтобы играть с ней, как с куклой, потому что страшилась одиночества.

Едва девочка переступила порог, как Энн Лоуэр объявила ей, что Бог вездесущ. Затем она сообщила, что нет страдания, которое не отступило бы перед молитвой. В противоположность «родителям-кормильцам» Энн Лоуэр не вменяла ей [Норме Джин] в неприятную обязанность молиться по нескольку раз в день.

Стоя неподвижно в углу кухни, как на автобусной остановке, старая женщина заявляла, что спокойно ждет смерти, и просила девочку клятвенно обещать вечно любить ее, «даже когда ее уже не будет в живых». Она заставляла Норму ежедневно подтверждать подобные обещания. «Еще один день прожит, моя дорогая!» — каждое утро восклицала славная женщина. Воркуя, она не переставала подсчитывать, что же останется после нее, окидывая свое имущество ледяным взглядом.

— Все это я оставлю тебе, — утверждала она, указывая кончиком палки на шкаф, кресло, комод. — А главное, я оставлю тебе свою душу, это менее обременительно.

Девочку приводило в восторг то, что теперь от нее так жадно требовали любви, и она не переставала поддакивать.

— Когда я умру, ты не перестанешь сочинять для меня стихи? И будешь опускать их в специальный ящик с моим именем, как ты обещала?

— Да, тетя Энн!

Норма Джин ходила в школу Эммерсона-младшего, расположенную в Вествуд Виллидже, богатой части Лос-Анджелеса. Каждый вечер она возвращалась в свой грязный квартал, словно отбывая наказание — ведь она не знала, что отвечать на расспросы одноклассниц о своих родителях. Она вынуждена была лгать. Описывать красивые добрые лица родных, якобы вечно находившихся в таинственных разъездах. Но девочки не принимали ее слов на веру, исключая одну или двух, которые с нездоровым любопытством слушали ее небылицы и просили рассказать что-нибудь еще.

Позже ее перевели а школу в Ван Наисе. Норма не только продолжала приукрашивать жизнь своих родителей, но описывала ее все более сочными и яркими красками: дом из множества комнат, масса драгоценностей у мамы, автомобили у папы...

Она производила впечатление худой, угловатой, слегка сутулой девочки. На лице ее появлялась робкая, вымученная улыбка, словно этой улыбкой она хотела пресечь любой вопрос, способный омрачить чудесную картину ее жизни в родительском доме.

Легко понять, почему Норма Джин не соглашалась играть ни в одной пьесе, ставившейся на школьной сцене; она была поглощена ролью, которую постоянно играла, представляя собственную жизнь. Все привыкли смотреть на нее как на смятенную душу, славную девочку, немного подавленную тем, что «родители никак не выберут время прийти за ней». У нее и в самом деле были расширенные, бегающие глаза ребенка, который ждет...

* * *

В 1938 году Норме пошел уже тринадцатый год. Старая Энн Лоуэр больше не могла смотреть за ней и Грейс Годдар наконец решила «взять ее в семью».

Но этот жест был сделан слишком поздно, чтобы произвести на Норму какое-то особое впечатление. Она восприняла это лишь как очередной переезд. Норма вошла в семью Годдаров, не испытывая ни радости, ни волнения, с ощущением, словно пересаживается с одной парты за другую. Она была уже не ребенком, обретшим семью, а рано созревшей девушкой. Ей уже не рекомендовалось садиться на камень или на землю. У нее изменилась фигура. Угловатая худышка как-то сразу, за несколько недель, стала необыкновенно привлекательной. Она неумеренно натиралась кремами в ванной комнате Годдаров. И хотя губная помада с ее запахом масла и какао была ей противна, она до безобразия малевала губы. Ничего не поделаешь. Она усиленно раскрашивала себе лицо, как маску для войны.

Отца у нее не было. И уже никогда не будет. Значит, ей нечего страшиться мужчин и искать в них сходства с тем, из давней мечты. Значит, она могла с легким сердцем отправляться на разведку.

И вот каждый шаг по улице в облегающем тело свитере становился приманкой, неожиданностью, приключением. Она щедро дарила улыбки всему городу. Норма начала встречаться с парнями, как правило, намного старше себя. В тринадцать лет ее рост установился окончательно — метр шестьдесят три; у нее была фигура женщины, но улыбка, выражение лица оставались детскими. Она была не прочь прокатиться в машине — ничего иного ой не хотелось. Парни увозили ее, играя с огнем. В окрестностях Лос-Анджелеса фермеры за небольшую плату разрешали молодым людям ставить машины на своих участках. В одиннадцать часов вечера звон колокола давал знать, что их время истекло. Девушки старались казаться независимыми и взрослыми, парни притворялись самоуверенными и храбрыми. Эти загородные прогулки носили невинный характер. Лишь запах травы и бензина, порой тошнотворный, еще долго преследовал юные парочки.

При ходьбе Норма как бы извивалась: у нее была неестественная походка и деланный смех. Парни предпочитали появляться только с ней, потому что на нее все заглядывались. Она казалась им кокетливее других. На нее сразу обращали внимание. На пляже она появлялась, едва прикрытая купальным костюмом. Она не стояла на месте. Нервные руки блуждали по телу, можно было подумать, что она жаждала жарких объятий. Тем не менее, судя по ее более позднему признанию, она оставалась «холодной как лягушка», и вся эта страсть, которой она, казалось, пылала к своему спутнику, была наигранной. Но она этого даже не осознавала. Ее вертлявость была сродни извивающимся движениям танцовщицы, не нуждающейся в музыке.

Быть может, она в конце концов и слышала ее, эту музыку?

Тетя Грейс и тетя Энн Лоуэр были встревожены тем, что рассказывали о ней. Слишком многие мужчины украдкой наблюдали за домом, где жили Годдары, или останавливались перед ним якобы завязать шнурки. Стоило кому-нибудь поставить машину на их улице, как тетя Грейс впадала в панику: Норму подстерегает мужчина! Мужчина может сделать несчастной бедную Норму Джин! Надо что-то предпринять.

Обе женщины задумали выдать Норму замуж. Это казалось им единственным спасением. Надо было найти жениха, прежде чем Норма падет жертвой случайного спутника по купанию или прогулке в машине — какого-нибудь водителя с улыбкой киноактера.

— Пусть он танцует с другой, лишь бы это не задело Норму.

— Нет, пусть лучше он не танцует с другой. Тот, о ком я думаю, не станет дрыгать ногами с девушкой, которая не предназначена ему Богом.

— А что, если он заметит, что наша Норма немножко безалаберна и не очень-то строга с мужчинами?

— Тот, о ком я думаю, Грейс, долго будет ослеплен первым впечатлением.

— Я не соглашусь отдать свою маленькую Норму за круглого идиота.

— Уж как-нибудь они сумеют договориться.

— Я приготовила ей платье для танцев из тонкого белого батиста с вышивкой, — сказала тетя Грейс.

Для Нормы у них был на примете Джеймс Доуэрти, высокий, худой парень, немногословный и строго придерживающийся своих определенных привычек. Ему был невдомек сговор двух дам по столь деликатному вопросу. Можно подивиться энергии женщин, если принять во внимание, что всю свою жизнь они были смиренными, робкими и боязливыми. Казалось, у них оставалась одна-единственная возможность взять реванш: подчинить непокорную душу, запутав ее в сетях своих интриг. Они покорили, обескуражили своими комплиментами Доуэрти-мать, а затем уж произнесли имя Нормы Джин. Миссис Доуэрти вскипела. Это не та девушка, которую можно рекомендовать, она не годна для семейной жизни, к тому же она еще слишком молода.

— И потом у нее манера заливаться смехом! Известное дело, что значит, когда девушка ее возраста так завлекательно смеется!

— Она нетронутая, — заверила тетя Годдар. А Энн Лоуэр добавила к этому:

— Человек на пороге смерти, миссис Доуэрти, не станет брать греха на душу и врать. Неужто вы хотите соединить своего сына с девушкой, с которой ему будет скучно? Молодость и смех, о чем можно еще мечтать?

В тот 1941 год Джим Доуэрти работал у «Локхида» в ночную смену. Он кончал работу в восемь утра и часть дня спал. Стены его комнаты украшали блеклые цветы. На занавесках трепетали другие цветы — белые, неземные. Так рабочий одного из военных заводов жил в атмосфере райских кущ. Он ждал войны под маминым крылышком. Когда он просыпался, любящая мама, подсовывая ему под голову подушку, подавала желтую настойку и на подносе завтрак.

В январское утро 1942 года на подносе лежала записка. Друг семьи, Грейс Годдар, приглашала «своего старинного приятеля Джимми» один из ближайших вечеров провести с Нормой Джин и подыскать для Бебе Годдар, дочери доктора Годдара, кавалера среди рабочих сборочного конвейера «Локхида».

Джим был знаком с обеими девушками, как и со многими другими. Он поторопился проявить галантность и повиновался, не ведая того, в какую ловушку попадет.

Бальный зал «Локхида» представлял собой длинное помещение в форме коробки из-под обуви с раздвигающимися дверьми. Все было окрашено в синий цвет — цвет противовоздушной обороны.

Большие ясные глаза Нормы Джин неотрывно смотрели на подбородок, нос, лоб, уши Джима Доуэрти. Он нежно прижимал ее к себе. Оркестранты были в черно-белом. От оглушительных звуков тромбона ноги танцующих подкашивались. Трубач отбивал такт с веселым ожесточением. От присутствующих в зале исходил запах пота. Толпа прерывисто дышала.

Было уже довольно поздно, когда музыканты надели на свои инструменты черные чехлы, и длинные вереницы машин медленно покатили по шлаковой аллее.

У «Локхида» в субботние вечера устраивались и свадьбы. Они проходили в том же темпе, в каком шла сборка самолетов в рабочие дни.