Главная / Публикации / М. Шнайдер. «Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика»

Нью-Йорк, психиатрическая клиника Пейна Уитни, февраль 1961 года

Мэрилин снова вернулась в Нью-Йорк. Когда она летела туда на самолете, она уже не понимала, путешествует она в прошлом или в будущем. Когда в январе было вынесено решение о ее разводе с Артуром Миллером, Билли Уайлдер сказал: «Брак Мэрилин с Джо ДиМаджио распался, потому что женщина, на которой он женился, была Мэрилин Монро, а брак с Артуром Миллером — потому что она перестала быть Мэрилин Монро». После прохладной встречи последнего фильма зрителями Мэрилин считала, что ее актерская карьера оказалась в тупике. В квартире на 57-й Восточной улице она проводила целые дни в полумраке своей спальни, слушая сентиментальные песни, похудевшая и одурманенная успокоительными таблетками. Она не ела и не разговаривала. Она не виделась ни с кем, кроме У. Дж. Уэзерби.

После сорока семи сеансов за два месяца Марианна Крис, испуганная ухудшением ее состояния, с которым она не в силах была справиться, решила ее госпитализировать. Под именем Фэй Миллер Монро помещают в психиатрическую клинику Пейна Уитни. У нее не спрашивают согласия: ей просто подсовывают бумажку для подписи. Мэрилин, накачанная наркотиками, не понимает, что подписывает. Ей 34 года — именно в таком возрасте ее мать, Глэдис, была помещена в больницу на всю жизнь.

Мэрилин сразу же пишет Пауле и Ли Страсбергам, самым близким своим друзьям в Нью-Йорке:

«Дорогие Ли и Паула.

Доктор Крис поместила меня в нью-йоркскую больницу, в психиатрическое отделение, под опеку двух врачей-идиотов. Ни тот, ни другой не подходят мне как врачи. Я не писала вам, потому что меня заперли со всеми этими бедными психами. Если я останусь в этом кошмаре, то точно стану, как они. Прошу тебя, Ли, помоги мне, мне здесь действительно не место. Может быть, если ты позвонишь доктору Крис и убедишь ее, что я в здравом рассудке и могу вернуться на твои занятия... Ли, я помню, что ты мне сказал однажды на уроке: «Искусство идет гораздо дальше, чем наука». А о здешней науке мне хотелось бы забыть, как и о женских воплях и т. п. Умоляю, помоги мне. Если доктор Крис тебе скажет, что мне здесь очень хорошо, можешь ответить, что мне совсем не хорошо. Это место не по мне.

Люблю вас обоих.

Мэрилин».

Ей позволили сделать только один телефонный звонок. Она позвонила Джо ДиМаджио, жившему во Флориде. Она не разговаривала с ним шесть лет. В ту же ночь он вылетел в Нью-Йорк и потребовал, чтобы ее выпустили из клиники. Через несколько дней Мэрилин вышла и отправилась по ту сторону Манхэттена, в больницу на реке Гудзон. Она прожила там с 10 февраля по 5 марта 1961 года. Оттуда она написала Гринсону, которого решила сделать своим единственным психоаналитиком, письмо, которое долго считали потерянным и которое в 1992 году нашлось в архивах студии «XX Century Fox».

«Дорогой доктор Гринсон.

Из окна больницы я вижу, как снег падает на зеленые листья. Я вижу траву и вечнозеленый кустарник, но деревья меня печалят... их грустные голые ветви, может быть, предвещают весну и сулят надежду. Вы видели «Неприкаянных»? В одной из сцен можно заметить, как бывает обнажено и таинственно дерево. Не знаю, покажут ли это на экране... мне не нравится, как смонтирован этот фильм. Вы будете смеяться, хотя мне сейчас совсем не весело, сцена, в которой Розлин обнимает это дерево и танцует вокруг него, вызвала скандал, и религиозные власти увидели в ней что-то вроде мастурбации. Всегда найдется кто-то, кто еще в большей степени фрейдист, чем ты, правда? Но Хьюстон не захотел вырезать ее при монтаже.

Пока я пишу эти строки, четыре большие тихие слезы скатились у меня по щекам. Не знаю почему.

Я не спала всю ночь. Иногда я задумываюсь, для чего нужна ночь. Для меня есть только ужасный и длинный бесконечный день. Наконец я решила воспользоваться моей бессонницей и начала читать переписку Зигмунда Фрейда. Открыв книгу, я увидела фотографию Фрейда и разрыдалась; он выглядит таким подавленным (думаю, эта фотография была сделана незадолго до его смерти), как будто конец его жизни был полон грусти и разочарований. Но доктор Крис сказала мне, что он очень страдал физически — это я уже знала из книги Джонса. Несмотря на это, в его добром лице я угадываю разочарованную усталость. Его переписка доказывает (не уверена, что следовало публиковать чьи-либо любовные письма), что сам он вовсе не страдал комплексами! Мне нравится его нежный и чуть грустноватый юмор, его боевой дух.

В Пейн Уитни не было никакого человеческого тепла; эта клиника сильно мне навредила. Меня посадили в камеру (настоящая камера с бетонными стенами и т. п.) для буйных и больных тяжелой депрессией, но мне казалось, что меня посадили в тюрьму за преступление, которого я не совершала. Эта бесчеловечность показалась мне варварской. Меня спросили, почему мне было плохо там (все запиралось на ключ; везде были решетки — вокруг электрических лампочек, на шкафах, в туалетах, на окнах... и в дверях камер были проделаны окошки, чтобы пациенты всегда оставались на виду у надзирателей. На стенах были пятна крови, рисунки и надписи, оставшиеся от прошлых пациентов). Я ответила: «Если бы мне здесь нравилось, я бы и правда была бы сумасшедшей». Другие обитатели больницы вопили у себя в камерах... Я подумала тогда, что психиатр, достойный так называться, должен был бы поговорить с ними, помочь, по крайней мере на время, облегчить их горе и боль. Мне кажется, врачи должны учиться чему-то, но их интересует только то, что они изучали по книгам. Может быть, они могли бы научиться большему, прислушиваясь к людям, вся жизнь которых — страдание. У меня такое впечатление, что они больше беспокоятся о дисциплине, не поддерживают своих пациентов и не оставляют их в покое, пока не заставят «покориться». Меня попросили присоединиться к другим пациентам, пойти на эрготерапию. «Зачем?» — спросила я. «Вы можете шить, играть в шашки, в карты или даже вязать». Я объяснила им, что, когда я смогу это делать, это буду больше не я. Они так ничего не добьются. Все эти занятия несказанно далеки от меня. Они спросили меня, считаю ли я себя не такой, как остальные пациенты, а я подумала, что если они настолько глупы, чтобы задавать подобные вопросы, то и ответить им придется глупо: «Да, я не такая». Я — это всего лишь я. Когда я сейчас пишу это вам, я улыбаюсь, потому что вы-то хорошо знаете, что я совсем не знаю, кто я есть, и что игра в шахматы увлекает меня, потому что только на последнем ходу узнаешь, какая партия разыгрывалась.

В первый день я действительно общалась с другой пациенткой.

Она спросила меня, почему я такая грустная, и посоветовала позвонить кому-нибудь из друзей, чтобы мне не было так одиноко. Я ответила, что мне сказали, что на этаже нет телефона. Кстати, каждый этаж заперт: нельзя ни войти, ни выйти. Пациентка удивилась и проводила меня к телефонной кабине. Дожидаясь своей очереди, я заметила охранника (это действительно был охранник, потому что он был в форме), и когда я попыталась снять трубку, он вырвал ее у меня из рук, рявкнув: «Вам звонить не разрешается». У девушки, которая показала мне телефон, был жалкий вид. Услышав грубость охранника, она сказала, что никогда бы не подумала, что со мной могут так обращаться, и рассказала, что ее госпитализировали в связи с психическим расстройством. «У меня было несколько попыток самоубийства», — повторила она по меньшей мере четыре раза.

Люди хотят долететь до Луны, но никто не интересуется человеческим сердцем. А здесь еще многое можно сделать. (Кстати, это была первоначальная тема «Неприкаянных», но ее никто не заметил. Наверное, потому что в сценарий внесли столько изменений — и еще из-за постановки.)

Я знаю, что никогда не буду счастлива, но я могу быть веселой! Я уже говорила вам, что Казан утверждал, что я самая счастливая из женщин, которых он когда-либо знал, а знал он их немало, уж поверьте! В тот год, когда он любил меня, однажды ночью меня охватила ужасная тревога, и он стал укачивать меня, пока я не заснула. Он также посоветовал мне пройти психоанализ, и именно он хотел, чтобы я работала с Ли Страсбергом.

Не Мильтон ли написал: «Счастливые люди еще не родились»? Я знаю по меньшей мере двух психиатров, которые более оптимистично настроены.

Сегодня утро, 2 марта. Я не сомкнула глаз всю ночь. Вчера забыла вам кое-что сказать. Когда меня поместили в первую комнату, на шестом этаже, мне не сказали, что я нахожусь в психиатрическом отделении. Доктор Крис заверила меня, что зайдет ко мне завтра же. Меня осмотрели врачи и даже ощупали мне грудь, чтобы убедиться, что у меня нет опухоли. Я протестовала, но спокойно, объясняя, что врач, который меня направил, идиот по имени Липкин, провел полный осмотр всего месяц назад. Потом вошла медсестра, и я заметила, что в палате нет звонка для ее вызова. Я попросила объяснений и узнала от нее, что нахожусь в психиатрическом отделении. После ее ухода я оделась, и именно тогда встретила девушку, которая сказала мне о телефоне. Я как раз ждала перед дверью лифта, которая была, как и все остальные двери, без ручки и без номера. Вы понимаете, все ручки отвинчены, как в кошмарах или романах Кафки. Когда девушка рассказала мне, что сделала с собой, я вернулась к себе в комнату, уже зная, что про телефон мне соврали. Я снова стала думать о слове «резать» и села на кровать, стараясь думать о том, что бы я стала делать в такой же ситуации, если бы импровизировала на занятиях по актерскому мастерству. Что бы я сделала? Я сказала себе, что «пока колесо не заскрипит, его не смажут». Признаюсь, что мое колесо заскрипело слишком громко, но эту мысль я почерпнула в фильме «Схватка в ночи», в котором я снималась. Я взяла стул и нарочно бросила его в окно; это было нелегко, ведь я в жизни никогда ничего не ломала. Кроме себя самой... «Смех» — как пишут в сценариях. Шум был страшный, а стекло всего-навсего треснуло. Мне пришлось бросить стул еще несколько раз, чтобы отвалился осколок стекла, который я зажала в руке. Потом я спокойно села, как послушная девочка. Когда они пришли, я сказала им, что, раз со мной обращаются как с психованной, я и вести себя буду как психованная. Признаюсь, продолжение гротескно, но я и правда сделала то же самое в фильме, только там это было лезвие бритвы. Я угрожала разрезать себе вены, если они меня не выпустят... я никогда бы этого не сделала, вы же знаете, что я актриса и никогда не нанесу себе ни ран, ни шрамов — я слишком горжусь своим телом. Я не стала с ними сотрудничать, потому что была совершенно не согласна с их действиями. Так как я отказывалась двигаться, они вчетвером перенесли меня на верхний этаж, четыре здоровяка, двое мужчин и две женщины. Я плакала всю дорогу, и меня заперли в камере, о которой я уже говорила, и какая-то толстая корова приказала мне принять ванну. Я объяснила ей, что приняла ванну только что, а она ответила, что у них принято принимать ванну каждый раз при переводе на другой этаж. Директор, похожий на директора колледжа (хотя доктор Крис называет его «администратор»), допрашивал меня так, как будто считал себя психоаналитиком. Он сказал мне, что я уже много лет очень-очень больна. Этот тип презирает своих пациентов. Он удивлялся, что я могла работать в своем депрессивном состоянии, и утверждал, что это наверняка портило мою игру. Все это с полной уверенностью, безапелляционным тоном. Я указала ему на то, что Грета Гарбо, Чарли Чаплин и Ингрид Бергман, возможно, тоже иногда страдали от депрессии во время съемок. Я считаю, так же глупо было бы утверждать, что такой чемпион, как ДиМаджио, не смог бы ударить по мячу, если бы страдал от депрессии.

Кстати, у меня есть хорошие новости. Я кое на что пригодилась. Джо утверждает, что я спасла ему жизнь, посоветовав обратиться к психотерапевту. Он сказал, что исправился после нашего развода, но признал, что, если бы тогда был на моем месте, тоже потребовал бы развода. На Новый год он прислал мне целое поле пуансеттии. Это был такой сюрприз. Когда мне принесли букет, со мной была моя подруга Пэт Ньюкомб. Я спросила ее, кто прислал цветы, и она ответила: «Здесь карточка. Подожди-ка... «С наилучшими пожеланиями, Джо»». Я сказала ей: «Есть только один Джо». Был рождественский вечер, поэтому я позвонила ему и спросила, почему он послал мне цветы. Он сказал: «Во-первых, чтобы ты мне позвонила... а потом, кто еще пошлет тебе цветы? У тебя во всем мире нет никого, кроме меня». Он предложил мне на днях выпить по стаканчику. Я напомнила ему, что он никогда не пил. Он сказал, что теперь иногда выпивает, и я ответила, что согласна, но он должен выбрать место с очень, очень неярким освещением! Он спросил, что я делаю на Рождество; я объяснила, что я с подругой, и он сказал, что приедет. Я действительно была рада его видеть, хоть и чувствовала себя подавленной и все время плакала. Лучше мне закончить, не хочу отрывать от дел. Спасибо, что выслушали.

Мэрилин М.»

К письму, напечатанному на машинке секретаршей Монро, Мэй Рейс, Мэрилин добавила следующие слова от руки: «Есть один человек, очень дорогой друг, когда я говорила его имя, вы всегда поднимали глаза к небу и приглаживали усы. Он был для меня нежным другом. Очень нежным. Я знаю, что вы не верите мне, но я доверяю моим инстинктам. Это было похоже на любовную связь без продолжения, но я раньше никогда не знала такого. Теперь я ни о чем не жалею. Он очень внимателен в постели. От Ива ничего не слышно, никаких новостей, но мне наплевать. У меня есть воспоминание — сильное, нежное, чудесное. Я почти плачу».

Гринсон начал писать ответ, который он так и не отправил, так как счел, что лучше связаться с Крис, чтобы она забрала Мэрилин из больницы, а интерпретации могут подождать. Эту записку позже нашли в его архивах.

«Дорогая Мэрилин.

Не ждите от меня, чтобы я критиковал или осуждал тех, кто вас лечит или пытается лечить, и тем более мою коллегу и друга Марианну Крис. На самом деле вы не сумасшедшая, но действительно сошли бы с ума из-за жизни в больнице, если бы там остались. Больница — это место, где вы теряете детей от выкидышей и абортов и где вновь оказываетесь ребенком, когда вас лечат там от депрессии или тяги к самоубийству».

После этого Мэрилин никогда не встречалась с Марианной Крис — таково было ее решение. Но, то ли по небрежности, то ли умышленно, она оставила Крис в числе наследников по своему последнему завещанию, составленному за три недели до поступления в Пейн Уитни. Впоследствии Крис признала: «Я совершила нечто ужасное. Нечто совершенно ужасное. Я не этого хотела, но сделала именно это». Она продолжала переписываться с Гринсоном и Анной Фрейд по поводу своей бывшей пациентки.

В начале весны Мэрилин решила вернуться в Калифорнию и умоляла Гринсона принять ее в «постоянные» пациентки, хотя он относился к этой идее настороженно. Они вновь начали свои сеансы. В мае, когда Мэрилин опять уехала в Нью-Йорк, откуда она звонила Гринсону каждый день, он описывал Марианне Крис свой терапевтический план действий: «Прежде всего, я стараюсь помочь ей не чувствовать себя одинокой, ведь именно это заставляет ее искать спасения в наркотиках или вступать в связи с очень деструктивными людьми, которые устанавливают с ней садомазохистские отношения... Именно такой подход в нормальном случае действует у девочки-подростка, которая нуждается в советах, дружеском отношении и твердости, и она, похоже, очень хорошо это воспринимает... Она сказала, что в первый раз ей не терпелось приехать в Лос-Анджелес, потому что она могла со мной поговорить. Конечно, это не помешало ей отменить несколько сеансов, чтобы поехать в Пальм-Спрингс с мистером Ф.С. Она «изменяла» мне, ведя себя так же, как подросток с родителями».

Через несколько дней Мэрилин позвонила из Нью-Йорка своему калифорнийскому психоаналитику и сообщила, что решила окончательно вернуться в Лос-Анджелес. В тот город, где она родилась. В город, где она ни за что на свете не хотела бы умереть. В город, где она умрет.