Главная / Публикации / А. Гомбо. «Мэрилин Монро. Блондинка на Манхэттене»

Неизвестная Мэрилин

О том, как Эд Файнгерш и Мэрилин Монро гуляли по Манхэттену и вписали в историю фотографии восхитительную тайную страницу

В начале весны 1955 года Боб Стайн и его друг Сэм Шоу сидели в баре «Глэдстоун» и опрокидывали рюмку за рюмкой. Стайна как раз только что назначили главным редактором «Redbook». Этот женский журнал, почуяв, что выходит из моды, решил видоизменить концепцию, обращаясь преимущественно к молодым — от 20 до 30 лет — женщинам. От Стайна ждали новых идей, новых, более серьезных и конкретных, тем, отвечающих интересам целевой аудитории. Так, например, последний номер был с его подачи посвящен проблеме маккартизма. «Я старался повысить качество статей, одновременно прощупывая, насколько далеко мы можем зайти, не оттолкнув от себя читательниц». В тот вечер Боб с Сэмом поджидали Мэрилин Монро, намереваясь предложить ей сфотографироваться для первой страницы обложки летнего номера. Кинозвезда была у себя в номере, то есть находилась несколькими этажами выше, и спускаться, судя по всему, не собиралась.

Осада крепости

Все началось несколькими днями раньше. Боб совершенно случайно наткнулся на довольно необычную фотографию Мэрилин, сделанную Роем Шаттом. Актриса с видом примерной ученицы сидит в ряду других студентов в зале для занятий «Экторс студио». Почти никакой косметики, в руке сигарета, на плечи наброшено меховое пальто. Но главное — живой, горящий взгляд. И тут Стайна осенило. Надо попросить Эда Файнгерша — его лучшего друга и самого сумасшедшего из всех нью-йоркских фоторепортеров — сделать серию снимков Мэрилин. В тот же вечер они обсудили идею у «Костелло». Мэрилин должна предстать не такой, какой ее видит зритель в кино, а такой, какая она в жизни, иными словами, похожей на рядовую читательницу «Redbook». «Тут надо вспомнить, какие роли она в то время играла, — поясняет Стайн. — Публикации в прессе явно ставили знак равенства между актрисой и ее экранными героинями, прямо скажем, не блиставшими умом. Журналисты не видели никакой разницы между тем, что она играла в кино, и тем, какой она была на самом деле». Файнгерш получил задание: в течение нескольких дней следовать за Мэрилин по пятам и ни о чем ее не расспрашивать. Просто быть рядом и делать снимки». «Я предложил эту работу Эдди не потому, что рассчитывал на его опыт, а потому, что знал — он не поддастся на уловки обманчивой внешности. Мне даже не пришлось растолковывать ему, какой именно репортаж я хочу получить. Мы с ним были достаточно хорошо знакомы, чтобы я мог ему доверять. В его снимках не будет никакого вранья. Одним словом, я в нем не сомневался: ей не удастся его провести. Дело в том, что у Мэрилин была такая манера — играть существо настолько беспомощное, что вас прямо подмывало сей же миг броситься ее защищать. Она кому угодно могла задурить голову. Журналистами и фотографами, которые с ней работали, она вертела как хотела». Разумеется, написать действительно хорошую статью о Мэрилин Монро было не так просто. «Годы спустя, — продолжает Стайн, — уже незадолго до ее смерти, я решил еще раз напечатать большую статью, посвященную Мэрилин Монро. И совершил непростительную ошибку, поручив это задание журналисту, который был от нее без ума. Он принес мне муру, нашпигованную банальностями. Он писал не о ней, а о собственном представлении о ней. Материал отправился в корзину, а его автор — в Калифорнию. Может, там, надеялся я, он нароет хоть что-нибудь стоящее».

Итак, идея оформилась. Однако между Стайном и Мэрилин воздвиглась крепость. Первая линия обороны звалась Милтон Грин — с недавних пор официальный менеджер кинозвезды. Гораздо позже, в 1990 году, когда репортаж Файнгерша выйдет в виде книги, авторы предисловия представят Грина в качестве инициатора проекта и «первооткрывателя» Файнгерша. На самом деле, едва поняв, что ему предлагают, Грин постарался «отпихнуть» Эдди в сторонку и поручить задание одному из своих приятелей. Файнгерш и Грин были шапочно знакомы и, если верить Роберту Стайну, терпеть друг друга не могли. Стайн и сам не слишком высокого мнения об этом денди образца 1950-х: «У Грина была паршивая репутация. Лично я всегда считал его скорее посредственным фотографом, который мечтал использовать Мэрилин, чтобы вырасти до продюсера. Самое лучшее, что в нем было, — это его жена Эйми, красавица и умница». Джулия Скалли не так сурова в своем приговоре: «Милтон Грин был хорошим студийным фотографом, и ничего больше. Это означает, что он вращался в довольно специфическом кругу, весьма далеком от мира Эдди — настоящего фоторепортера. Может быть, они и в самом деле недолюбливали друг друга, но мне кажется, что они просто принадлежали к разным вселенным, которым не следовало пересекаться»¹.

Раз уж официальный путь, через агента, оказался перекрыт, Стайн решил разыграть другую карту. «С некоторых пор мы делили кабинет с Сэмом Шоу, и у нас сложились очень хорошие отношения. Сэм был не только отличный фотограф, но и жуткий ловчила во всем, что касалось полезных связей. На столе у него всегда творилось нечто невообразимое. Спрятавшись за кипой бумаг, он целыми днями названивал в Голливуд. Он мечтал стать продюсером и втерся в доверие ко многим деятелям кино, от Брандо до Казана. Водил он знакомство и с Мэрилин, с которой часто работал². Сэм согласился помочь другу. С этой целью он и пришел в «Глэдстоун», где теперь с улыбкой поглощал коктейль за коктейлем. Но Стайну было не до улыбок. Он нервничал. Ему казалось, что он прямым курсом движется к своему первому крупному провалу в «Redbook». Однако Шоу имел все основания хранить спокойствие. Он знал, что Мэрилин иногда часами прихорашивается, прежде чем покинуть свой донжон.

— Эй, Сэм! Привет! Как дела?

Сэм поднялся. Стайн глазам своим не верил: над их столом возвышался самый знаменитый разведенный муж Америки — Джо Ди Маджо собственной персоной. Человек, который пару недель назад на глазах у всего мира покинул зал суда побитый, как боксер, проигравший последний в своей карьере матч, сейчас с радостной улыбкой выходил из номера своей бывшей жены! Мэрилин велела ему спуститься в бар и найти Сэма. И передать, что она с удовольствием куда-нибудь прошвырнется с ним на днях. Пусть позвонит. Сэм тут же двинулся к стойке портье, и через несколько минут Мэрилин уже разговаривала с Робертом Стайном.

Боб Стайн сидит у себя в гостиной в Коннектикуте и смотрит в окно на садовника, подстригающего лужайку. Он старается вызвать в памяти воспоминания. Ему хочется, чтобы из тумана забвения поднялась фигура Мэрилин, непохожая на те клише, что без конца мелькают по телевизору. Если прислушаться, он, кажется, еще и сегодня способен уловить то легендарное горячее дыхание, которое тогда, в «Глэдстоуне», лилось ему прямо в ухо из телефонной трубки. Она сказала, что согласна на статью. Встреча здесь же, завтра. Обсудим детали.

На сей раз позвали и Эда. Мэрилин подняла глаза от бокала с коктейлем «скотч-мист» и посмотрела на Стайна: «Как вы думаете, почему обо мне постоянно пишут всякие выдумки?» Молодой журналист задумался. От его ответа зависело многое: не только будущая статья, но и вообще взаимоотношения с кинозвездой. Ему вспомнилась одна история. В конце 1940-х годов главный редактор журнала «Look» Майк Коулз посетил киностудию «Фокс». Принимавший его биг-босс, хохотнув, сказал: «Сейчас я вам покажу кое-что. У нас тут есть бабенка, так у нее сиськи не просто не висят, а прямо вверх торчат!» И, чтобы не прослыть трепачом, велел вызвать к нему актрису. Мэрилин как ни в чем не бывало задрала свитер, подтвердив, что развеселый продюсер не наврал. Все это время она не переставала улыбаться.

«Вы помогаете им увеличивать тиражи, — ответил Стайн. — Они не желают вам зла. Просто они вами пользуются». Она наклонила голову. Они отлично поняли друг друга. Затем Стайн рассказал, в каком ключе планирует подачу материала. Не надо специально позировать. Пусть Мэрилин вообще постарается забыть, что рядом с ней фотограф. Пусть постарается забыть о своей «фирменной» мимике и жестах, как будто их никогда не существовало. Идея ей понравилась, поскольку совпадала с ее собственными ожиданиями. Она ведь ради того и приехала в Нью-Йорк, чтобы сбросить надоевший имидж и заставить себя уважать. Первым делом, говорил Стайн, сделаем снимки «новой Мэрилин»: за книгой, в учебной аудитории. Эд Файнгерш за все время беседы не проронил ни слова. Он уже начал сливаться с интерьером. И довольствовался тем, что молча изучал свою будущую модель. Скорее всего, она сейчас ничем не напоминала девушку в белом платье, которую он снимал на Лексингтон-авеню. Мэрилин со своей стороны не стала требовать, чтобы ей предъявили портфолио фотографа, и согласилась с его кандидатурой сразу.

По мнению Стайна, актриса благосклонно отнеслась к его предложению из-за дружбы с Сэмом и потому, что хотела поддержать журнал, всегда писавший о ней в серьезном тоне. В самом начале ее карьеры «Redbook» удостоил ее награды, назвав одной из самых многообещающих актрис своего поколения. Впрочем, отношение Мэрилин к «Redbook» было неоднозначным, как и ее отношение к прессе вообще. И в реальности все обстояло намного сложнее, чем вытекало из ее вопроса, заданного Стайну. В 1952 году Мэрилин Монро распустила слух, что она сирота. Сотрудник «Hollywood Reporter» Эрскин Джонсон провел расследование и выяснил, что мать Мэрилин Глэдис жива и здорова. Уличенной во лжи актрисе пришлось объясняться с журналистом. Назавтра газета вышла под жирным заголовком «Мэрилин Монро призналась, что ее мать жива!». Но в киосках, вот ведь досада, этот номер соседствовал с выпуском журнала «Redbook», поступившим в продажу несколькими днями раньше. В интервью, озаглавленном «Долгий путь в одиночестве», Мэрилин рассказывала о трагической гибели своих родителей. Подобные расхождения в биографии ставили под сомнение правдивость статьи и репутацию ее автора, журналиста Джима Хенегана. Под давлением службы связей с общественностью киностудии «Фокс» Мэрилин направила в «Redbook» трогательное и весьма ловко составленное письмо, опубликованное в очередном номере: «Я действительно обошла молчанием тот факт, что моя мать все еще жива, но сделала это безо всякой задней мысли. Дело в том, что мы с ней никогда не были особенно близки. Простые радости теплых отношений матери с дочерью были нам неведомы».

Таким образом, у Мэрилин перед журналом оставался небольшой «должок». Поэтому ее вопрос журналисту о публикуемых про нее баснях носил не такой уж невинный характер. Ведь именно в «Redbook» вышла статья, содержавшая ложную информацию. Вышла потому, что Мэрилин сумела обвести интервьюера вокруг пальца. Не менее умело она манипулировала и фотографами: «Когда приходят меня снимать, у меня появляется такое чувство, словно я стою перед зеркалом. Они думают, что лепят из меня то, что им нужно. На самом деле это я использую их как коробку с гримом». Эдди, недавно вернувшийся из Кореи, вдруг оказался на совершенно новом поле битвы. Впрочем, мин и на нем хватало с избытком. Как заставить себя забыть, что снимаешь самую желанную в мире женщину? Как не поддаться кажущейся легкости и выполнить порученное задание, то есть подняться выше стереотипа? Конечно, вряд ли Мэрилин была первой звездой, попавшей в объектив фотоаппарата Эда Файнгерша. Хоть он и не специализировался на гламурной съемке, но привык работать с самыми разными темами и сюжетами. И потом, ему заказали не просто портрет. Ему заказали полноценный репортаж. А это означало, что действовать он будет на знакомой территории, пусть даже репортаж предстоит снимать не совсем обычный. «У Эдди, как, впрочем, и у меня самого, была одна любимая тема, — делится Джордж Цимбел. — Больше всего на свете нас интересовали люди разных профессий. Так что, в конце концов, в творчестве Эдди серия фотографий Мэрилин вовсе не была чем-то исключительным».

На протяжении оговоренной недели — с 24 по 30 марта 1955 года — кинозвезда намеревалась посетить премьеру «Кошки на раскаленной крыше» в театре на Бродвее и подготовиться к благотворительному концерту в пользу Фонда борьбы против артроза и ревматических заболеваний в «Мэдисон-сквер-гарден»: встретиться со своим агентом, выбрать наряды. Одним словом, это будет нормальная рабочая неделя. Эдди хотел, чтобы его репортаж стал иллюстрацией вполне определенной идеи: быть Мэрилин Монро — это профессия, даже вне съемочной площадки и театральных подмостков. Существует одна Мэрилин, «которую все вы знаете», но существует и другая, «та, которую вы никогда не видели». Именно ее и обещала показать своим читателям редакция «Redbook». Между тем даже в такой чисто рабочей обстановке ни волшебная аура, ни эротизм Мэрилин никуда не девались. Файнгерш приоткрыл дверь, и за ней обнаружился исполненный чувственности тайный альков, окутанный легким ароматом «Шанели № 5».

Загадка женщины на балконе

Где были отсняты первые фотографии серии? По мнению Роберта Стайна, возле отеля «Глэдстоун»: Мэрилин Монро стоит на балконе, облокотившись на перила. Она действительно жила в этом отеле и именно здесь обсуждала с двумя друзьями детали предстоящего репортажа³. Глядя на снимки, понимаешь, что она чувствует себя комфортно, как дома. Тем не менее версия Стайна вызывает у меня сомнения. Дело в том, что на фотографии, снятой в ванной комнате, на Мэрилин — халат отеля «Амбассадор». Ровно год спустя Сесил Битон будет фотографировать ее именно в этом отеле. Но на снимке Битона мы видим точно те же шторы и обои, что и на фотографиях Файнгерша. Даже если Мэрилин согласилась предстать перед Эдом Файнгершем в новом свете и позволила ему краешком глаза заглянуть в ее личную жизнь, все же определенную границу она обозначила. Она не пустила фотографа к себе «домой» и предпочла встретить его на нейтральной территории. Эта декорация помогла ей справиться со своей ролью актрисы.

Вот она на фотографии: кремового цвета платье, между пальцами дымится сигарета. Это редкий снимок — знаменитая блондинка в фильмах почти никогда не курит. В отличие от Марлен Дитрих с ее хрипловатым, «по-взрослому» чувственным голосом, эротизм Мэрилин носит скорее невинный характер. Но фотография — не кадр из фильма, и актриса с сигаретой в руке словно дает нам понять, что она человек гораздо более зрелый, нежели это угодно большому экрану. Эдди смотрит на Мэрилин, слегка обдуваемую ласковым весенним ветерком. Она рассеянно провожает взглядом проезжающие мимо машины, в том числе желтые такси. Кажется, сейчас сорвется и улетит прочь столбик пепла с ее сигареты. С балкона хорошо слышен шум улицы. С ностальгической полуулыбкой она посматривает вниз, словно прикидывает: высоко я забралась? Эту фотографию можно было бы озаглавить «Одиночество на вершине» («Lonely at the top», как говорят американцы). Но вот она вздыхает, гасит окурок о перила, закрывает стеклянную дверь и задергивает за собой шторы. Мэрилин исчезает в непроницаемой тишине. Вот только...

То же место, то же платье, та же сигарета. Манхэттенская блондинка стоит с прямой спиной, крепко держась руками за перила. Смотрит за горизонт и улыбается радостной детской улыбкой. Теплый ветер играет муслином юбки и лохматит волосы. Утром она лишь наскоро причесалась, потом закурила и поспешила открыть окно, за которым бушует ни с чем не сравнимая нью-йоркская весна. Она подносит сигарету ко рту, еще немного расправляет плечи и, закрыв глаза, делает затяжку. В легкие входит не дым сигареты — в них проникает весь город! Щелчком бросив вниз окурок, она возвращается в комнату, оставив открытой балконную дверь. Заказывает себе завтрак. Эти две фотографии можно озаглавить «Нью-Йорк принадлежит мне».

Три снимка, снятые с интервалом в несколько секунд. Но между ними — пропасть. На первом Мэрилин печальна. На втором и третьем — чрезвычайно весела. С одной стороны, головокружительная тоска большого города. С другой — магнетическое воздействие Манхэттена. Возможно, Эду Файнгершу удалось подловить момент, когда актриса о чем-то задумалась. Возможно, услышав щелчок «Никона», она повернула к нему голову и ее лицо осветилось улыбкой. И она тут же предложила ему картинку — даже две картинки — для серии «Нью-Йорк принадлежит мне». Две позы, проникнутые высокой энергетикой. Но точно так же не исключено, что композиция «Одиночество на вершине», впоследствии легшая в основу знаменитого постера, есть результат актерской игры. Кроме того, мы вполне допускаем, что в ту секунду на Нью-Йорк — и на настроение Мэрилин — наползла туча, впрочем, быстро рассеявшаяся. Актриса прогнала меланхолию и вернулась в веселое расположение духа. Тогда придется допустить, что ни «Одиночество на вершине», ни «Нью-Йорк принадлежит мне» не являются постановочными фотографиями.

Будь они сняты в разное время, мы, может быть, и поверили бы в непосредственность реакций Мэрилин. Но мы знаем, что они делались практически одна за другой. И потому судить по ним о том, что в тот миг чувствовала, о чем думала актриса, нельзя. Единственный вывод, который мы можем сделать, заключается в том, что миф о Мэрилин слишком неоднозначен, а возможности затеянного Файнгершем и Стайном проекта оказались в силу этого ограниченными. «Незнакомая Мэрилин» и «подлинная Мэрилин» — разве это одно и то же лицо? И следует ли утверждать, что «знакомая Мэрилин» насквозь фальшива? И здесь на сцену выступает Норма Джин.

Ибо миф о Мэрилин неразрывно связан с мифом о Норме Джин. Если Мэрилин — это фасад, маска, гламурное создание, то Норма Джин — вполне реальная личность. За блондинкой Мэрилин, залитой потоками искусственного света, скрывается темноволосая Норма Джин — живой, невинный и страдающий человек. Мэрилин внушает желание. Норма Джин — сострадание. Ее поклонник мечтает о том, чтобы стать единственным, кто сумеет за гримом кинозвезды увидеть хрупкого ребенка и узреть Норму Джин там, где все остальные видят лишь Мэрилин. В самых смелых своих фантазиях он заводит с величайшим секс-символом всех времен и народов чистую и целомудренную дружбу. Он презирает хищников, которых интересует только тело, потому что для него Мэрилин — прежде всего человеческая душа, нуждающаяся в утешении. Шлягер Элтона Джона «Свеча на ветру», написанный Берни Топином, как раз и построен на основе мифа об этой всеми обожаемой и очень печальной женщине, которая одиноко взирает на расстилающуюся внизу бездну, готовая сорваться и улететь сухим листом под порывом нью-йоркского ветра. Припев снова и снова повторяет слова про «свечу на ветру, которой некуда деваться под дождем». «Они заставили тебя сменить имя», — утверждает первый куплет. «Самой трудной твоей ролью стало одиночество. Голливуд сотворил звезду, но ей пришлось заплатить за это собственной болью», — настаивает второй. Наконец в третьем появляется тот самый идеальный зритель: «Прощай, Норма Джин! Помни о парне из двадцать второго ряда, для которого ты больше чем секс-бомба. Ты — больше чем Мэрилин Монро».

История и судьба этой песни не так просты. Образ «свечи на ветру» Берни Топин заимствовал из журнальной статьи, посвященной жизни Дженис Джоплин. Годы спустя Элтон Джон обратится к тексту песни, чтобы почтить память Леди Ди. Словно «свеча на ветру» выражает не столько сущность Мэрилин, сколько мечту преданного мужчины защитить отважную, но хрупкую женщину от превратностей жизни. Цикл, отснятый Эдом Файнгершем, по большей части выдержан в той же тональности, что третий куплет песни. Фотограф делает нас тем самым зрителем из двадцать второго ряда, который смотрит на легендарную актрису не так, как смотрят на нее другие; для него она гораздо больше чем «секс-бомба» Мэрилин Монро... Ее зовут Норма Джин, и это она, печальная и уязвимая, стоит на балконе гостиничного номера. В глубине души она тянется к нам, ей нужна наша помощь. В 1990 году Патрик Режье, изучивший эти фотографии, не случайно в своей статье в «Монд» вспомнит имя Нормы Джин: «Норма Джин Мортенсен предстает перед нами такой, какая она была на самом деле: хрупкой куклой, пойманным воробышком, пугливым, но не утратившим веселости».

Но знаем ли мы, какой «на самом деле» была Норма Джин Мортенсен? И можно ли считать доказанным, что Мэрилин Монро была менее «реальной», чем Норма Джин? А что, если «Норма Джин» была лишь одной из граней цельной личности — ни стопроцентно реальной, ни полностью фальшивой? А «незнакомая Мэрилин» была не «подлинной Мэрилин», а всего лишь «другой Мэрилин»? Действительно, если правда, что Норма Джин сотворила Мэрилин Монро, то так же справедливо и обратное утверждение. И Элтон может сколь угодно искренне оплакивать за фортепиано гибель непонятой любимицы публики, это не меняет того факта, что Норма Джин, по которой он скорбит, остается «нашей Мэрилин Монро». Величайшей в истории кинематографа звездой и легендой — куда менее уязвимой, чем свеча на ветру. Фотографии Файнгерша, порой окрашенные печалью, рассказывают нам историю свободной 29-летней женщины, с любопытством открывающей для себя Нью-Йорк. Делая кадр за кадром в поисках «неизвестной Мэрилин», фотограф создает стройную и цельную легенду — легенду о Мэрилин Монро. О культовой фигуре мирового кинематографа, сотканной из множества элементов, находящихся в неустойчивом равновесии: это и «Прекрасное дитя» Трумена Капоте Норма Джин, и экранная секс-бомба, приносящая «Фоксу» баснословные прибыли, и еще какие-то полупризрачные фигуры наподобие загадочной Зельды Зонк... Где же истина? Может быть, в словах, принадлежащих самой Мэрилин? «Я могу заставить свое лицо делать что угодно, как вы можете взять чистый холст и нарисовать на нем картину», — сказала она.

В гостиной

Мэрилин больше не одна. На диване — мужчина с сигаретой в руке. Это ее агент Ричард Шеферд. Обстановка в комнате рабочая, спокойная. Мэрилин молча слушает Шеферда, попивая апельсиновый сок, — если только это не знаменитая «Отвертка» — коктейль из сока с водкой. То погружаясь на миг в свои мысли, то снова внимая агенту, она, кажется, вовсе не замечает Эдди, щелкающего камерой. Как и с кадрами на балконе, она намерена продемонстрировать ему богатый набор самых противоречивых настроений. Вот она рассеянно ведет пальцем себе по ноге. Восхитительный момент! Эдди не должен его упустить. Прицеливаться некогда — и на переднем плане размытым пятном маячит его собственное, попавшее в кадр колено. Вот она весело смеется, поднося руку к шее. Вот с мечтательным видом смотрит в потолок. Вот озабоченно хмурит брови и подпирает кулаком подбородок. Ни зрители, ни читатели еще никогда не видели ее такой — и эта фотография станет единственной, для которой не пожалеют целой страницы в «Redbook». Это мягкая и улыбчивая женщина, но одновременно — и бизнес-леди, обсуждающая с агентом деловые вопросы. Моложавый Шеферд олицетворяет юное поколение энергичных и талантливых предпринимателей. В мире, где все еще правят бал старые зубры с толстыми дымящими сигарами, команда «Мэрилин Монро Продакшнз» выделяется новым стилем менеджмента. Им не нужны письменные столы и кожаные кресла. Ведь о важных делах можно с таким же успехом говорить, удобно сидя на диване. И пусть окна будут открыты. Выражение «новый Голливуд» появится позже, в 1970-е годы, для обозначения поколения Лукаса и Копполы. Однако в отношениях между Шефердом и Мэрилин уже ощущается предчувствие подобной атмосферы. Атмосферы «стартап» в роскошном нью-йоркском отеле. Но Файнгершу необходимо показать, что кинозвезда — человек серьезный. И на следующий день он снимает ее в черном пиджаке и полосатых брюках. За чтением профессионального издания — газеты «Motion Picture Daily». На другом снимке мы увидим ее погруженной в изучение пособия для актеров, написанного ее бывшим учителем Михаилом Чеховым. Эти фотографии представляют нам Мэрилин как продюсера и кинодеятеля. Актриса интересуется экономикой, особенно в сфере киноиндустрии. Уверенная в себе, раскрепощенная, окруженная единомышленниками.

Чтобы осознать все значение этих фото, необходимо вспомнить, в каких обстоятельствах они появились. Кинозвезда рассорилась со студией «Фокс» и нигде не снималась. Но из репортажа следовало, что она вовсе не сидит сложа руки. Напротив, у нее и без киносъемок хлопот полон рот: она руководит продюсерской компанией и читает серьезную литературу. Готовясь вернуться на экран, совершенствует свое актерское мастерство. Файнгерш снимал Мэрилин примерно в таких же условиях, в каких спортивный репортер снимает боксера перед решающим матчем: в раздевалке, в перерывах между скакалкой, бегом трусцой и гимнастическими упражнениями. Сегодня мы видим, что эти фотографии гораздо хуже согласуются с популярным мифом — гламурные позы, губки бантиком, серебристое платье, — растиражированным почтовыми открытками, обложками записных книжек и наволочками. Между тем в тот период актриса достигла своих целей. После публикации репортажа не прошло и года, как она вернулась на киностудию, но уже диктуя свои собственные условия. «Мы получили неопровержимое доказательство того, что Мэрилин Монро — серьезная деловая женщина, с которой нельзя не считаться», — пишет о ней «Time». Это же подтверждает ее биограф Барбара Лиминг: «Она поставила Дэррила Занука на колени».

На самом деле к моменту торжественного возвращения Мэрилин во владения «Фокс» старого лиса на месте не оказалось. В 1956 году Мэрилин не рискнула бы «ставить на колени» Занука: киномагнат, закрутивший любовь со старлеткой, уехал в Париж, где намеревался основать собственную компанию «ДФЗ-Продакшнз». «Я им еще покажу, этим придуркам», — якобы заявил он, перед тем как хлопнуть дверью. Его бегство, как и бегство ведущей кинозвезды, является красноречивым свидетельством того, что в ту пору в Голливуде действительно царила удушливая атмосфера — как перед грозой. В сущности, у Занука с Мэрилин было гораздо больше общего, чем могло показаться на первый взгляд. Но легенда требовала, чтобы звезде противостоял опасный, внушающий ужас противник. «Свеча на ветру» или «хрупкая куколка» должна была превратиться в «деловую женщину, с которой нельзя не считаться». Она умела убедительно — не придерешься — играть обе эти роли. Так, вернувшись после годового перерыва в Лос-Анджелес, она вышла из самолета в строгом костюме — элегантная «бизнес-леди с Пятой авеню». «Неужели это новая Мэрилин?» — вопрошал изумленный журналист. «Мэрилин прежняя, просто платье другое», — с улыбкой отвечала она.

«Желаете на нее посмотреть?»

Америка тех лет переживала бурный рост производства автомобилей. Движение на дорогах становилось все более плотным; каждый преуспевающий делец спешно обзаводился сверкающим «бьюиком». В городе появилось новшество: пешеходные переходы с переключающимся указателем «Стойте/Идите». Мэрилин гуляла по Манхэттену, а Эдди следовал за ней в плотной толпе горожан. Он окунался в повседневную жизнь ньюйоркцев, отзвуки которой чутко улавливала его камера. У него на глазах лицом к лицу встретились сразу две американские легенды: богиня Голливуда и его собственный город, породивший неисчислимое множество мифов. Мы видим, как Мэрилин покупает в киоске газету, как бродит под неоновыми вывесками, как садится в желтое такси. Иногда в ней прорывается изумление недавней иммигрантки: вот она задирает голову, зачарованная высотой небоскребов. И тут же — ее фото в нью-йоркской подземке. «Это Эдди придумал, чтобы она спустилась в метро, — поясняет Роберт Стайн. — Она до этого ни разу в жизни не ездила на метро!» Итак, перед Мэрилин поставлена вполне определенная задача: используя актерское дарование, сыграть для Эдди обыкновенную жительницу Нью-Йорка, о которой она практически ничего не знает. Она стоит на краю платформы на станции «Гранд-Сентрал» и вглядывается в темноту туннеля — ни дать ни взять рядовая пассажирка, явно куда-то опаздывающая: когда же наконец придет поезд? Теперь она в вагоне — высоко поднятая рука ухватилась за поручень, глаза опущены вниз, словно изучают собственные туфли. Типичная наемная служащая образца 1950-х, которая возвращается домой после тяжелого трудового дня, зная, что еще надо забежать в магазин, а потом приготовить ужин. На выходе из метро — совершенно чуждого ей элемента городского быта — Мэрилин решила пошалить и продемонстрировала один из своих излюбленных фокусов. Щурясь от дневного света, она окинула взглядом равнодушную толпу пешеходов и вдруг повернулась к Эдди и Роберту: «Желаете на нее посмотреть?» Быстро сняла пальто, словно скинула кожу той самой обыкновенной женщины, которую только что старательно играла, — слишком обыкновенной, чтобы пробудить к себе симпатию, — и кончиками пальцев взбила прическу. Слегка изогнула корпус и послала Манхэттену свою неподражаемую улыбку. И случилось чудо. Перед ними стояла она — Мэрилин Монро. В ту же секунду звезду и двух журналистов окружила плотная толпа восторженных поклонников, заставив обоих мужчин опасливо ежиться. Подобно клоуну, стирающему перед зеркалом грим, она на раз-два-три сбросила с себя образ скромной служащей из метро. Впоследствии Боб Стайн отметит, что все эти шесть дней Мэрилин только и делала, что без конца меняла маски — в зависимости от места, обстоятельств и собственного настроения.

Трюк с «Отверткой»

«А потом вы куда?» — спросила Мэрилин. Как и каждый вечер, они собирались в «Кастелло». Эдди предложил Мэрилин пойти с ними, выпить по коктейлю и сделать еще несколько снимков. Это будут самые романтичные, самые меланхоличные, а возможно, и самые «нью-йоркские» снимки из всего цикла.

Легендарный послевоенный бар «Костелло» располагался на углу Третьей авеню и Сорок четвертой улицы. Каждый день, летом и зимой, солнце, косыми лучами ударяя в витрину, чертило на полу светящийся угол. «Настал час L», — говорили завсегдатаи. Через зал тянулась длинная стойка красного дерева, за которой висело пыльное зеркало. У «Костелло» кристальной чистотой сияли только бутылки и бокалы. У руля заведения стояли братья Костелло — Джо и Тим, два здоровяка ирландца. Каждый из них исполнял свою роль: Тим отвечал за кассу, Джо хозяйничал в баре. Иногда Джо, угощая приятелей, слишком увлекался, и тогда Тиму приходилось вмешиваться, взывая к рассудку чрезмерно расщедрившегося брата. Несомненно, прелесть заведению придавал не интерьер, а характеры братьев Костелло. Как-то раз — дело было в середине 1940-х — в бар заглянул молодой призывник, которому назавтра предстояло отправляться на военную службу. Парень нализался и устроил в баре форменный дебош. Обычно Тим не терпел у себя в заведении никакого непотребства и по идее должен был вышвырнуть пьянчужку вон, но на этот раз он повел себя иначе. Рано утром, подобрав с пола осколки битой посуды, он проводил парнишку до дверей. «Видишь, какая штука, — печально сказал он последнему клиенту. — Малого в армию забирают, а ему и попрощаться не с кем». Вот такой это был бар — «Костелло».

В послевоенные годы это чисто ирландское заведение облюбовали писатели и журналисты. Один из его завсегдатаев Джон Макналти регулярно пересказывал в газете «New Yorker» новости и сплетни, подслушанные возле барной стойки «Костелло». Джо с Тимом старательно пеклись о репутации своего детища как места встреч избранной публики. Желающим могли показать любовно хранимый экспонат — трость, которую Эрнст Хемингуэй по забытой ныне причине разбил о голову Джона О'Хары. Писатель и книжный художник Джеймс Тербер до того обожал «Костелло», что разрисовал его стены забавными картинками, сделавшими бы честь самому Феллини. Огромного роста женщины гонялись здесь за мужчинами-лилипутами, а шайка гигантских кроликов вела охоту на карликовых собак. В тот час, когда смолкал стрекот пишущих машинок и в дело вступали машины ротационные, в «Костелло» собирался весь цвет нью-йоркской прессы, и тогда рисунки Тернера исчезали за густыми клубами табачного дыма.

Эдди чувствовал себя здесь как дома. Можно сказать, он жил в этом баре. Никто никогда не бывал в его квартире. Почту ему приносили в «Кастелло», сюда же звонили по телефону. У него был свой столик, и все, кому он срочно понадобился — предложить работу или обсудить тему репортажа, — неизменно находили его здесь. Друзья приходили, чтобы поужинать с ним, а заодно посмеяться, глядя, как он изображает Граучо — прогуливается по залу, отклячив задницу и воинственно выставив вперед окурок сигареты. Время от времени он брался за телефонную трубку и звонил девицам. В другие вечера он уходил из бара один, зажав под мышкой завернутую в крафт-бумагу бутылку водки.

«Мадам желает?..» Тим Костелло редко вылезал из-за кассового аппарата. Молодую женщину, которую привели Боб и Эдди, он не узнал, но почему-то сразу почувствовал: ради нее имеет смысл пошевелиться. «Отвертку», пожалуйста». Ах, какой голосок! Мед и сахар. Но Тим замер в недоумении. Ничего себе заказ! Сколько он здесь работает, никто и никогда не спрашивал у него коктейль «Отвертка». «Это просто водка с апельсиновым соком», — пояснила женщина. Она что, с луны свалилась? Ей кажется, она где — в Голливуде? С сочным ирландским акцентом Тим Костелло отчеканил: «Мы не подаем завтраки!» Блондинка улыбнулась, оценив шутку: «Ну, тогда, пожалуйста, водку on the rocks⁴». Ну вот, совсем другое дело. Ирландец улыбнулся ей в ответ и велел брату открыть лучшую бутылку.

Пока они переговаривались, Эдди успел зарядить в камеру пленку «Трай-экс». Темновато, четкости не получится. А, не важно. На ней был черный пуловер без рукавов, открывавший плечи, и тесноватые брюки в полоску, обтягивавшие еле заметный животик. Тоже не важно. В результате этой встречи в «Костелло» на свет появится всего три снимка: очень нежный портрет на черном фоне, фото, на котором Мэрилин с видимым удовольствием рассматривает рисунки Тербера на стене, и — самый удачный из всех — тот, где она сидит за столом, похожая на обыкновенную посетительницу, под вечер заглянувшую в бар. Рядом, на диванчике, устроился Боб Стайн, который о чем-то ей рассказывает. Но она не слишком внимательно его слушает. Сигаретный дымок, поднимаясь вверх, сливается с рисунком Тербера, подчеркивая общую легкую размытость фотографии. На щеку Мэрилин упала ресница. Эд щелкнул аппаратом ровно в тот миг, когда она стряхнула ее пальцем. Чуть дальше, за покрытым белой скатертью столом, сидит одинокий посетитель. «В некоторые вечера, — пишет Джон Макналти, — в баре почти не было народу и ничего не происходило. В каком-то смысле это были самые лучшие вечера». Эдди, ничуть не хуже Макналти знакомый с «Костелло», тоже очень любил такие вот «пустые» вечера. Вся поэтичная атмосфера фотографии как раз и описывается этими словами: «В тот вечер ничего не происходило». Мэрилин и Боб напоминают обычных персонажей картины Эдварда Хоппера — «беглецы больших городов, озирающиеся в вечерней тьме в поисках порта, где можно хоть на время бросить якорь»⁵. Но, если этот снимок увековечил «знаменитый вечер, проведенный Мэрилин в баре «Костелло», значит, что-то все-таки произошло? Что-то грандиозное, что разрушило обаяние милой сердцу обыденности? Эдди выразил в этой фотографии свою неразрывную душевную связь с привычной атмосферой «Костелло», с его, так сказать, необыкновенной обыкновенностью, которой он дорожил и которую ни за что не хотел бы принести в жертву. Но фотография также показывает душевную чуткость Мэрилин Монро, прекрасно уловившей, что в этот вечер и в этом баре ее не должны «видеть».

Эдди положил фотоаппарат, встал и направился в туалет. Тим свернул газету, которую читал, и тихонько спросил: «Что за девушка-то?» Эдди чуть слышно шепнул: «Мэрилин Монро». Ответ Тиму не понравился. Он нахмурил брови: «Я тебя вроде вежливо спрашиваю, а ты все шутки шутишь!» Прошел еще час. Лед в бокале Мэрилин, где плескалась водка, давно растаял. Эд и Боб поднялись, чтобы проводить ее до гостиницы. Возле самых дверей у стойки бара Файнгерша окликнул заведующий фотоотделом газеты «Newsweek»: «Ты еще вернешься? Давай, и девушку свою опять приводи!»

Заблудиться в двух сорочках

24 и 30 марта Эд дважды оставался наедине с Мэрилин Монро в ее гардеробной. Именно здесь, допущенный в святая святых, он испытал наибольший прилив вдохновения. Шаг за шагом он проследил и запечатлел на фотопленке, как Золушка одевается на бал, чтобы предстать перед публикой во всем блеске своей красоты. Фигура звезды появляется, выступая из окружающих ее глыб темноты, а скудно освещенная комната превращается в волшебную пещеру, своего рода уютную прихожую, куда никогда не заглядывают лучи софитов. Мэрилин у него — словно рисунок углем, стремительный живой набросок на чертежной бумаге. Первый же день работы принес фотографию, которой предстояло навсегда войти в легенду. Мэрилин в блестящем декольтированном платье стоит с полузакрытыми глазами и кончиками пальцев наносит на грудь «Шанель № 5». Одна бретелька платья соскользнула с плеча, но она этого не замечает. На ее лице застыло отсутствующее выражение, за которым читается близкий к экстазу восторг. Глядя на чуть размытое изображение, едва ли не физически ощущаешь, как по коже актрисы пробегает легкая дрожь — прикосновение ароматной влаги к телу вызывает в ней почти эротическое наслаждение. Обои в цветочек, свет, играющий на блестках узкого, в обтяжку, платья, родинки, рассеянные по шее и рукам, — на снимке все словно бы искрится. Тот, кто хорошо знаком с биографией актрисы, без труда придумает подпись к этой фотографии, вспомнив ее знаменитое признание, сделанное в 1954 году одному журналисту. На вопрос, что она надевает на ночь, Мэрилин ответила: «Шанель № 5». Файнгерш не только показал нам тело актрисы, он позволил нам вдохнуть ее аромат.

Вся серия сделанных в те дни фотографий дышит поэзией «замочной скважины» — образом грациозной женщины, застигнутой за привычными жестами и движениями, — и очевидным сообщничеством героини репортажа, которую это подглядывание явно развлекает. Но кроме культового снимка «Шанель № 5» существует еще один, гораздо менее известный. Мэрилин поправляет бретельку платья и со смехом поворачивается к Эдди, словно говоря: «Это что, так и было?» И кто знает, может быть, развеселившись, она даже брызнула в Эдди капелькой духов?

Как ни странно, фото «Шанель № 5», сегодня самое известное из всего репортажа Файнгерша, в номере «Redbook» опубликовано так и не было. Художественный редактор журнала предпочел взять другой снимок, с точки зрения стилистики гораздо более смелый и подчеркнуто графичный. Файнгерш, стоя на коленях, снимал Мэрилин — снизу вверх, от ног до плеч, — пересекающую комнату широким шагом. Ни лицо, ни знаменитая белокурая шевелюра в кадр не попали. Фотограф поймал в объектив само движение. Силуэт актрисы, затянутой в переливающееся платье, наводящее на мысль о блеске русалочьей чешуи, кажется выведенным черной тушью единым росчерком пера. Это текучий поток, это темное море, а белеющие грудь, бедра и живот — волны на его поверхности. Файнгерш, поглощенный созерцанием танцующей фигуры, снимает не актрису, а движение, импульс: мысок ноги, отталкиваясь от пола, посылает все тело вперед. Ее поступь тверда и решительна; под тканью платья угадываются сильные, мускулистые ноги. Многие фотографы снимали Мэрилин Монро, подчеркивая мягкие изгибы ее тела, бархатистую нежность ее кожи. Фото Файнгерша — исключение. Все его внимание приковано к женской икре, выступающей из-под вечернего туалета, — ее рисунок на фоне металлического блеска ткани сух и строг.

Тот же, далекий от стереотипного, подход к трактовке красоты Мэрилин находим в репортаже Филипа Халсмана, опубликованном в 1952 году в журнале «Life». Он снимал кинозвезду в Лос-Анджелесе, у нее дома. В джинсах и верхе от купальника она лежит на спортивном мате с парой гантелей в руках. «Борюсь с земным притяжением», — тяжело переводя дух, бросила она склонившемуся над ней журналисту. «Позже, в промежутке между двумя бесконечными переодеваниями, — рассказывает Халсман, — она вышла ко мне в полупрозрачном пеньюаре. Не удержавшись, я сделал ей комплимент: дескать, она не нуждается в бюстгальтере. «Но, Филип, — ответила она, — я же тебе уже объяснила: я поборола земное притяжение». В 1959 году «Life» напечатает на обложке знаменитую фотографию Халсмана, на которой Мэрилин снята в прыжке — кулаки крепко сжаты, тело вытянуто в прямую линию. Правда, в отличие от Файнгерша, он не стал выбрасывать из кадра ее лицо. Почему же в 1955 году редакция «Redbook» остановила свой выбор именно на той, почти «анатомической» фотографии? Очевидно, объяснение следует искать в том едва ли не гипнотическом интересе, какой вызывала внешность актрисы. Для прессы и широкой публики Мэрилин оставалась объектом, будоражащим любопытство и заставляющим терзаться вопросами и сомнениями. Особенно обильных комментариев удостоилась ее походка в фильме «Ниагара» Генри Хэтэуэя: если верить рекламе, это был «самый долгий пеший переход в истории кино». Каждый пытался найти собственное толкование тому, что видел на широком экране, — неторопливому, тяжеловатому, чувственному танцу, исполняемому бедрами героини. Эммелин Снайвли, руководившая модельным агентством, в котором начинала Мэрилин, утверждала, что виной всему — слишком хрупкие лодыжки актрисы. Наташа Лайтесс уверяла, что самолично изобрела для Мэрилин подобную походку. Артур Миллер в автобиографии посвятил этому вопросу целый абзац: «Это была ее естественная походка. На пляже цепочка ее следов выглядела прямой линией: пятку одной ноги она ставила строго перед большим пальцем второй, отчего таз размеренно колыхался». По версии светского журналиста Джимми Старра, Мэрилин слегка подпиливала каблук одной туфли, что и придавало ее походке незабываемое покачивание. Сама Мэрилин в ответ на многочисленные вопросы отвечала так: «Я научилась ходить в раннем детстве. С тех пор мне никто не давал никаких уроков». Итог всей этой ученой дискуссии подводит Сара Черчуэлл: «Нескончаемые, если можно так выразиться, препирательства по поводу ее «походки» — типичный пример споров, не стихающих вокруг личности Мэрилин Монро. Каждый считает своим долгом высказаться на предмет ее телосложения и особенно ее сексапильности (в последнем случае анализу подвергаются бедра, ягодицы и ноги), чтобы понять, природное она создание или искусственное». Не исключено, что Эдди Файнгерш задавался тем же вопросом, стоя на коленках у нее на ковре и глядя, как она черной пантерой — издающей легкий аромат «Шанели № 5» — пересекает гостиничный номер.

Через пару дней после своего первого визита Эд снова посетил кинозвезду у нее в отеле. Та же комната, тот же антураж. Он пришел за второй серией снимков, которые получатся еще лучше, — как будто предыдущие были лишь репетицией, а теперь, когда текст вызубрен назубок, останется лишь без сучка без задоринки сыграть сцену. Предполагалось, что в рамках подготовки репортажа это будет их последняя встреча с глазу на глаз. Фотограф и модель успели познакомиться друг с другом — перед скорым прощанием. Итак, Эдди снова в номере «Амбассадора», и Мэрилин снова его поддразнивает. Туго стягивает на груди белый пеньюар, словно дает зрителю понять, что он может распахнуться, а под ним на ней — ничегошеньки. Случись что, может выйти восхитительно дерзкая фотография. Но — ничего не случается. Вот она в черном платье, спиной к объективу, демонстрирует округлую линию прелестной попы. Лукавый взгляд через плечо: «Милый Эдди, на что это вы там смотрите?» А вот она надевает чулки. Выпрямленная ножка вытянута вперед. Каждый жест точен и выверен, как у балерины возле станка, и так же естественен и легок. Просто женщина одевается, повторяя привычные, но оттого не менее грациозные жесты. Все ее внимание приковано к резинкам, которые она застегивает на бедрах, так что она не видит, что с плеча у нее соскользнула и небрежно повисла бретелька платья.

Чтобы проникнуться духом этих фотографий, необходимо вернуться чуть назад и вспомнить, под чьим влиянием формировались вкусы Файнгерша и его друзей. Эстетика, которую они активно пропагандировали в 1950-е годы, претендовала на близость к европейской школе. Они и не скрывали, что черпали вдохновение в стиле фотографии, зародившемся во Франции в начале века благодаря Эжену Атже, — в стиле, ставившем своей целью уловить движение отдельных людей и целых толп. Этим, в частности, объясняется сходство Мэрилин с безымянными моделями французских фотографов Буба или Вилли Рониса. Эти прекрасные естественной свежестью красавицы — чуть пухленькие, пожалуй, даже рыхловатые — нисколько не возражают против того, чтобы за ними «подглядывали» в самые интимные моменты, в ванне или «за туалетом», когда они частично или полностью обнажены. Всю ту неделю, что готовился репортаж, его героиня, известная в том числе песенкой про то, что «лучшие друзья девушки — это бриллианты», ни разу не надела ни одного украшения. Ни колец, ни браслетов, ни даже сережек. Тем более — часов. На эту неделю время для нее остановилось.

Благодаря упомянутому нами французскому влиянию Мэрилин в интерпретации Файнгерша предстает прямой, хоть и отдаленной наследницей прекрасных женщин с полотен импрессионистов. Впрочем, Брассай уже отмечал прослеживающиеся в этих снимках мотивы Дега и Тулуз-Лотрека. Мэрилин чем-то напоминает ренуаровских бело-розовых барышень, красивых без украшений — им достаточно молодости и здоровья. Подобно им, не признающая принуждения Мэрилин тоже вырывается за рамки фотокадра. Подобно им, Мэрилин без ложной стыдливости выставляет напоказ нежные изгибы своего тела. Воплощенная мягкость, она не поддается приручению и не способна принимать заказные позы. Последний из работавших с ней фотографов, Берт Стерн, говорил: «Мэрилин не умеет замирать на месте. <...> Возьмите Лиз Тейлор. Она красива классической красотой. Можно сказать, что Лиз Тейлор и есть сама красота. Но Мэрилин — это мечта. Если она хоть на миг застынет в неподвижности, ее красота улетучится. Фотографировать Мэрилин — все равно что фотографировать свет». Файнгерш, с его пристрастием к крупному зерну и зонам тени, был как никто далек от гламурного шика, шампанского, прозрачных тканей и жемчужных ожерелий Берта Стерна. И тем не менее он смотрел на Мэрилин теми же глазами, что и Стерн. Больше всего его пленяло не столько телосложение его суперзнаменитой модели, сколько ее жестикуляция, ее манера двигаться. И сама Мэрилин, фотографируя других, всегда просила их не сидеть чурбанами, а шевелиться, даже подпрыгивать!⁶ Разумеется, размышляя о французских художниках, оказавших наибольшее влияние на фотографию в жанре «дамского будуара», первым мы вспоминаем Дега: его гладильщиц, танцовщиц и проституток, словно целиком состоящих из пудры и пастели. Это художники, чей стиль, как и стиль Файнгерша, «ближе к популярному эстампу, к фотографии и репортажу, чем к традиции «высокой живописи». Файнгерш снимает Мэрилин в те волшебные и мимолетные мгновения, когда она уже не совсем обнажена, но еще и не совсем одета, а украшениями ей служат несколько предметов туалета и макияж. В этот краткий миг, поглощенная сотворением собственного имиджа, она пристально вглядывается в свое отражение в зеркале, проверяя, не размазалась ли помада на губах. Для нее сейчас не существует ничего, кроме карминной полоски по краям губ — единственного цветового пятна на лице, выдержанном в черно-белой гамме. Она настолько сосредоточена, зациклена на себе, что не видит — или притворяется, что не видит, — нацеленного на нее объектива фотокамеры. Непослушная бретелька на голом плече, полуобнаженная грудь, выглядывающая из выреза наскоро накинутого платья, полурасстегнутая «молния»... Ей-то хорошо известно, что ничто не волнует так, как мнимый беспорядок в женской спальне!

Нам крупно повезло. Мы вообще не имели права подходить к ней настолько близко, проникать в ее жилище в подобные сокровенные минуты. Ведь то, что здесь сейчас происходит, и есть тщательная подготовка к появлению на публике, сотворение публичного образа — единственного, который нам позволено лицезреть. «Решающий момент» Картье-Брессона, он же фирменная марка Файнгерша, окрашивается эротическими, волнующими тонами. Фотограф ловит в объектив «на миг мелькнувшую обнаженную грудь между двумя сорочками»⁷. Впрочем, вовсе не исключено, что вся эта мизансцена заранее срежиссирована самой актрисой. Несколькими месяцами позже, во время выступления на пресс-конференции, посвященной началу съемок «Принца и танцовщицы», с Мэрилин случится конфуз — лопнет бретелька на платье. Мгновенно засверкают вспышки фотоаппаратов. Нет ли у кого-нибудь случайно английской булавки, спросит она у присутствующих. И булавка тут же найдется. Очевидно, что это мелкое ЧП было домашней заготовкой — нечто вроде современного рекламного ролика. Но и в фильме нам встретится похожая сцена, когда танцовщица в первый раз встречается с принцем — его играет Лоуренс Оливье. Именно соскальзывающая бретелька служит завязкой интриги. Она неловко придерживает на себе платье. Он внимательно смотрит на нее. И в тот же вечер просит о свидании.

Таким образом, взаимодействие между Мэрилин и Эдди постоянно балансирует на грани между вуайеризмом и сообщничеством. Эдди — не совсем воришка, а мы — не совсем соглядатаи, поскольку Мэрилин в принципе не против, чтобы мы за ней подглядывали.

Поль Валери говорил о творчестве Дега: «Он писал своих танцовщиц и гладильщиц за их профессиональными занятиями, что позволило ему по-новому взглянуть на человеческое тело и изучить позы, прежде не привлекавшие внимания ни одного художника». Действительно, одеваясь, порхая по комнате — от флакона духов к пудренице, от тюбика губной помады до шелковых чулок, — Мэрилин принимает позы, в которых мы раньше ее не видели. Она не поднимает руки над головой, не выпячивает губы, не прищуривается от удовольствия... Она просто работает. Ведь она — актриса, и для нее это прежде всего работа — лепить в полумраке гримерки свою внешность, как гончар лепит из глины горшок. Фотограф ловит ее движения, ее завораживающий танец, в результате которого под руками Мэрилин рождается Мэрилин. Ее партнерша по фильму «Джентльмены предпочитают блондинок» Джейн Расселл с хирургической точностью анализирует впечатление, производимое на зрителя каждым движением тела Мэрилин — красоту этих движений сохранил для нас Эд Файнгерш: «Казалось, что ее тело лишено костей... Она вся была сплошные изгибы и колыхания...» Для Файнгерша тело Мэрилин — материя нестойкая. Он снимает ее, как снимал бы летучую тень, в чем-то уподобляясь фотоохотнику: Мэрилин слишком непостоянна, она — как птица, на секунду задержавшаяся в кадре и готовая лететь дальше. Файнгерш ловит обрывки и осколки, но поймать всю Мэрилин целиком он не в состоянии — никто не в состоянии. Его фотографии словно таят в себе предчувствие ее судьбы, судьбы цветка, который будет сорван, не успев ни увянуть, ни засохнуть. Пороховая дорожка. Взрыв — и от нее не осталось ничего, кроме памяти о вспышке света. Щелкая фотокамерой, Файнгерш отлично знает, что продолжительных доверительных отношений с актрисой у него не сложится. Он не станет ее «официальным фотографом», не будет следовать за ней во всех ее передвижениях, не попадет вместе с ней на съемочные площадки ее будущих фильмов. Да ему это и не нужно. У него есть еще несколько минут, чтобы наблюдать за ее игрой в этой комнате. Он не спускает с нее глаз, понимая, что эти минуты уже никогда не повторятся. Вот она одевается, красится, душится. В последний раз. Вскоре они расстанутся, не обменявшись номерами телефонов. Зачем? Мэрилин дала ему работу — на неделю. Но разве не за это он ее и любит, свою работу? Он — ловец неуловимого, охотник за мигом красоты. И с ней он, кажется, поймал самую сущность того, к чему стремился всю свою жизнь, — и когда мчался на мотоцикле по неведомым дорогам, и когда болтался привязанным к перископу подводной лодки, и когда спускался на парашюте. Он пытается схватить саму эфемерность. Два года спустя редакция журнала «Popular Photography» предложит Эду Файнгершу сопровождать Одри Хепберн в бутик «Живанши». Репортаж выйдет под заголовком «Звезда не стоит на месте». Тот же заголовок вполне мог подойти и для посвященной Мэрилин подборке в «Redbook».

Последний из кадров, отснятых в гостиничном номере: на переднем плане брошенный на диване пеньюар. Бесформенная тряпка, пустой кокон. В самой глубине размытый силуэт Мэрилин Монро — он уже тает, как утренняя дымка над полем. В накинутом на плечи меховом пальто она стремится к черному провалу открытой двери. Эдди остается один. С воспоминаниями на черно-белой пленке.

Спящая красавица

Мэрилин была, если воспользоваться характеристикой Франсуа Трюффо, которую он дал Катрин Денёв, «чисто киношной актрисой», то есть актрисой, на которую надо смотреть вблизи. Ее лицо казалось созданным для крупных планов, а голос не обладал достаточной мощью, чтобы долетать до второго яруса балкона. Между тем она обожала театр. Выступать на сцене ей не довелось, если не считать занятий в «Экторс студио». Поэтому 24 марта, отправляясь на премьеру новой пьесы Теннесси Уильямса «Кошка на раскаленной крыше» в театр «Мороско», она шла туда как простой зритель. Эдди — вместе с ней. Спектакль шел в постановке Элиа Казана — близкого друга Мэрилин. Главную мужскую роль исполнял молодой нью-йоркский актер Бен Газзара. Мэрилин сидела в окружении мужчин. Даже не играя, она оставалась звездой. Здесь был Милтон Грин — во фраке, в белых перчатках, этот денди и в самом деле явился из вселенной, весьма далекой от мира Файнгерша. Сидящий рядом с Мэрилин мужчина что-то шепнул ей на ухо. Это Милтон Берл, звезда телевидения и известный ловелас, хваставший, что был одним из ее любовников. «Этот тип распустил слух, что у него огромный пенис, — рассказывает Боб Стайн. — Не знаю, сколько в этих россказнях было правды, но цели своей он добился: все женщины захотели лично проверить, врет он или нет». Что же этот прохвост Берл шептал Мэрилин на ухо в ожидании, когда поднимут занавес? Файнгерш не мог расслышать его слов, зато видел, как она засмеялась.

После спектакля состоялся ужин в модном клубе «Эль-Марокко». Эдди тоже пустили — на несколько минут. Едва началась пирушка, он скромно удалился, в последний раз щелкнув Мэрилин. Эта очень нежная и немного грустная фотография напоминает нам о способности актрисы «сливаться с толпой, оставаясь собой»⁸. Мы видим ее лицо за хрусталем пустого бокала. Она сидит очень прямо, изящная и молчаливая, присутствующая и отсутствующая одновременно, равнодушная к окружающему шуму, величественная и одинокая. Над ней как будто невидимая вуаль, отгораживающая ее от всех остальных. Как будто она — под звуконепроницаемым прозрачным колпаком. От этого ее силуэт кажется особенно хрупким. Она сидит на виду, в самом центре зала, но она — не здесь. Глядя на этот снимок, вспоминается официантка с картины Эдуара Мане «Бар в «Фоли бержер», законченной художником за несколько месяцев до смерти. «В этом декоре, наполненном перекличкой взаимных отражений, — пишет историк Джек Флем, — она, возможно, заменяет художника, держащегося на расстоянии, но в то же время включенного в происходящее, отсутствующего, но постоянно присутствующего здесь. Как и художник, она стоит на краю пропасти, лицом к лицу с мимолетностью удовольствий и вещей». Можно все творчество Эдди рассматривать именно под этим углом зрения. Его умение передавать непринужденность атмосферы превращает каждую его фотографию в свидетельство мимолетности вещей. Что касается этого снимка, то на нем у Мэрилин такое выражение лица, какого мы еще никогда не видели. Она смотрит куда-то вправо, к оставшемуся за кадром соседу по столу, но ее улыбка показывает, что она сейчас где-то далеко...

позволила себе унестись в тайный мир сновидений, сделавшись открытой всем взглядам и незащищенной. «В мягком свете, падавшем с потолка и наполнявшем комнату бархатными тенями, он не мог разобрать, несет ли лицо уснувшей рядом с ним девушки легкие следы косметики или нет, но был уверен, что она никогда не подкручивала ресницы»⁹.

Образ спящей женщины наводит на мысли о ее уязвимости. О той части мифа, что именуется «Норма Джин». Ее нельзя трогать, иначе нарушится вся прелесть мгновения, прерванного грубым пробуждением. «Вот я стою над ней, — пишет Берт Штерн, снимавший спящую Мэрилин в 1962 году. — Но я не сделаю последний шаг, за которым взгляд сливается с прикосновением. Пока рано. Если я сделаю это сейчас, все кончится слишком рано, и энергия, питающая снимки, испарится. Вместо того чтобы склониться к ней, как мне хочется, я остаюсь на берегу, на том колдовском расстоянии, которое далеко от прикосновения». Спящая красавица, образ неосуществимого желания — не это ли символ звезды, соблазнительной и недостижимой? «Быть объектом неутолимого желания значит быть непреходящей ценностью, — пишет Паскаль Киньяр в «Сексе и ужасе». — Римские фрески часто изображают спящих женщин, обнаженных, но не до конца, так что самое сокровенное всегда остается невидимым». В объективе Эдди умиротворенное лицо Мэрилин, залитое молочно-белым светом, становится иллюстрацией к вечному мифу, тем самым объектом бесконечного желания, на который можно сколь угодно долго смотреть, но который остается недоступным. И, как знать, может быть, щелчок затвора его камеры и стал тем роковым поцелуем, который вернул красавицу к жизни? А может быть, Мэрилин только притворялась, что спит.

Эта фотография заняла свое место в довольно обширном «иконостасе» снимков, запечатлевших Мэрилин спящей, дремлющей или просто нежащейся в постели. Как ни одна другая актриса, она охотно позволяла фотографировать себя в постели, умело играя эротику: полусонная женщина, прикрытая простыней, край которой касается ее обнаженного тела, словно чья-то ласкающая рука. Два самых знаменитых снимка из этой серии — во многом похожие — были сделаны за несколько месяцев до смерти актрисы Дугласом С. Кёрклендом («An evening with Marilyn»)¹⁰ и Бертом Стерном («The last sitting»)¹¹. Вообще непростые взаимоотношения Мэрилин со сном, которого она так искала, пока не уснула навсегда, вызывали много вопросов. «Все ее роли в кино бесконечно принуждали ее к тому, что она хотела бы оставить в прошлом, — пишет Дональд Спото. — Ничего удивительного, что ей постоянно хотелось спать. Потому что при каждом пробуждении надо было опять изображать «Мэрилин Монро» — загадку одинокой юности, секс-бомбу, сохранившую невинность». «День и вечер, прошедшие в суете, заканчиваются одиночеством и усталостью», — гласит подпись под снимком Роберта Стайна в «Redbook». Сегодня, когда после смерти Мэрилин прошло почти пятьдесят лет, и эта фраза, и завершающая репортаж фотография, изображающая покой, обретают совсем иное значение. Образ Мэрилин, уснувшей в своем безупречно белом, словно саван, манто, вытесняет из нашего сознания другой, сделанный неизвестно кем снимок, ужасающий и притягательный. Последнее страшное фото Мэрилин Монро — мертвое тело на металлическом столе для вскрытий. Оно было впервые опубликовано в 1986 году в биографической книге Энтони Саммерса «Богиня: тайные жизни Мэрилин Монро». Не успела книга выйти в свет, как со всех сторон посыпались возмущенные комментарии. Сегодня каждый может найти эту жуткую фотографию в Интернете. Довольно часто встречается мнение — вполне допустимое, — согласно которому Мэрилин была настолько же искусственным созданием, насколько Норма Джин — подлинным. Но никому и в голову не придет искать «подлинную Мэрилин» в этом наспех зашитом трупе. Служащий похоронного бюро, явившийся его забрать, якобы сказал: «Ничего красивого в ней не было. И на Мэрилин Монро она не была похожа. А похожа была на бедную мертвую девушку — ненакрашенная, волосы редкие, тело изношенное. Что тут скажешь — все там будем». Но эта «настоящая Мэрилин» и не Норма Джин. Мертвое тело вообще не может быть никем, оно лишь служит нам напоминанием о том, что наши кумиры смертны — как и мы сами. И потому его изображение, выложенное в Интернете, должно было оставаться табу. Только два человека дали нам приемлемые изображения гибели Мэрилин: это Эдди и Берт Стерн. «История записала Мэрилин Монро в Золушки, но в ней было гораздо больше от Белоснежки, включая внешность: белая, как снег, кожа, красные, как вишни, губы, черные, как уголь, брови. Вначале она — невинное дитя, затем — испуганная беглянка, наконец — мертвая красавица в стеклянном гробу». Глядя на нее глазами Эда Файнгерша, я сегодня вижу ее только такой — «красавицей в стеклянном гробу». Изображения спящей Мэрилин внушают нам надежду на то, что она, может быть, не умерла. Просто не проснулась.

Женщина в зеркалах

В знаменитом эпизоде из книги Трумена Капоте «Прекрасное дитя» Мэрилин идет в туалет китайского ресторана «попудрить носик». Иногда, уточняет Капоте, подобная процедура могла по продолжительности сравниться с «беременностью слонихи». Через двадцать минут он решился пойти поискать свою приятельницу. И обнаружил ее перед зеркалом. На вопрос, что она тут так долго делает, она ответила: «Смотрю на нее». Для некоторых авторов, например Нормана Мейлера, Мэрилин и сама была зеркалом, точно отражающим ожидания зрителей. «Люди обычно так смотрели на меня, будто я не человек, а зеркало, — делилась она с Беном Хектом. — Они видели не меня, а свои собственные эротические фантазии...»

Зеркало подпитывало присущий актрисе нарциссизм, но оно же давало возможность лицезреть все многочисленные грани ее личности. В репортаже «Redbook» мы постоянно видим женщину, которой противостоит ее собственный двойник — ее отражение. Мэрилин смотрится в зеркало, перед тем как выйти из комнаты. В бутике Элизабет Арден она, несмотря на большие солнечные очки, успевает окинуть себя беглым взглядом в зеркале при входе. Но нигде ее не встречает такое количество собственных отражений, как в магазине «Брукс костюм», в доме № 3 по Шестьдесят первой Западной улице, где она примеряет платье, которое собирается надеть на благотворительный концерт в «Мэдисон-сквер-гарден». В этом зале с зеркальными стенами Эдди сделает несколько потрясающе сложных снимков. Некоторые из них, сознательно или неосознанно, будут выдержаны в духе финальных кадров — тех, где появляется зеркальный лабиринт, — фильма «Леди из Шанхая» Орсона Уэллса, вышедшего на экраны на семь лет раньше, или знаменитой рекламной афиши к фильму «Как выйти замуж за миллионера», на которой Мэрилин стоит в вечернем платье в окружении собственных отражений.

Из фотосессии в примерочной журнал «Redbook» выберет три кадра — на сегодняшний взгляд, наиболее беззубых. Мэрилин, в ажурных чулках и корсете со стразами, в основном окружена мужчинами. Кроме Эдди, мелькающего на двух снимках, и женщины-фотографа (возможно, Эвы Арнольд) с «Роллейфлексом» в руках здесь присутствуют: владелец магазина Джеймс Струк, представители «Мэрилин Монро Продакшнс» Дик Шеферд и Милтон Грин, журналист Юнайтед Пресс Х.Д. Куигг. За спиной кинозвезды маячит скромная тень Мэри Смит, главной специалистки «Брукса» по подгонке одежды. Ее мнением по поводу выбора нарядов никто не интересуется — она простая исполнительница. На одной из фотографий Мэрилин выглядит немного растерянной. Она прижимает руки к груди, словно о чем-то умоляет. Подпись Стайна под снимком в «Redbook» уверяет, что «Мэрилин готова разрыдаться». Еще более нелепый комментарий выдается в книге «Мэрилин в Нью-Йорке»: «Персональный менеджер Милтон Грин оказывает ей эмоциональную поддержку, в которой она сейчас так нуждается». Между тем, если верить свидетельству Эдди, обстановка в примерочной царила далеко не такая драматичная и, во всяком случае, менее женоненавистническая. Усталость, сомнения — все это было, но были и минуты разрядки, когда Мэрилин весело смеялась. Она крутится перед зеркалом, принимает разные позы, поднимает вверх руки — ей необходимо убедиться, что корсет выгодно подчеркивает ее фигуру. Полуодетая в окружении мужчин в сорочках, она нисколько не тушуется и ведет себя на удивление достойно. Перед Эдди, снимающим ее с низкой точки, она предстает в виде величественной богини с грациозно воздетой кверху, к неоновым небесам, рукой. Для него это еще одна возможность привлечь наше внимание к ногам кинозвезды: крепкие бедра в идеально натянутых черных чулках, щиколотки, которым вполне комфортно на высоких каблуках. Эдди также позволил себе пошутить, подчеркнув на одном из снимков различие в росте между Грином и Мэрилин. Она, конечно, была не очень высокой женщиной, но вот он точно был очень маленьким мужчиной. К тому же она, похоже, стояла на возвышении. Так или иначе, на фотографии Грин едва ли не утыкается носом в монументальную грудь кинозвезды, с которой на «персонального менеджера» с насмешкой поглядывает пара родинок. Мэрилин смотрит куда-то поверх его головы, вообще не замечая его присутствия. Садовый гном возле ног воплощенной женственности: о какой «эмоциональной поддержке» тут может идти речь? «Эдди ненавидел Грина, как ненавидел любых пустопорожних бахвалов», — поясняет Стайн, с улыбкой разглядывая фотографию. Должно быть, он знал, что именно Грин пытался отстранить его от этой работы, и отомстил обидчику, пару раз щелкнув камерой. Впрочем, фото запечатлело нечто большее, нежели простую насмешку изобретательного и дерзкого фотографа над не лишенным талантов светским хроникером. В дуэли диспропорций проявилась более универсальная истина, которую комментаторы затем безуспешно пытались замазать. Образ «готовой разрыдаться» Мэрилин, образ «плененного воробышка» и «свечи на ветру» устраивал их гораздо больше, нежели образ великанши с великолепной грудью, способной раздавить мужчин-лилипутов, на миг возомнивших, что она нуждается в их «эмоциональной поддержке». Фотография заставляет нас вспомнить «Зуд седьмого года», точнее, одного из персонажей фильма — скромного служащего нью-йоркского издательства, потерявшего покой и сон из-за своей белокурой соседки. Он может сколько угодно мечтать о том, как потрясет ее широтой своей музыкальной культуры, рассуждая о Рахманинове, или своими глубочайшими познаниями в лучших марках шампанского, — командует парадом она, а не он. Она делает с ним что хочет. Он суетится, словно болонка, желающая привлечь внимание хозяйки, а она ведет его на поводке и даже не смотрит в его сторону. Эдди не случайно выбрал именно такой ракурс. Делая акцент на крепких бедрах Мэрилин и низводя Милтона до статуса крохи домового, он показал нам то, что напрасно старались утаить подписи под фотографиями. В этом зале Мэрилин — королева в окружении сонма придворных. Ее образ, бесконечно умноженный отражениями, безраздельно властвует над всем этим пространством. Женщины выступают в роли ее преданных служанок, с восторгом лелеющих эту красоту. Мужчины смотрят на нее издалека как на изумительное произведение искусства. Она — царственная Олимпия, которой нет дела до букета цветов, присланного воздыхателем. Это она правит бал — как обнаженная женщина среди одетых мужчин в «Завтраке на траве», глядящая на нас с презрительным равнодушием. Это ей принадлежит последнее слово — потому что она Мэрилин, а все мы — не более чем Грины.

Фотографии, обнаруженные Майклом Оксом, впервые были опубликованы в 1988 году в журнале «L.A. Style». Тогда же возник вопрос: а что это за невысокий мужчина с курчавыми волосами, скромно притулившийся в уголке кадра. Присутствие кинозвезды, судя по всему, произвело на него такое сильное впечатление, что, не в силах поднять на нее глаза, он предпочел изучать стену. Месяц спустя в газете появилась статья, подписанная Х.Д. Куиггом, в которой он делился своими воспоминаниями о тридцатилетней давности событиях в магазине «Брукс костюм»: «Я приехал к двум часам дня. Владелец уже был на месте. Вскоре открылся лифт, и из него вышли мисс Монро и ее импресарио Милтон Грин. Ни слова не говоря, мы двинулись через зал между выстроившимися в две шеренги полуодетыми женщинами, провожавшими знаменитость ахами и охами, к алькову, служившему примерочной. С поразившим меня проворством мисс Монро полностью разделась. <...> Не очень понимая, что я тут делаю, я просто стоял и смотрел на нее. В память мне навечно врезалась шелковистость ее кожи, от которой я не мог оторвать взгляда <...>. Присутствия фотографа я не заметил, но слышал, как защелкал, едва она начала раздеваться, затвор фотоаппарата. Она все время улыбалась. Никаких слез я у нее не видел».

В магазине Брукса Файнгерш снимал не только Мэрилин и ее свиту. На самой первой фотографии, сделанной широкоугольным объективом, Мэрилин вообще почти не видна — надо постараться, чтобы разглядеть ее в освещенном углу. Файнгерш запечатлел молоденьких портних: сбившись в кучку, они наблюдают за происходящим из-за занавески, не решаясь зайти в примерочную. Благодаря им фото приобретает любопытное временное измерение, давая нам понять, что Мэрилин не вполне принадлежит собственной эпохе. Эти безымянные девушки, которым примерно столько же лет, сколько и кинозвезде, кажутся гораздо более типичными представительницами своего времени. Конский хвост и спадающая на лоб челка, широкая плиссированная юбка и кофточка с короткими рукавами — все это характерные приметы fifties. Служащие магазина похожи на всех девушек образца 1950-х. Тогда как Мэрилин похожа только на Мэрилин.

В 1998 году эту нечасто публикуемую фотографию увидела британская художница Ники Бёрд, совершенно ею плененная. Она выставила в Музее Лидса посвященную ей инсталляцию, в точности воспроизведя все детали тогдашней обстановки, словно реконструировала сцену преступления. В буклете, выпущенном к выставке, Бёрд подчеркивает, что ее не оставили равнодушной взгляды этих женщин, чьих имен мы никогда не узнаем: «Они смотрят, как она работает. Нам уже не узнать, какие мысли при этом бродили у них в голове. Ясно одно: они смотрят на нее, стоя сбоку от примерочной кабинки, то есть как бы с другой стороны зеркала. Файнгерш сознательно затемнил фигуру той, что примеряла наряд, акцентируя внимание на той, что его создала. Может быть, она тоже стоит здесь, придирчиво разглядывая, как творение ее рук — корсет — сидит на кинозвезде?» Кто же она? Молодая негритянка — единственная представительница цветной расы на снимке? Или вон та более зрелая женщина крепкого телосложения? Или та, похожая на школьницу, что стоит сложа руки? От сказочно прекрасной Мэрилин, которая больше ничем не напоминает рядовую пассажирку метро на станции «Гранд-Сентрал», ее отделяет огромное пустое пространство, расплывающееся в череде стен и дробящихся отражений. Достигая апофеоза чувственности, эта сценка в примерочной предстает перед нами и как документальный кадр, и как иллюстрация к ритуалу. Это не просто выбор наряда, это прелюдия к блистательному появлению Мэрилин на арене «Мэдисон-сквер-гарден». Бесценный дар! Сама царица Савская явится из ночи, восседая на розовом слоне, и поплывет над толпой ньюйоркцев, склоненных к ее стопам.

Розовый слон

Но пока она — всего лишь крохотное световое пятнышко на фоне длинного и темного коридора. Вдоль стен тянутся электрические провода, висят огнетушители. Мэрилин опаздывает. Разумеется, не случайно. Она — гвоздь программы. К микрофону подходит ведущий вечера Милтон Берл: «Леди и джентльмены! Ребята и девчонки! Вот она — единственная женщина, рядом с которой Джейн Рассел может сойти за мальчишку!» Оркестр играет туш, и на площадке появляется Мэрилин. Туфли на шпильке, обтягивающий корсет, ажурные чулки... Она боком сидит на ярко-розовом слоне. Толстокожее животное медленно и грузно шагает по площадке, озаряемое вспышками фотокамер и приветствуемое громкими криками одобрения. Мэрилин машет толпе рукой. Эдди она уже не видит. Он снова, как и на Лексингтон-авеню, превратился в одного из десятков торопливо щелкающих аппаратом фотографов. Зато он не сводит с нее глаз. Пробивает себе дорогу в толпе, ищет наиболее выигрышный ракурс. Рядом с ним — Карон, которому в этот вечер тоже удастся сделать несколько отличных снимков для «Пари матч». Вознесенная над толпой, она не замечает взглядов Эдди, утонувших в безымянных вспышках света вокруг. Наклонившись вперед, от чего и так смелое декольте открывается еще больше, она цепляется за спину слона. Эротизм картины достоин «Красавицы и чудовища».

Но откуда взялся этот слон? И почему она согласилась явиться публике в таком виде — чистый китч, полуголая красотка из журнала? Что заставило ее показаться перед 18о-тысячной толпой зрителей в облике калифорнийской блондинки, от которого она старалась отмежеваться с момента своего приезда в Нью-Йорк? «Для меня это стало грандиозным событием, — неделей позже оправдывалась она перед каналом Си-би-эс. — В детстве меня ни разу не водили в цирк». Нет, этого объяснения нам явно недостаточно. Между интеллектуалкой из отеля «Амбассадор» и секс-бомбой на розовом слоне зияет пропасть — и лишь Мэрилин было под силу эту пропасть преодолеть. Дональд Спото рассказывает, что, позируя для Эвы Арнольд, она отрывалась от «Улисса» Джеймса Джойса, а несколько минут спустя ползла по траве в леопардовой шкуре. С той же легкостью, с какой, выходя из метро, она сбрасывала личину Зельды Зонк и превращалась в Мэрилин. Ей требовалось все — и уважение коллег по «Экторс студио», и восхищение толпы перед голливудской дивой на карамельно-розовом слоне. «Чтобы стать собой, Мэрилин было необходимо сбросить маску, прятавшую ее от зрителей. Истина, однако, заключается в том, что под этой маской скрывалась многогранная Мэрилин, способная внушать по меньшей мере двойственные чувства. Но она не могла обходиться без этой своей составляющей, опасаясь утратить часть личности. Стремясь уйти от искусственно созданного образа, она в то же время боялась с ним расстаться». Костюм был приобретен в «Бруксе» в последний момент, и подогнать его уже не успевали. Чтобы он лучше сидел на фигуре, портнихам пришлось кое-где заколоть ткань булавками. Каждый раз, когда слон делал шаг вперед, одна из булавок впивалась в тело актрисы. Мэрилин не подавала виду, что ей больно, и лишь обворожительно улыбалась фотографам. Она еще не знала, что через несколько лет снова будет выступать в «Мэдисон-сквер-гарден». Только тогда на ней будет жемчужное платье и она будет петь «Happy Birthday» — как окажется, свою прощальную песню.

Примечания

1. Следует отметить, что среди работ Грина, в основном носящих налет китча, есть также несколько менее известных и совершенно поразительных, например серия фотографий о жизни ирландской деревни. — Прим. автора.

2. В конце концов Шоу действительно станет продюсером. Именно ему мы обязаны фильмом «Глория» (режиссер Джон Кассаветис). — Прим. автора.

3. Несколькими неделями позже она переберется в «Уолдорф тауэрс» — гораздо более роскошное заведение. — Прим. автора.

4. Со льдом (англ.).

5. Имеется в виду картина «Ночные бродяги».

6. «Мне кажется, она любила в людях несдержанность, игру тела в движении», — замечает в связи с этим Норман Ростен.

7. Поль Валери. Дега, танец, рисунок.

8. Выражение принадлежит хроникеру и доверенному лицу Мэрилин Сидни Сколски.

9. Ясунари Кавабата. Спящие красавицы.

10. «Вечер с Мэрилин» (англ.).

11. «Последний сеанс».