Главная / Публикации / М. Шнайдер. «Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика»

Голливуд, Беверли Хиллз, Норт Роксбери-драйв, январь 1960 года

Норма Джин и Ральф. Между бедной необразованной девушкой из Лос-Анджелеса и обеспеченным интеллектуалом с восточного побережья не было ничего общего. Он — буржуа, воспитанный среди книг; она — девочка из рабочей семьи, повзрослевшая на съемочной площадке. Но они узнали друг друга с первой секунды. Он смотрел на нее, а она на него, как на потерянного, а затем вновь обретенного друга, призывно улыбавшегося. Но что-то бросало тень — что-то такое, что они отказывались видеть друг в друге. Послание судьбы: это твоя смерть вступила на сцену.

На первый сеанс Мэрилин приехала к своему последнему психоаналитику после трудного дня съемок, с получасовым опозданием. Доктор Гринсон заметил, что на ней были широкие брюки. Она сидела в кресле очень прямо, как будто ожидая кого-то в гостиничном холле.

— Вы опоздали, — произнес он.

Ему, любителю игры в шахматы, нравились дебюты, выбивающие из равновесия другого игрока.

— Я опоздала, потому что опаздываю ко всем, на все встречи. Я не только вас заставляю ждать, — ответила Мэрилин, задетая за живое.

Позднее, вспоминая об этих словах, Гринсон думал; первый сеанс всегда надо записывать. Все, что будет важно впоследствии, уже сказано на нем, пусть и между строк. Она продолжала, и в ее голосе грусть смешалась с гневом.

— С самого начала съемок Джордж Кьюкор насчитал тридцать девять потерянных съемочных часов. Я все время опаздываю. Люди думают, что это из наглости. А на самом деле — совсем наоборот. Я знаю кучу людей, которые вполне могут прийти вовремя, но только для того, чтобы, ничего не делая, сидеть и пересказывать свою жизнь или еще какие-нибудь глупости. Вы что, этого ждете?

Аналитик, которому уже доводилось лечить безумных актрис, был поражен нечеткой, тусклой манерой речи и отсутствием аффектов. Она говорила о болезненных переживаниях без боли. Она почти не реагировала — вероятно, приняла лошадиную дозу успокаивающих. Она казалась отстраненной, не понимала самых простых шуток и разговаривала бессвязно. Ей захотелось сразу же лечь на диван для проведения сеанса фрейдовского психоанализа, к которым она привыкла в Нью-Йорке. Встревоженный ее состоянием аналитик планировал обойтись без помощи дивана и предложил поддерживающую психотерапию лицом к лицу.

— Как хотите, — ответила она. — Скажу вам, что могу. Как говорить о том, что вас поглощает?

На этом сеансе он расспросил ее о событиях повседневной жизни. Она пожаловалась на роль, которую ее заставляли играть в ненавистном для нее фильме. На Паулу Страсберг, жену ее преподавателя актерского мастерства в Нью-Норке, которую она устроила репетитором на съемки и которая предпочитала ей свою дочь Сьюзен. На Кьюкора, который явно не любил ее и грубо обрывал.

— Он сказал мне эдак слащаво: «Каждый воображает себе, что он непохож на других, что в нем все уникально и неповторимо. Но невероятно, насколько каждый представляет собой эхо других, своей семьи, своего детства, которое придает ему форму и контуры». «Форму и контуры» — подумать только! Старый гомик! Что он понимает в этом теле, которым я зарабатываю себе на жизнь?

После долгой паузы Мэрилин рассказала о хронической бессоннице, чтобы оправдать прием наркотических препаратов. Она призналась, что часто меняет врачей, посещает одних врачей втайне от других. Она проявила поразительные познания в области психофармакологии. Гринсон узнал, что она регулярно принимает демерол (наркотическое обезболивающее, аналог морфина), пентотал натрия (средство для подавления нервной системы, использующееся и в анестезии), фенобарбитал, снотворное из группы барбитуратов, и амитал, а также барбитурат. Часто она вводила их себе внутривенно. Он возмутился поведением врачей и настоятельно посоветовал ей отныне лечиться только у одного врача, Гаймена Энгельберга, которому он обещал рассказать о телесных аспектах ее болезни.

— И он, и вы — нарциссические личности, и я думаю, вы найдете общий язык.

Наконец, Гринсон порекомендовал ей больше не вводить лекарства внутривенно и отказаться от демерола из-за катастрофических последствий в случае злоупотребления.

— Предоставьте мне самому решать, что вам понадобится.

Этот врач определенно сбивал ее с толку: он слушал ее, но не удовлетворял ее требования покоя, любви, приятия. Они расстались.

Вернувшись к себе вечером, Мэрилин снова вспомнила о спокойном и тихом человеке, который смотрел на нее с некоторой холодностью. Под вызовом в его глазах скрывалась нежность. Когда она спросила, займется ли она с ним настоящим анализом, лежа на диване, как у доктора Крис, он ответил, что этого делать не стоит: «Надо быть скромнее.

Мы не планируем глубоких изменений, ведь вы скоро снова уедете в Нью-Йорк, к мужу, и продолжите свое лечение там». Слово «скромнее» ранило ее. Она заплакала. Аналитик ответил, что это не упрек, а цель, которую он сам ставит перед собой.

«Все-таки странно, — снова думала Мэрилин, — странно, что он не предложил мне лечь. Меня всегда удивляет, когда мужчина не хочет видеть меня в горизонтальном положении. Увидеть мою задницу, когда я повернусь к нему спиной».

Держа стакан в руке, смотря на белую стену и черный гобелен в своем бунгало, она вспоминала о сеансе. «Думаю, у доктора Гринсона нет задних мыслей. Хорошо, что он не предложил мне лечь. Может быть, он боялся. Меня? Себя? Так лучше. Я вот боялась. Не его. Это был не сексуальный страх. Давай займемся любовью» — это не только название фильма. С Ивом я поняла это название буквально. С доктором это не была бы любовь».

На самом деле она не любила, когда ее просили лечь, она боялась ночи, боялась начинать, боялась, что не кончит. Она часто занималась любовью стоя и днем.