Главная / Публикации / А. Бревер. «Неприкаянная. Жизнь Мэрилин Монро»

Январь 1962-го: дом Генри Уэйнстайна, Голливуд

— Да, — говорит она. Она снова и снова повторяет «да» и «да», соглашаясь с идеями, которые не вполне понимает. Дело не в том, что она боится признаться перед ним в невежестве; ей просто не хочется, чтобы он перестал говорить или менял тему.

— Да, — кивает она с решительным выражением. — Да. Да. Да.

Она уютно свернулась на ковре, подобрав под себя ноги, восторженная, благовоспитанная школьница. Он сидит на диване и выглядит слегка неуместно в сияющей блеском гостиной, придавая ей грубоватую нотку. Каблуки черных кожаных ботинок, старых, потертых, едва не касаются ее ноги. Острые мыски смотрят в разные стороны. Среди собравшихся в голливудской резиденции Генри Уэйнстайна его можно принять за характерного актера или затесавшегося случайно добродушного старичка. Но руку этого чудака держит лежащая у его ног Мэрилин Монро, у которой такие же белые, хотя и крашеные, волосы, и каждому ясно — именно он, восьмидесятичетырехлетний великий поэт, Карл Сэндберг, и есть звезда вечеринки.

Она проводит рядом с ним почти весь вечер. Ей что-то нужно от него. Срочно. Что именно — в этом она пока еще не вполне уверена. Как это найти, она не знает и потому затрагивает разные темы: говорит о книгах, которые читает, об идеях, которые они рождают, и пусть получается не очень хорошо, это неважно. Неважно, что он говорит, и неважно, чего не понимает она, — важно, что он разговаривает с ней и смотрит ей в глаза, будто понимает, будто в комнате только они вдвоем. Будто на всей земле остались только они двое.

Она потягивает остатки шампанского, а когда ставит пустой бокал на ковер, он падает. Последняя капелька скатывается к краю, но не вытекает. Она просит официанта принести другой, улыбается мистеру Сэндбергу, говорит, что немного алкоголя сейчас не помешает. (Он просил называть его Карлом, но, как и в случае с Кларком Гейблом, ей трудно думать о нем иначе, как о мистере Сэндберге.)

— Черт, вам, наверно, спать пора, а я вас задерживаю. И где только мои манеры?

Она смеется:

— Нет, нет. Просто девушке нужно приготовиться. Вот и все.

— Читал как-то о такой штуке, как дефицит сна. Чудесный термин, вам не кажется? И поэтичный, и точный, — в его голосе звучит мелодичное эхо родины, Северной Каролины, но в обрезанных окончаниях то и дело слышится жесткий среднезападный акцент. — Некоторые говорят, что возрастанием этого дефицита мы обязаны нашему времени. Может быть, вытеснению из цикла сна какой-то фазы. Фазы небыстрого движения глаз. — Он говорит об этом, как о новой политической партии.

— Я девушка современная. По крайней мере, так говорят.

— Правильно говорят. Но упражнения требуются даже современной женщине. Лучшее средство от бессонных ночей. Другое — постоянный, надежный спутник.

— Пожалуйста, не вынуждайте меня говорить об этом. Мне было так хорошо.

— Хорошая и стабильная физическая нагрузка поможет пройти фазы бессонницы. Усталость тела способствует здоровому сну. Моя дорогая, освободитесь от дефицита сна за счет небольшой нагрузки. Вот ключ к проблеме.

Официант, пожилой мужчина с твердым выражением, подает ей бокал шампанского и смотрит на лежащий на ковре пустой. Она просит не беспокоиться и говорит, что помоет его сама, позже. Он говорит, что должен убрать, и, наклонившись, поднимает. Она снова поворачивается к мистеру Сэндбергу:

— За физическую нагрузку! И за здоровый сон.

Сэндберг просит ее отставить бокал на минутку и встает с дивана. Поднимает ее за локти. Они стоят, разделенные несколькими дюймами пространства. Его зеленые глаза манят и грозят поглотить.

— Невозможно делать что-то, если не знаешь, как это делать.

На первый взгляд — странное зрелище. Он — весь в черном, и даже галстук такой темный, что почти незаметен. Точно так же, как в лицах некоторых пожилых женщин проявляется мужская жесткость стариков, так и его лицо обрело женскую мягкость. Хотя он и поддерживал хорошую форму, фигура начала раздаваться, плечи втянули в себя шею, руки и ноги налились и затвердели. Как будто некая тяжесть исказила его физическое тело, потянула его к земле. Мэрилин замечает, что и она меняется. В ней уже нет дерзкой невинности и высокомерия молодости. Она уже не та женщина, которая прижималась уютно к Ди Маджио в дверях Нью-Йорка, заливаясь румянцем в новизне ее только что сотворенного мира. И не интеллектуальная ученица Миллера, вращающаяся в литературных кругах Восточного побережья. На ней спускающееся ниже колен габардиновое платье консервативного желто-коричневого цвета, в котором она словно вспыхивает, когда на него падает свет. Оно признак изысканности, достигаемой только с определенной зрелостью, но при этом оно преподносит тело, еще не расставшееся с молодостью. Она пришла на вечеринку в солнцезащитных очках, но потом заменила их темным шарфиком, как какая-нибудь бабушка. У нее появилась потребность прикрываться, как будто обнаженная голова делает ее уязвимой. Может быть, еще усталость в глазах. Или то, как легко расслабляется тело, когда она садится. Сходство между Сэндбергом и Мэрилин — не во внешности или в различиях во внешности. Оно в том, как они смотрят друг на друга. Словно они существуют в мире, знакомом только им двоим. В мире, где бремя возраста не является фактором, где тело и ум не сражаются за господство и где исповедь — не тайна.

Они стоят в углу комнаты. Он поднимает ее руки и отпускает их.

— А теперь я хочу, чтобы вы следовали за мной. Делайте то же, что делаю я.

Она улыбается ему, с нетерпением ожидая продолжения.

— Сделайте глубокий вдох и, медленно приседая, вытяните руки.

— Медленно приседая, — повторяет она, приседая.

— С вытянутыми руками.

— С вытянутыми руками.

Гости поворачиваются посмотреть. Сэндберг и Мэрилин ничего не замечают. Он ведет, она следует за ним. Их движения не скоординированы. Вверх и вниз. Вниз и вверх. Как поршни при возвратно поступательном движении.

— Почувствуйте напряжение в ногах, — говорит он, поднимаясь.

Она приседает; подол габардинового платья ползет вверх по бедрам.

— Чувствую жжение. Но приятное, — она вытягивает руки, стараясь сохранить равновесие.

— Вы разгоняете кровь. Напоминаете телу, что оно живое. Напоминаете о потребности в отдыхе и пополнении ресурсов. Одного этого должно быть достаточно, чтобы организм понимал потребность во сне. Надо только напоминать ему, чтобы не забывал слушать.

Она смеется:

— Я ничего об этом не знаю. Мне, чтобы уснуть, и выпивки вполне хватает.

Их окружает группа гостей; они улыбаются, словно ободряя участников некоего завершающегося сверхчеловеческого представления. Одна женщина присоединяется к ним, пытаясь вклиниться со своими приседаниями между Сэндбергом и Мэрилин. Мистер Уэйнстайн ставит пластинку с босановой. Кто-то прихлопывает в ладоши, и кусочки льда бьются о стеклянные стенки стаканов. Участников все больше, они приседают и поднимаются, стараясь попасть в ритм музыки.

Мистер Сэндберг поднимается, и Мэрилин кладет руки ему на плечи. Она слышит ритм песни, но не замечает происходящего вокруг. Ей так и хочется уступить соблазну и упасть на него, но вместо этого она ведет его в танце на середину комнаты.

Со стороны кажется, что Сэндберг перемещается легко и изящно, без всяких усилий покачивая бедрами, что шаг его легкий, плавный, скользящий. Но на самом деле движения его неловки и далеко не точны. Ему тяжело держать равновесие; он не столько танцует, сколько старается не упасть. Но при этом нисколько не стесняется, словно чувствует себя одновременно Астером, Нижинским и Чаплином. Причина такого самообмана может быть только одна — Мэрилин. Он как будто перенимает ее грацию. И с каждым тактом, с каждым движением все лучше понимает, каково это — не только питать тело, но и жить им. Существовать, почти полностью независимо от вычислительной машины интеллекта.

— Вы меня почти усыпили, — говорит она, склоняя голову ему на плечо.

— Последняя роль для старика.

— Нет, — шепчет она и поднимает голову. — Нет, вы не так меня поняли.

Вокруг них танцуют другие. Кто-то кружится в одиночку, с коктейлем в руке. Другие — парами.

— Не так понял? — спрашивает мистер Сэндберг.

— Да. Не поняли.

Одна его рука лежит на ее плече. Другая — на бедре.

— В таком случае, помогите мне понять.

— Я не хотела вас обидеть.

— Я и не заметил такого намерения.

— Просто так редко случается быть с кем-то, кто в полном мире с собой. Я только это и имела в виду. Когда ты сам ощущаешь этот внутренний покой... Ну, вы сами знаете, что я хочу сказать.

— Только то, что нагоняю на вас сон.

— Я всегда чувствую себя такой усталой. Не сонной — усталой. Хочу лечь и проспать всю ночь напролет, а утром проснуться и начать все заново...

Он привлекает ее к себе. Их тела в полном согласии друг с другом. Будто одно — ее — вышло из другого — его. Она говорит, что не могла представить себе такое. Что раньше, закрыв глаза, могла увидеть себя в тот или иной момент в будущем. Что умела представить, как все будет. А вот увидеть себя стареющей у нее не получается. Ничего не выходит. И разве мудрость приходит не оттуда? Впервые в жизни ей не удается представить будущее. Или представить, каким оно может быть. Сэндберг останавливается, раздумывая, что сказать, и в этот момент к ним, пританцовывая, подходит Уэйнстайн:

— Позвольте?

Сэндберг отступает — Уэйнстайн ведь не его руки просит? — кивает Мэрилин и, шепнув «вы только танцуйте», падает на диван. Подбирает ее недопитый бокал и осушает одним глотком. Он устал, слегка запыхался, и ноги побаливают. Он смотрит на Мэрилин, которая с улыбкой — как будто перед камерой — танцует с мистером Уэйнстайном. Сэндберг завидует ее молодости, но к зависти примешивается грусть. Что он всегда ценил, что позволяло ему смотреть в зеркало и видеть себя без тех признаков усталости, что видны на фотографиях, это мысль о том, что он еще может о чем-то мечтать. Он никогда, даже если сильно его прижать, не скажет, на что надеется или чего ждет. Может быть, впереди еще есть что-то, что заставит замедлить шаг, к чему-то потянуться. И теперь, глядя на нее, сияющую и улыбающуюся для мистера Уэйнстайна, он думает о ней как о курице на скотобойне — голову отрубили, а она все бегает...

Потанцевав с хозяином дома, Мэрилин устало падает рядом с Сэндбергом. Откидывается на спинку дивана, склоняет голову на плечо и, подняв руку, протягивает ее в ожидании бокала шампанского.

— Вы, должно быть, думаете, что я сейчас усну. Особенно после всего этого.

— Позволю себе высказать одно предположение, — говорит Сэндберг, глядя в потолок.

— Только одно?

Он не отвечает. Закрывает глаза.

— Постарайтесь построить лестницу.

— Лестницу, — повторяет она сонно, склоняя голову ниже, к его плечу. Но кожа горит, как будто под напряжением.

— С множеством ступенек. Их столько, что вам кажется, будто подняться на самый верх невозможно.

— Но можно долго-долго падать, — она притворно смеется.

— Да, такое всегда может случиться.

В ее руке оказывается, наконец, бокал шампанского, и она тут же поднимает очередной тост.

— Расскажите мне что-нибудь еще, чего я не знаю. Расскажите о том, что я должна знать. О том, что знать необходимо. Расскажете?

— Да, — говорит он. — Да, да.