Главная / Публикации / «Мэрилин Монро. Страсть, рассказанная ею самой»

Миссис Догерти

Док, можно я буду рассказывать все, что придет в голову? Мне так легче. Я никогда не отличалась последовательностью, а теперь тем более.

Я так много и подробно рассказала о детстве, что даже сама удивилась. Но мне больше не хочется, во всяком случае, не сейчас...

Однажды я уже пыталась рассказать о себе Б.Х., а он все рассказы облагородил и превратил в книгу. И даже не поставил свое имя в качестве автора. Он очень-очень талантливый, даже гениальный, и очень добрый.

Но когда все было готово, я вдруг ужаснулась — вот уж где точно не было Нормы Джин! Х. все написал правильно, даже не знаю, что меня испугало, тогда я не смогла объяснить, что именно, а сейчас вдруг поняла — я отказывалась от Нормы Джин, старалась ее забыть! И, если честно, многое приукрасила. Понимаете, когда знаешь, что это прочитают другие, хочется выглядеть и умнее, и лучше, чем ты есть на самом деле, хочется оправдаться.

Пока смотрела детские фотографии, пришла одна мысль: а ведь на многих видна Мэрилин! Понимаете, она уже была во мне, может, именно ее видела Грейс, когда прочила будущее кинозвезды?

Вы читали «Лолиту» Набокова? Конечно, читали. Помните, как там называли юных девушек, в которых проснулась чувственность? Нимфетками.

Я смотрю на свои фотографии и понимаю, что на них нимфетка. Настоящая нимфетка. Но во мне еще ничего не проснулось, правда, правда. Однако взгляд, позы, какая-то особая аура... Я ничего не чувствовала, никакого ни к кому влечения, улыбалась и смотрела зовущим взглядом бессознательно, но Мэрилин во мне уже проснулась. На меня заглядывались, предлагали поднести книги и пакет с бутербродами, свистели вслед, зазывали, редко кто из молодых людей (и не только молодых) мог спокойно пройти мимо, не обернувшись или не скосив глаза.

Я все это замечала и даже быстро научилась пользоваться. Полуулыбка, зовущий взгляд легко обманывали всех вокруг. Чуть приоткрытые губы появились именно тогда. Получается, что, не сознавая, играла роль сексапильной блондинки. Играла или уже была ею?

Иногда кажется, что два человека во мне жили всегда и сильнее становилась то одна, то другая. Это тоже разновидность сумасшествия, только иная, чем у моей мамы? Я всегда до смерти боялась последовать за ней.

Мое первое замужество было странным, оно не сделало меня несчастной, но и ничего не дало. Единственной положительной стороной оказалось то, что я перестала быть сиротой. Я уже не была ничьей, живущей в семье из жалости. Это я так думала, в действительности же Джим женился, именно пожалев. Этель объяснила сыну, что если меня не взять замуж, то я снова отправлюсь прямиком в сиротский приют до совершеннолетия, а это страшно.

Конечно, я нравилась Джиму, и он мне тоже. Но в таком возрасте ничего не знала о любви и старалась общаться либо с детьми, много меньше себя, либо со взрослыми женщинами, которые не разговаривали в моем присутствии на фривольные темы. В качестве невесты я была совершенным ребенком, даже спрашивала у Грейс, можем ли мы с Джимом, поженившись, остаться только друзьями.

Понимаю, что, рано оформившись внешне, такими вопросами производила впечатление либо полной дурочки, либо настоящей хитрюги, играющей невинность. Кажется, Грейс, помня интерес своего супруга ко мне, больше склонялась ко второму. В ответ было сказано, что вполне созрела для нормальных супружеских отношений, тем более пройдет несколько месяцев, пока мне исполнится шестнадцать и Джим сможет взять меня в жены, и я успею окончательно повзрослеть.

Конечно, Джим тоже времени зря не терял, он научил меня целоваться уже не по-французски, а по-настоящему, но дальше дело не пошло, он не глуп и прекрасно понимал, что может быть наказан за связь с несовершеннолетней.

На нашей свадьбе с моей стороны была только тетя Энн, Годдарды уже уехали, а Болендеры почему-то не пришли, наверное, не смогли оставить кучу своих приемных детей.

Джим сбрил усы и сразу стал моложе своих лет, на фотографии я выгляжу даже старше его, хотя в действительности мне только исполнилось шестнадцать. Джим хороший, он меня не обижал, напротив, старался немного баловать. Мы сразу сняли квартирку из двух крохотных комнат, чтобы жить самостоятельно, и я принялась воплощать свои мечты о доме и семейном уюте.

Я была очень благодарна Джиму за то, что он избавил меня от клейма сироты, и очень старалась угодить, особенно в постели, просто не представляя, как это сделать.

Я так подробно рассказываю о своем первом браке, который, в общем-то, ничего мне не дал, хотя и не сделал несчастной, потому что он поучителен. Сейчас, пережив уже три брака, которые были разными, могу сказать, что этот первый был самым спокойным и самым крепким, хотя разрушила его я сама.

Это совершенно обычный, очень похожий на тысячи других брак, просто двое начинают жить вместе, спят друг с дружкой по обязанности, рожают детей, работают, чтобы содержать семью, иногда ссорятся, но чаще всего молчат, по вечерам играют в карты, старятся и умирают, оставив дом и долги детям.

Нет, мы с Джимом не ссорились, но молчали. Молча проводили вечера, молча отправлялись в постель... нам не о чем было разговаривать, у нас не было общих интересов. В выходные шли в кино или на танцы, но это быстро прекратилось, потому что наблюдать, как на его жену откровенно глазеют другие, Джим не мог, страшно раздражался.

Школу мне пришлось бросить, туда не ходят замужние женщины. Работать рано, никуда не брали, приходилось сидеть дома, поджидая супруга с работы, в то время Джим работал на авиационном заводе и мечтал о подвигах, как я мечтала о кино. Когда-то Грейс зародила во мне опасную мечту стать звездой экрана, но ничего не сделала, чтобы эта мечта могла осуществиться, напротив, выдав замуж за Джима, совсем перекрыла дорогу к ее исполнению.

Я была не слишком прилежной женой, просто не представляя, как собирать мужу завтрак на работу, как за ним ухаживать, не умела многое. Зато открыла для себя мир книг. Читать любила и раньше, но теперь делала это с особым рвением. Я не умею читать понемногу и вдумчиво, если взяла книгу в руки, то должна «проглотить» ее и не способна заниматься чем-то еще, пока не закончу. Правда, не всегда дочитываю, мне кажется, ни к чему знать, чем же закончится та или иная история, достаточно понять характеры героев, а окончание даже интереснее придумать самой. А еще мне всегда нравились красиво построенные фразы, в которых слово цепляется за слово, складываясь в цепочку и обретая особый ритм. Именно поэтому люблю белый стих и так называемый поток сознания...

Но откуда взять хорошую литературу в доме Догерти? Книги стоили дорого, покупать их никому не приходило в голову, а в библиотеке на полках обычно стояло то, что не представляло особой ценности и читалось легко. Все же наш район Лос-Анджелеса славился вовсе не библиотеками или театрами, а пивными и драками.

Я все равно читала, как потом выяснилось, всякую ерунду, так и не получив представления о настоящей литературе. С ней меня познакомили много позже. Становится обидно, когда понимаю, сколько лет пропало, сколько прочитала книг, которые можно и не брать в руки, и сколько не успела прочесть! Но прошлых лет не вернешь, я и сейчас очень люблю читать, хотя из-за разных лекарств делать это становится все труднее.

Джима такие интересы юной супруги вовсе не устраивали, он предпочел бы порядок в доме, вкусный ужин, а не жену, отгородившуюся книгой. Сам Догерти не слишком любил чтение, зато не меньше меня мечтал. Джиму очень хотелось отправиться воевать, казалось преступлением, что он сидит дома, а настоящие парни где-то сражаются с врагом. Думаю, Этель Догерти настояла на нашей свадьбе, отчасти надеясь присутствием молодой жены удержать своего сына. Возможно, Джим действительно ушел бы в армию добровольно, он даже пытался это сделать сразу после свадьбы, но я не пустила, вцепившись в него, как клещ. Казалось, если он уйдет, то это навсегда, и я снова останусь никому не нужной.

Работа на авиационном заводе тоже вклад в победу на фронте, но Джим так не считал, ему хотелось подвигов, настоящей мужской дружбы, хотелось на флот. Он часто говорил, что настоящие мужчины только там, на кораблях, где среди бушующих волн чувствуется надежное плечо товарища.

Я была бы не против мужественного, героического мужа, если только для этого ему не пришлось отправляться куда-то далеко. Едва обретя семью и перестав быть одинокой, я не могла оставаться одна, отъезд мужа равносилен предательству.

Джим решил, что останется в Лос-Анджелесе, но станет пожарным.

Но он все равно ушел на флот, и не последнюю роль в этом сыграла нимфетка Мэрилин.

Единственным доступным нам развлечением были танцы по выходным или пляж. Но если для меня это радость, то для Джима любой выход из дома вместе со мной превращался в пытку. Мне вслед снова свистели, отпускали шуточки, зазывали, не обращая внимания ни на демонстрируемое обручальное кольцо, ни на присутствие супруга. Джимми бледнел, краснел и требовал вернуться.

Подозреваю, что ему просто надоела супруга, мало что умеющая дома, но столь привлекательная для других.

А еще он мне изменял, я знаю точно. Все же мы поженились не по страстной любви, и у Джима была девушка — «Мисс Санта-Барбара», очень красивая, красивее меня. Муж часто пропадал по вечерам, а то и ночью, отговариваясь приятелями, которых тоже было немало, но я знала, что он с женщиной. Потом однажды получила подтверждение... Но что я могла — потребовать верности, развестись? Джим дал бы мне развод, ему уже не столь нужна наша семья, куда проще одному, хотя относился муж ко мне хорошо.

Развод не могла допустить я сама, потому что это означало бы снова одиночество и ненужность. К тому же мне просто некуда было идти! Годдарды уехали, тетя Энн очень больна, работы нет, мама в больнице... Но я не столько боялась, что негде и не на что будет жить, сколько того, что и эта семья отказалась от меня! Чем больше я цеплялась за Джима, тем больше ему хотелось вырваться.

Наверное, я слишком прилипчивая, стараюсь прицепиться к любому, кто хоть как-то выскажет свою приязнь настолько, что хочется оторвать от себя. Может, потому от меня сбегают мужья, любовники и даже друзья? Но я не могу иначе, до сих пор боюсь остаться одна. Одиночество — это очень-очень страшно, Док.

Джима призвали в армию, он перебрался на остров Каталина. Я больше всего боялась, что он откажется брать с собой меня. Не отказался, взял, но там не очень много женщин, зато много сильных молодых парней, которые свистели и улюлюкали вслед куда чаще, чем в Лос-Анджелесе. Муж злился и постоянно был мной недоволен: я никудышная кухарка, слишком много внимания уделяю своей внешности, а еще нарочно привлекаю внимание мужчин. Я готова была не выходить из дома, чтобы не привлекать ничье внимание, научиться готовить лучше всех американских поваров вместе взятых, только бы он не отказывался от меня, но, кажется, не могла удовлетворить его в постели.

Джимми был рад, когда через несколько месяцев его направили служить далеко от дома и Санта-Каталины. Подозреваю, что он сам напросился.

Не оставаться же мне одной на учебной базе? Пришлось перебраться в дом к свекрови. Этель Догерти относилась ко мне прекрасно, жизнь у нее была спокойной и комфортной, хотя тоже не слишком обеспеченной, но я не капризна и не требовательна. Этель устроила меня работать на завод «Радиоплан», где собирали небольшие самолеты-разведчики — наносить лак на крылья за 20 долларов в неделю. Я не одна, но все равно чувствовала одиночество и скучала...

Почему я вдруг стала сниматься для журналов? Уж точно не из-за денег. Хотя и из-за них тоже. Деньги давали некоторую свободу.

Понимаете, Док, я всегда от кого-то зависела, сначала от людей, у которых жила, от Грейс, от тети Энн, от одноклассников, боялась чужого осуждения и даже просто оценки. Потом стала зависеть от Джима Догерти. Семья Догерти относилась ко мне хорошо, Этель — прекрасная свекровь, да и Джим не обижал. Но я была словно довеском в их жизни.

Когда вспоминаю нашу с Джимом семью, понимаю, что ее и не было вовсе. И дело не в изменах, просто Джим женился на мне под давлением и из жалости, он был не готов стать настоящим мужем и главой семьи, а я тем более. Ну какая из меня супруга? Наверное, если бы Грейс не внушала мне мысль о том, чтобы стать киноактрисой и даже звездой, я смирилась бы с положением жены, ждущей мужа из очередного плаванья и прекрасно понимающей, что рогата. Но киноэкран и мечты о карьере вроде Джин Харлоу навсегда вторглись в мое сердце и мои мысли, жизнь просто в качестве мисс Догерти казалась никчемной.

И все равно ничего не изменилось бы, не будь той съемки в цеху. Я работала на авиационном заводе, покрывая страшно вонючим лаком фюзеляжи самолетов. Нет, это не были лайнеры, мы делали маленькие самолеты-разведчики, но какая разница?

К этому времени Джим снова отбыл далече. Я прекрасно понимала, что он должен это делать, потому что служит на флоте, но невольно чувствовала себя брошенной. Меня снова предавали, как щенка, брали к себе и бросали, уезжая.

Я была уже достаточно взрослой и не плакала, однако обвиняла себя сильно. Казалось, что я снова не угодила всем, я не такая, как надо, неправильная, не способна удержать мужа дома. Этель успокаивала, твердя, что Джим давно, задолго до нашей свадьбы мечтал о дальних путешествиях и о море, но легче от ее рассказов не становилось. Понимаете, я снова не соответствовала каким-то требованиям, из-за чего меня бросали. Ведь если бы я была очень хорошей еще до рождения, наверное, отец не отказался бы признать меня своей дочерью. И если бы я была замечательной девочкой, меня не передавали бы из семьи в семью. Вот и теперь я не смогла стать настоящей хорошей женой, без которой муж не смог бы прожить и дня, а потому ему не пришло бы в голову уйти в море надолго. Я не такая, я неправильная, я недостойна... Я не заслужила.

Вот этот рок — недостойна — висит надо мной всю жизнь. Я НЕ СМОГЛА. Джимми приезжал домой на Рождество, и я очень надеялась, что смогу уговорить его уйти со службы и жить дома постоянно, но Догерти на уговоры не поддался и по окончании отпуска снова отбыл на свой корабль. Муж ушел в море, а я осталась соломенной вдовой. Конечно, можно было бы просто завести себе приятельниц и приятелей, даже любовника, но мне вовсе не хотелось вот так размениваться. И потекла очень нудная и скучная жизнь. Правда, недолго.

К нам на завод приехала группа фотокорреспондентов делать снимки для разных журналов с военной тематикой. Их репортаж должен рассказывать, как девушки в тылу стараются ради победы. В Лос-Анджелесе мало заметно, что идет война, разве изредка видны корабли на рейде, но это не слишком волновало, к тому же война подходила к концу. В остальном жизнь текла сама по себе. Но мы работали на заводе, который поставлял продукцию для военных, потому о войне не забывали.

Я оказалась в числе тех, кого принялись снимать. Мне всегда нравилось фотографироваться. Обычно перед публикой я смущаюсь, даже сейчас, когда сделаны тысячи моих снимков, сыграно множество ролей, даны десятки интервью и много раз пришлось выступать перед огромными толпами поклонников и даже недоброжелателей, я все равно делаю первый шаг с содроганием, только усилием воли. А тогда смущалась до заикания.

Но, знаете, позировать перед публикой и перед объективом камеры не одно и то же. Когда выходишь к людям, страшно услышать или увидеть сиюминутное неодобрение, понять, что что-то не так, а исправить уже нельзя. А перед камерой иначе: во-первых, ты не видишь будущих зрителей, и можно разговаривать с ними мысленно, представляя себе очень доброжелательную публику. Во-вторых, снимок всегда можно переделать, отретушировать, переснять, в конце концов! И вот когда ты знаешь, что все можно исправить и это зависит только от фотографа (обычно настроенного доброжелательно) и от тебя самой, тогда можно работать спокойно.

Нет, позирование — это даже не работа. Я была перед камерой не просто спокойна, я была раскована от этого спокойствия. Сейчас я понимаю, что тогда еще не было множества придирок со всех сторон, поучающих наставлений, критических замечаний, недовольства, а только просьбы:

— Норма Джин, давай! Ну-ка, детка, повернись другим боком. А теперь улыбнись на камеру так, словно хочешь соблазнить всю Америку сразу!

Плаваю плохо, но покрасоваться в купальнике люблю

Я поворачивалась, улыбалась, покоряла. Сначала на заводе, где делались снимки для армии, потом в фотоателье, где меня снимали для журнала (безо всякого эротического налета), потом в модельном агентстве.

Думаете, это просто — едва обретя семью, пусть и с отсутствующим мужем, но все же со свекровью, с домом, которого у меня никогда не было, с родственниками, пусть и со стороны мужа, вдруг все бросить и решиться начать новую жизнь, совсем ненадежную и неизвестно к чему ведущую?

Тогда я не смогла послушать фотографа Конновера и стать настоящей моделью, не была готова. Ведь впервые за всю пусть и короткую жизнь у меня была семья, родственники, готовые меня любить, но одновременно впервые за столько лет у меня были деньги.

Когда на Рождество в отпуск приехал Джим, я смогла себе позволить принять его почти по-королевски, во всяком случае, тогда нам казалось так. Муж уже знал, что я подработала фотомоделью, но не придал этому значения, правда объяснив, что это ненадолго, как только он приедет в следующий раз, мне придется забыть обо всяких глупостях, потому что уже пора подумать о ребенке. Нет, не сейчас, пока рановато, но в следующий раз, пожалуй, будет пора...

Удар! Муж не собирался оставаться дома и становиться моей каменной стеной, он снова меня бросал. Никто не смог бы убедить меня, что служба заставляет Джима бывать дома наездами, я воспринимала это как предательство.

Но у меня была еще одна зацепка, я копила деньги для подарков не только Джиму и Этель Догерти, не только для тети Энн и Грейс, но и для... отца! Грейс открыла мне имя моего отца — Стэнли Гриффорд. Это сейчас я понимаю, что все очень неточно, что отцом мог быть вовсе не Гриффорд, у матери было немало поклонников, но тогда показалось, что стоит мне увидеться с отцом и все наладится. Что все? А все в жизни, ведь теперь у меня были сестра, племянники, муж, свекровь, немало родственников и даже отец! Знаете, это может оценить только тот, кто долго-долго был ничьим, никому не нужным, одиноким.

Мир уже не просто улыбался мне, казалось, жизнь расцвела всеми красками. Да, конечно, Джимми прав, он вынужден заработать немного денег, но он вернется, у нас будет ребенок, а мой отец станет счастливым дедом! Я не могла просто так смириться со своей ненужностью никому, даже Джиму. Ничего, он почувствует, что не может без меня и дня, и быстро вернется. Разве может служба на флоте заменить горячие объятья супруги?

Но сначала нужно разыскать отца, Джим должен знать, что женился не на безродной сиротке, которую из жалости пригревали то в одном, то в другом доме. Моя мать больна, а отец просто не подозревал о моем существовании, если бы знал, то наверняка обрадовался. Обрадовалась же сестра!

Я сумела раздобыть телефон Стэнли Гриффорда.

Так я представляю себе обрывание крыльев у птицы... Стэнли Гриффорд не захотел разговаривать с какой-то Нормой Джин! А его супруга посоветовала обратиться к адвокату, если у меня есть какие-то материальные претензии.

У меня не было материальных претензий, я просто хотела подарить отцу подарок на Рождество, а еще хотела, чтобы он знал, что я любила его все эти годы, даже когда было очень плохо и одиноко, даже не зная, кто он и жив ли вообще. Мне не нужна материальная помощь, я уже могла зарабатывать сама, мне нужен отец, пусть не рядом, но чтобы он знал о своей дочери, а я знала, что он знает.

Теперь он знал, но не желал этого знания...

У меня снова не было отца, а мой муж сбегал от меня. Даже имея родственников, я снова оказалась никому не нужна, всеми отвергнута. Снова одиночество...

Но и это оказалось не все. Дэвид Конновер, тот самый, что сначала делал мои снимки на заводе, а потом у себя в ателье, пригласил поснимать на природе. Я видела, что Дэвид неравнодушен, но мне так нравилось фотографироваться и все получалось так хорошо, что я согласилась. Наверное, со стороны это выглядело совершенно неприлично: молодая замужняя женщина разъезжала по всей Калифорнии с молодым же фотографом, иногда ночуя с ним в одной комнате (просто не было других свободных). Конечно, это вызвало бурю негодования со стороны Этель Догерти, какой свекрови понравится такое поведение невестки. Джиму полетели разоблачающие меня письма, но тот остался спокоен, подозреваю, что муженьку было все равно, чем там занимается его жена, он занят своими делами.

Мы сделали большое количество прекрасных снимков, часть которых Конновер опубликовал в журналах, часть подарил мне. Я осознала, что могу стать фотомоделью, хотя Грейс всегда прочила большее.

Но фотомоделями хотят стать тысячи красивых девушек, у многих прекрасные фигуры, многие фотогеничны. Где гарантия, что повезет именно мне?

И все же, когда стало ясно, что выбор невелик — тоскливое замужество или новая жизнь, я решилась.

О, как это было трудно. Полдня я собиралась, красилась и перекрашивалась, меняла одно дешевенькое платьице на другое, переобувалась и снова переодевалась... В результате волосы лежали хуже некуда, дыханье перехватывало так, что и без заикания звука не выдавить, колени дрожали, и походка стала совершенно нелепой...

Доведя себя до полной непригодности, я вдруг отправилась в агентство.

Мисс Снайвли оказалась дамой очень тактичной, она не выгнала меня с порога, а попросила пройтись. Единственным желанием было вцепиться в край стола и остаться сидеть, потому что идти на деревянных ногах, с подгибающимися коленями очень тяжело. Голос дрожал, губы тоже, в глазах мольба, видно, она и заставила мисс Снайвли взяться за меня.

Решительности мисс Снайвли можно позавидовать, сначала она раскритиковала во мне все: походку, волосы, голос, манеру двигаться вообще... потом заявила, что если я твердо решила стать моделью и готова приложить для этого немало усилий, то у меня получится все, потому что во мне есть шарм, а это многого стоит.

Однако были нужны деньги для оплаты занятий, и деньги немалые, для меня тогда недостижимые — сто долларов за трехмесячный курс подготовки модели. Я сникла:

— Прошу извинить, у меня нет денег.

— Вам не придется сейчас платить, занимайтесь в долг, все вычтут из Ваших будущих заработков.

Понимаете, когда Вас берут на работу, о которой мечтают тысячи других, да еще и согласны учить в долг, рассчитывая на будущие заработки, это похоже на сказку. Меня больше всего поразила именно уверенность в будущем.

— Вы полагаете, они будут?

— У Вас? Конечно, если Вы не дура и не лентяйка.

Даже если я была до того момента дурой и лентяйкой, то мгновенно излечилась от обоих недостатков (хотя мой муж Артур Миллер вовсе так не считал).

Начались занятия, во время которых Мэри Смит учила нас ухаживать за лицом и телом, основам макияжа, миссис Гэвин Брэдсли — двигаться при демонстрации одежды, а сама мисс Снайвли — принимать красивые и выигрышные позы во время съемки.

Мной она занималась, кажется, особо, потому что мисс Снайвли не нравилось многое — слишком громкий смех, разболтанная вихляющая походка, слишком широкая улыбка, из-за которой нос расплывался картофелиной и становился очень большим... Но я очень старалась научиться все делать правильно, и мы исправили все, что возможно исправить. Конечно, денег на операцию по уменьшению носа и исправлению неправильного прикуса, из-за которого верхние клыки несколько заходили за нижние, у меня не было, эти дефекты были исправлены позже на средства Джонни Хайда, как и мой овал лица.

Учиться ходить, владеть своим телом, принимать эффектные позы и делать эффектные жесты... что может быть лучше и интереснее, тем более потом меня фотографировали.

Я очень люблю фотографироваться, это совсем не то, что кинокамера. Уже рассказывала, чем привлекателен фотоаппарат, в том числе и возможностью переделок. Но я довольно быстро научилась работать сразу «набело», как говорили многие фотографы. У меня со всеми наладились хорошие отношения. Иногда мне кажется, что это лучшее время в моей жизни. Пока еще ничего особенного не требовалось, все получалось, снимки были хорошими, фотографы мной довольны, реклама зубной пасты или лыж в купальнике меня не утомляла. Иногда я задавала дурацкие вопросы вроде того, к чему рекламировать зубную пасту полуголой, но довольно быстро осознала, что красивое женское тело привлечет внимание и к зубной пасте.

Я часами простаивала перед зеркалом, вернее, принимала разные позы и строила физиономии, чтобы понять, в чем моя слабость и сила, а также просто научиться. Конечно, это никак не могло понравиться свекрови, Этель написала Джиму о неприличном поведении его жены, тот прислал мне очередное письмо с обещанием прекратить это безобразие, как только вернется.

Из дома Догерти пришлось уйти, я отправилась жить к тете Энн, сняв маленькую квартирку у нее на первом этаже.

Я не была приучена к большим деньгам, а потому заработка вполне хватало, чтобы одеваться и сносно питаться. По меркам Нормы Джин Бейкер, я могла себе многое позволить.

А мои снимки — это Пинап, знаете такие картинки, на которых хорошенькие женщины в соблазнительных позах и обязательно с обнаженными ножками делают вид, что занимаются обычными делами — убирают квартиру, ходят за покупками, играют со щенком...

Правда, при обычном Пинапе с фотографий делали рисунки, где фигуры девушек значительно улучшали, как и черты их лица, требовалось только умение принимать соблазнительные позы. С моих фотографий никто ничего не срисовывал, их сразу размещали, как есть.

Док, я очень много якаю, да? Но как же иначе, ведь рассказ идет обо мне самой? Наверное, когда я (снова «я»!) начну говорить о Мэрилин Монро, тогда буду и Вам, как доктору Уэкслеру, говорить в третьем лице: «Мэрилин сказала... Мэрилин подумала...» А пока терпите мое ячество.

Вы вообще терпеливый, это очень удобно. Вы есть, и Вас вроде нет. Я не задумываюсь, слушаете ли Вы мои записи и как можете потом их использовать. Важнее, что я проговариваю все сама, не по требованию психоаналитика или его заданию и под строгим взглядом, а просто сама, о чем хочу и что хочу. Знаете, так удобнее. Хотя доктор Гринсон тоже не давит на меня, но он зачем-то старается вытащить негативные воспоминания о детстве, а мне удобнее и легче вспоминать не только трудности, но и хорошее.

А еще мне удобно представлять Вас таким, каким я хочу в данный момент, не ждать оценки своих слов и мыслей, не ждать их разбора.

Когда рассказываешь свободно, кажется, что жилось не так уж и плохо, были счастливые минуты, была радость, что за спиной нет ничего страшного, что могло бы исковеркать мою нынешнюю жизнь.

Док, а вдруг это поможет снять мои страхи совсем? Тогда я расцелую Вас при всех и всем расскажу, что Вы лучший доктор в мире, что не нужны длительные мучительные сеансы психоанализа с погружениями и вытаскиванием негатива. Нет, может, кому-то они и нужны, но только не мне. Вытаскивая негатив, я не освобождаюсь, а лишь глубже в него погружаюсь. У меня был такой тяжелый опыт с доктором Крис, когда все закончилось психушкой. Сейчас не буду об этом вспоминать, но потом расскажу обязательно. Что я была в психушке, всем известно, но не все знают, как страшно оказаться в четырех стенах с зарешеченными окнами, стеклом в двери и отсутствием надежды когда-либо оттуда выйти. А тебя при этом еще и тысячу раз спрашивают: «Почему Вы чувствуете себя несчастной в этом помещении?!»

Нашла для себя занимательное занятие — срисовывать старые фотографии. Вот одна из них. Самая глупая роль — словно болонка в корзинке

Если Вам удастся вытащить меня из прошлого негатива, из неуверенности, из сомнений и отчаянья, моей благодарности не будет предела. Этим Вы спасете меня.

Но я вернусь в то время, когда еще не было Мэрилин Монро, а Норма Джин решала для себя, кем ей быть.

Мисс Снайвли настояла, чтобы я осветлила волосы. Она приводила множество примеров успешных блондинок, в том числе и Джин Харлоу. Я могла бы в ответ привести не меньше примеров успешных брюнеток, но довод в виде Джин Харлоу был слишком серьезен, ведь это мечта моей мамы, Грейс и моя собственная.

Наступление шло со всех сторон, и я наконец оказалась в студии Рафаэла Вольфа, который потребовал ради рекламы какого-то шампуня перекраситься. Вольф тоже настроен против моих каштановых волос и отправил в салон «У Фрэнка и Джозефа».

Приговор в салоне был однозначен: волосы выпрямить, укоротить и перекрасить в светлый цвет, потому что они слишком вьются и на фото выглядят слишком темными. Кажется, я даже заплакала, словно предчувствуя изменения всей жизни. Знаете, такое бывает, когда, меняя внешность, человек сильно изменяется сам.

— Я буду слишком неестественной.

— Если самой краситься пергидролем, конечно. Нужно посещать специалиста и ухаживать за волосами постоянно. Поверьте, Ваш цвет — платиновая блондинка, как Джин Харлоу.

Стоит ли говорить, что упоминание Харлоу было последней каплей. Правда, я не рискнула стать совсем светлой, только перекрасилась в золотисто-белокурый цвет.

Понравилось всем, особенно вернувшимся в Лос-Анджелес Годдардам (им не удалось прижиться на востоке, и они предпочли вернуться из Западной Вирджинии в Калифорнию). Понравилось и мне, особенно когда меня сняли в небольшом фильме без звука, где пришлось демонстрировать купальник.

Не понравилось только Джиму. Он приехал в Лос-Анджелес на побывку после полуторагодичного отсутствия. Но сейчас я вполне понимаю Джима, никому не понравится, если твое место на супружеской кровати занято. Нет, нет, Док, не подумайте, что я привела в дом любовника (хотя таковой у меня появился)! Сейчас расскажу, что произошло, это очень важно.

Мисс Снайвли очень старалась показать меня самым знаменитым и талантливым фотографам, если только узнавала об их присутствии в Лос-Анджелесе. Так случилось и с Андре Де Динсом, с которым мы познакомились еще осенью (тогда я не была золотоволоской).

Андре — фотограф от Бога, как бывают таковыми музыканты, живописцы, поэты... Он и камера составляют во время работы единое целое, мне иногда казалось, что они впрямь срастаются. Андре гениально чувствует освещение, позу, но не любит работать в студии. Все верно, там нет легкого ветерка, развевающего платье или треплющего волосы, нет солнечного света, нет запахов, а ведь все это очень важно.

Де Динс пригласил меня поработать на натуре и увез за город. Я уже проходила съемки на природе с Конновером, но с Де Динсом все совсем иначе. Никаких наигранных поз, никаких заученных движений, все естественно и безумно красиво, а еще целомудренно.

Голосование на шоссе босиком и в довольно растрепанном виде (мы страшно мешали движению, но ни один водитель не возмутился, все терпеливо ждали, принимая меня за звезду) не производило впечатления «девицы с шоссе», казалось, мой велосипед просто упал с обрыва и мне нужна помощь. Многие водители, вынужденные ждать, так и решили, наперебой предлагая нам подвезти до города.

На фотографии у забора, где у меня открыт живот, потому что рубашка завязана прямо под грудью, ничего крамольного, просто девушка только что возилась с козленком или лошадью и сейчас вернется в дом. Кстати, козленок, вернее, ягненок тоже был, он такой миленький и так доверчиво прижимался ко мне, вовсе не протестуя, что его снимают.

Всем снимки очень нравились, кроме семейства Догерти. Если честно, то возмутись Джимми основательно, запрети он мне любые фотосессии или общение с Андре, тогда я еще послушалась бы и не знаю, как сложилась бы моя жизнь. Но приехавший в отпуск Джим равнодушно разглядывал фотографии, на которых я действительно хороша, равнодушно слушал мои рассказы об успехах в карьере фотомодели, равнодушно отбрасывал в сторону журналы, на глянцевых обложках которых красовалась его жена. Ему было все равно.

В большой степени именно равнодушие мужа подтолкнуло меня согласиться с предложением Андре Де Динса отправиться в новое путешествие, только теперь уже подальше, причем на Рождество.

Я ждала бури, опасалась, что Джим побьет меня, опасалась скандала, готовая отступить при первых признаках недовольства, а столкнулась... только с неудовольствием по поводу своего отсутствия на Рождество. Нет, возмущалась Этель Догерти, ужасалась тетя Энн, злился и сам Джим, но он не сказал мне ни слова. Не стукнул кулаком, не запер меня в квартире, не побил, в конце концов. Джим злился молча, что разозлило меня тоже. Я уехала с Андре на съемки.

Мы объездили чуть не все Западное побережье, посетили многие штаты, фотографировали на пляже и в пустыне, в горах и у водопадов Йосемитского национального парка.

Конечно, Андре очень хотел, чтобы я стала его любовницей, я долго держалась, но все решила встреча с мамой. Во время телефонного разговора с Грейс та сообщила, что Глэдис выпустили из больницы и она живет в Портленде в штате Орегон. Мы были совсем рядом, в штате Вашингтон, и решили заехать проведать мою маму.

Это была ужасная встреча! Дело не в том, что мы давно не виделись и Глэдис просто не узнала меня, она была безразлична ко всему. Жалкая, потерянная женщина даже не протянула навстречу руку, не приподнялась с плетеного кресла. Она не обняла меня в ответ, не посмотрела фотографии, не взяла принесенный подарок.

Мы не знали, что делать и о чем говорить, Андре страшно нервничал, не в силах мне помочь. Когда я просто опустилась на пол у ног матери, размышляя, как быть, она вдруг тихо произнесла:

— Я хотела бы жить с тобой, Норма Джин.

Трудно передать мой ужас от этих слов. С одной стороны, я понимала, что не должна бросать беспомощную мать вот в таком состоянии одну, с другой, куда могла бы забрать, в крохотную квартирку, в которую вернется после увольнения Джим? Но там и кровать-то одна. Да, я уже зарабатывала достаточно, чтобы содержать и маму тоже, но это значило забыть о своей мечте, забыть о возможности стать еще кем-то.

А карьера фотомодели невечна, довольно скоро меня перестанут снимать так интенсивно, и можно снова оказаться не у дел. Тогда снова завод и нищета. И как Джим, который недоволен моей карьерой, отнесется еще и к необходимости терпеть в доме душевнобольную тещу?

А Андре вдруг стал говорить, что мы скоро поженимся и переедем в Нью-Йорк! Это означало отказ в помощи моей матери. Мне стало плохо, я попыталась смягчить заявление Андре, как-то обещать помочь.

— Мама, мы скоро увидимся с тобой снова.

Если бы я могла, наверное, забрала бы ее сразу, хотя очень страшно взваливать на себя такой груз ответственности. Но я сама зависела от всех: Андре, Джима, Этель, Энн...

А еще очень страшно видеть перед собой, возможно, собственное будущее. Разве не была безумна бабушка, брат мамы, отец бабушки?.. В моей семье у предков достаточно много примеров странного помешательства, это какой-то уход в себя, когда человек и существует на Земле, но его словно нет. Меня часто упрекают, что я отсутствую, внешне присутствуя. Джонни Хайд даже говорил, что мне нельзя заниматься актерством серьезно, потому что это подразумевает копание в психике, что я должна играть легкие, комедийные роли. А я очень люблю психоаналитиков, люблю читать Фрейда и разбираться, что чувствую и почему. Это плохо и вредно? Может, Хайд был прав? О Хайде я Вам расскажу потом, он замечательный и много для меня сделал.

Всю дорогу обратно я проплакала, Андре старался утешить меня во всем, мы стали любовниками. Это совсем не то, что Джим, я чувствовала, что со мной спят не по супружеской обязанности, а по любви. Наверное, Джимми тоже любил меня, но как-то иначе, как свою жену, которую любить положено.

Поездка меня сильно изменила, даже сильнее, чем все предыдущие месяцы учебы и работы фотомоделью. Я стала неверной женой и вдруг осознала свою ответственность за кого-то еще.

Дома ждал разъяренный Джим. Его наконец прорвало, но Джимми не поднял руку, он просто устроил один за другим несколько скандалов, требуя, чтобы я прекратила сниматься и разъезжать по всей стране с мужиками. Ему нужна нормальная жена, а не фифа с журнальных обложек, я должна родить ребенка и прекратить фривольные съемки!

Впервые я огрызнулась.

— Какого черта?! Тебя нет дома два года, а я должна сидеть на пороге и ждать? Я тоже хочу жить и зарабатывать деньги. Что плохого в том, что я снимаюсь?!

Мы поссорились, а потом, к моему ужасу, показалось, что я в положении. Несколько дней я просто сходила с ума, все складывалось так плохо, что не придумаешь, как выпутаться. Я даже не могла точно сказать, от кого этот ребенок, он мог быть и от Де Динса, чего Джимми не простил бы мне никогда. Всю жизнь быть под таким подозрением или развестись и воспитывать ребенка одной, как это делала моя мама? К тому же существовала и она сама, забрасывавшая меня письмами с просьбой позволить приехать и жить со мной.

Андре Де Динс и его любовь отошли на задний план. Я знаю, он признал бы ребенка своим, хотя тоже сомневался в отцовстве, но ему не нужна Глэдис Бейкер, значит, всю жизнь мучилась бы совестью я.

Слава богу, опасения оказались напрасными, беременность с непонятным отцовством не состоялась, с души свалился хотя бы этот камень.

Джим отбыл на свой корабль, в этот раз я уже не провожала его со слезами на глазах и не цеплялась за рукав, умоляя не бросать. Мы оба понимали, что следующий приезд будет означать развод. Просто Джим поставил меня перед выбором — либо он и семья, либо карьера, жена с обложки ему не нужна. Я была не против развода, понимая, что нормальной семьи уже не будет, но, как всегда, не решалась сделать это сразу.

Но теперь я не могла спокойно жить, зная, что моя мать где-то там в плохоньком отеле одна-одинешенька и очень хочет переехать ко мне. Прекрасно понимала, что ни на какую работу ее не возьмут (она писала мне, что постарается сразу же устроиться на киностудию снова на обработку пленок, потому что не потеряла навыки), никто не станет связываться с женщиной, пробывшей в психушке столько лет.

Понимала и то, что Глэдис будет страшной обузой для меня, а также то, что это станет последней каплей, которая переполнит чашу терпения Джимми. Хотя последнего как раз не боялась, пусть, все равно развод. Но я уже не могла оставить маму без помощи. Знаете, пока не видела ее вот такой — беспомощной и ни на что негодной, — думала о Глэдис спокойно, как о чужом человеке, но теперь картина безучастно сидящей в кресле женщины не выходила из головы. Вопреки всем советам — тети Энн, Грейс, даже Снайвли — я отправила маме деньги, чтобы расплатиться с долгом за отель и купить билет в Лос-Анджелес.

В крохотной квартирке две комнатушки и всего одна кровать, где и стали спать мы вдвоем. Конечно, я могла выкинуть что-то из мебели и поставить вторую кровать, оставив большую для нас с Джимом, но я этого не сделала. Приехав в очередной раз на побывку (он теперь служил неподалеку от дома), Джим застал дома Глэдис, а на кровати ее ночную рубашку. Безо всяких объяснений Джим развернулся и полчаса спустя жил дома у своей матери. Слово «развод» прозвучало твердо. Я понимаю, что ему вовсе не нужна самостоятельная жена, уже не подвластная его воле и приказам, к тому же с таким довеском, как сумасшедшая мать.

Мы остались с мамой, а Джим снова ушел в море.

Но мама долго в нашей квартирке не прожила, она сама почувствовала, что ей лучше, когда вокруг больничные стены. Глэдис забрали в клинику в Южной Калифорнии.

Тогда я не понимала, что это такое, пока сама не оказалась в клинике. Правда, мама жила в обычных условиях, а я была в палате для буйных помешанных (это устроила доктор Крис, я потом расскажу!), но все равно психушка есть психушка. Я старалась присылать туда деньги, даже когда у меня самой нечего было есть, а потом, позже, когда появились средства, перевела ее в частную клинику.

Мама так и осталась беспомощной, все понимающей и даже помнившей, но не способной что-то сделать самостоятельно, а уж решить тем более. Даже дети сами решают, как им быть, а человек с вот такой болезнью не способен. Что это за безволие, не знает ни один врач. Психиатры не знают, что за болезнь эта заторможенность, эта беспомощность, не знают, чем и как лечить. Они радуются только тому, что Глэдис безопасна.

Я ни на одну минуту жизни не забывала, что случилось с моей мамой, какой она стала. Правда, не помню, какой была, но ведь была нормальной, если даже работала на киностудии? Неужели сумасшествие — это действительно проклятье нашего рода и оно когда-то захватит и меня саму?! Только не это!

Знаете, рассказывая о своей матери, я вдруг поняла, почему так доверяю Вам. Со мной работали многие психоаналитики и наставники, но сейчас я вдруг поняла, что никто не сделал главного — не вселил в меня уверенность, что я могу сама! Я спотыкалась, и мне тут же подставляли руку, я забывала текст — подсказывали, не знала, как играть, — объясняли, надзирали, наставляли, диктовали, все говорили, что сейчас помогут, но никто, никто не сказал:

— Малышка, ты сможешь сама!

Вы первый, кто сказал:

— Вы во всем разберетесь сами, все сами поймете.

Док, Вы поверили в то, что я могу сама, потому что плохо меня знаете или я действительно могу?

Сейчас кажется, что могу.

Это я поняла, когда задумалась над поведением моей мамы.

Я давно оплачиваю ее содержание в хорошей частной клинике, уход за ней, но я знаю, что она не живет, а существует, беспомощная сама перед собой. Ей ежеминутно нужен не просто наставник, а почти поводырь, который бы указывал, что делать, о чем думать, как поступать. ОНА НИЧЕГО НЕ МОЖЕТ САМА, понимаете?

Сейчас я вдруг поняла, что все мои помощники и наставники низвели меня до подобного состояния! Я ничего не могу сама! Нет, я могу жить, даже играть, но для всего мне нужно чье-то одобрение, чья-то поддержка, чье-то наставление.

Док, это страшно, Вы даже не представляете, насколько это страшно! В кого я превращаюсь — в куклу-марионетку или в мамино подобие?!

Наверное, потому вот эти пленки, попытки рассказать о себе, разобраться без чьих-либо вопросов, указаний, наставлений возрождают меня. Вы первый, кто поверил, что я смогу. Когда-то в меня поверила мисс Снайвли, но это было так давно...

Я должна все это обдумать, осознать. Сама, Док, сама!

Мама переехала в клинику, я осталась одна. Мне очень хотелось начать новую, совсем иную, чем до сих пор, жизнь.

Оставались две препоны — мой муж Джимми Догерти, который вот-вот вернется и прервет мою карьеру фотомодели, и моя мечта стать киноактрисой, даже звездой.

Однажды я поделилась этими проблемами с мисс Снайвли. Та согласилась, что, если хочешь попасть на киноэкран и стать звездой, нужно решиться и многим пожертвовать, а еще быть готовой к немалым трудностям. Трудностей я не боялась, жертвовать была готова, оставалось решиться.

— Я не могу просто развестись с Джимом, это будет нечестно.

— Но и оставаться с мужем ты тоже не можешь, Норма Джин. Супруг не позволит тебе сниматься, а ты уже привыкла и к вспышкам камер, и к вниманию, и пусть и к небольшим, но свободным деньгам. Представь, что снова придется ожидать возможности купить себе новые чулки и ходить в них целый сезон...

Мисс Снайвли была права и неправа одновременно. Разведясь с Джимом и пустившись в свободное плаванье в Голливуде, я большую часть года была вынуждена вообще ходить без чулок, потому что не имела денег на них даже раз в сезон. И сыта не бывала неделями, а деньги имела крайне редко и совсем крошечные, пока не стала получать зарплату на студии.

Но она была права в том, что я уже не могла быть прежней, не принимала жизнь в семье Догерти, какую вела мать Джимми Этель. Нет, из меня никогда не получилась бы добропорядочная миссис Догерти, я бы испортила Джиму жизнь.

Зато появилась зацепка: на голливудских киностудиях предпочитают не связываться с замужними женщинами, опасаясь беременностей. Конечно, это смешно, потому что до актрисы мне было так же далеко, как и до роскошных особняков владельцев студий Голливуда, но я ухватилась за эту зацепку и отправилась оформлять развод в Лас-Вегас, где сделать это было совсем нетрудно, даже в отсутствие мужа.

Отсутствие Джима тоже стало своеобразным козырем. Война закончилась, он был не столь уж нужен на флоте, мог бы и вернуться, но Джим явно не торопился. Когда симпатичная молодая женщина страдальческим голоском сообщает, что хотела бы развестись с супругом, который не торопится к ней, предпочитая где-то там других, у судей возникает желание защитить малютку.

Единственный вопрос:

— Вы намерены жить в нашем штате?

Я не намерена, и почему судья спросил, не знаю, может, потому что разводить тех, кто бывает в их штате наездами, нельзя, а может, просто имел какие-то виды... Я сделала честные глаза:

— Да, я сняла квартиру и поселюсь в Лас-Вегасе, мне здесь нравится.

Вообще-то после такого заявления меня следовало отправить к мужу под присмотр в наручниках, потому что Лас-Вегас не то место, где молодые женщины ведут себя образцово, но судья, видно, привык ко всему, кивнул.

Оставалось только дождаться положенного времени, чтобы получить документы о разводе, мне не стали его затягивать. Это существенно, потому что Артуру пришлось ждать немало времени, пока его развели с женой. Я знаю многих, кто долго добивался нужного решения даже в Неваде. Но мы с Джимом не столь важные особы, чтобы насильно удерживать в браке.

И словно чтобы я не передумала, в Лас-Вегасе произошло событие, словно подсказавшее мне будущий успех.

В Лас-Вегасе снимал какой-то фильм (я не удосужилась поинтересоваться какой!) Рой Роджерс. В ожидании документов от нечего делать я много времени проводила на улицах, глазея на красивую жизнь и на киносъемки. И в какой-то момент окружающие приняли меня за актрису, попросив автограф. Я объяснила, что никакого отношения к кино не имею, не поверили, парни даже обиделись, решив, что набиваю себе цену. Пришлось расписываться даже на их ковбойских шляпах!

А потом меня позвали на родео, и мы пошли обедать большой компанией, в которой был и король ковбоев Рой Роджерс, который тоже принял меня за актрису, пусть и начинающую. Когда Рой разрешил мне прокатиться на его лошади, я почувствовала, что взлетаю к небесам. Обожаю его фильм «Под западными звездами»! Тогда Рой был кумиром всей Америки.

Король ковбоев поил нас своим фирменным коктейлем, правда, я просила не наливать в мой стакан «Гренадера», надо мной смеялись, потому что без «Гренадера» остаются только кола и лед.

К вечеру я не сомневалась в своем великом будущем, в том, что стану звездой, непременно стану, а потому совесть из-за развода с Джимми Догерти меня уже не мучила. Пусть Джим простит меня, но ведь мы не любили друг дружку, вернее, любили, но как-то по необходимости. Мой муженек не страдал от тоски и ревности у себя на корабле, ведь он действительно не слишком спешил демобилизоваться даже после окончания войны. Мы развелись летом 1946 года, когда все, кто торопился к своим семьям, давно были дома.

Так я снова стала свободной. И снова одинокой, но теперь я таковой себя не чувствовала, моя мечта начала осуществляться, и некогда было страдать. Вернее, я страдала, но из-за другого.

У моего ухода из фотомодели в Голливуд была еще одна причина кроме опасности завязнуть в тягостной семейной жизни. Я примелькалась. Слишком много снимков для слишком большого количества журналов привели к тому, что мои лицо и фигура примелькались, перестали вызывать большой интерес у читателей. Нельзя все время фотографировать одних и тех же, предстояло либо уезжать из Лос-Анджелеса, чтобы начинать карьеру фотомодели в другом месте, либо пробовать себя в кино.

Я выбрала второе, все-таки это была моя мечта, к тому же в Лос-Анджелесе Голливуд.

О Голливуде в следующий раз, это очень большой и серьезный разговор.